Людмила Маркова - Небо любви

Пурпурный туман окутывал землю, и казалось, этот туман заползает в душу, делая ее безвольной и уязвимой. Земля уходила из-под ног, они стали ватными и непослушными, словно не принадлежали ему. Усыпанную цветами тропинку к счастью завалило буреломом и репейником, с небес его спустили на землю, да еще повесили на шею камень, который вот-вот потянет в топкое болото.

«Столько летя стремился к вершине и слишком далеко забрался по оси ординаты с положительными цифрами, полагая, что в этом и заключается смысл моей жизни. Столько лет! И цена за это — нарушенное равновесие. И теперь, когда надо было спуститься вверх по лестнице, ведущей вниз, я не успел, переоценив себя, забыв о чувствах, считая, что жить надо только умом. Верно сказано: наука — это истина, помноженная на сомнение», — пришла в его голову запоздалая мысль.

Говорят, что глубочайшая истина расцветает лишь при глубочайшей любви. Для Волжина открылась только одна истина — он легко готов был отдать свою жизнь взамен ее, Юлькиной, жизни. Убеленный сединами доктор что-то пытался объяснить ему, ободрить, утешить, но безуспешно. Волжин смотрел на него черными обезумевшими глазами и не понимал, ни слова не понимал.

— Да возьмите себя в руки наконец! Вы же мужчина! — не выдержал доктор.

— Я без нее никто, — убитым голосом произнес Волжин, — а ее нет.

— Да кто вам сказал такую глупость? Ваша жена жива! Слышите, жива!

— Она так и не успела стать моей женой, — не поднимая глаз, бормотал Волжин, и на его лице отражалась напряженная работа мозга, не способного в таком взбудораженном состоянии быстро воспринимать информацию. Внезапно Волжин встряхнул головой, словно приходя в себя. — Что, что вы сказали? — Темные густые брови сдвинулись на переносице, словно помогая осмыслить то, что говорил доктор. Будто электрическим разрядом вдруг ударило по вискам, и наконец истинное значение слов дошло до затуманенного мозга Волжина. Он крепко схватил доктора и легко приподнял, невзирая на то что внушительные габариты представителя самой гуманной профессии отнюдь не располагали к такому резкому преодолению земного притяжения.

— Я очень рад, что к вам вернулся здравый смысл, — засмеялся опустившийся на землю доктор. — Вот теперь вы вполне адекватны.

— Я должен видеть ее! — рванулся Волжин к двери палаты. Он бы сокрушил любое препятствие на своем пути, сделал бы все, что могло сократить путь до его женщины.

— Э, нет. Этого я позволить не могу, к ней пока нельзя. Это в ваших же интересах. Ее нервная система может не выдержать дополнительной нагрузки. Очень сильное потрясение. К ней еще не возвратилась память.

— Можно мне хотя бы взглянуть на нее издалека?

— Только будьте благоразумны, корсиканские страсти здесь неуместны, — смягчился приятной наружности доктор.

Волжин приоткрыл дверь в палату, и сердце его сжалось: укутанная в белоснежную простыню Юлька выглядела совсем беззащитной, и лицо ее сливалось с той простыней. Единственным ярким пятном на этой стерильной бледности выделялись рассыпавшиеся по подушке волосы цвета спелой пшеницы. Тонкая мраморная рука лежала поверх простыни, такая знакомая, такая нежная, такая беспомощная.

— Детка, — произнес Волжин одними губами и рванулся вперед. Не успев сделать и двух шагов, он тотчас же почувствовал, что его сильно держат за плечи.

— Туда нельзя, — покачал головой рассерженный доктор.

Волжин напрягся, протестуя, но здравый смысл все-таки победил, и Станислав сник, подчиняясь воле врача. Но в глазах его застыло такое отчаяние, что ледяной запрет доктора начал таять.

— Стас, — послышался слабый голос.

Остановить Волжина не могли уже никакие силы. Он ринулся к Юльке.

— Я здесь, деточка моя, я с тобой, с тобой, — чувствуя комок в горле, тихо сказал Волжин, опускаясь пред ней на колени. — Я верил, я знал, что все обойдется. Ну, как ты?

— Что с Илюшей? — прошептала Юлька, тревожась о сыне.

— Илья отделался легким испугом: перелом руки и шишка на голове. Даже легкого сотрясения не обнаружили, — улыбнулся Волжин, пытаясь подбодрить ее.

— Где он? В больнице? — одними губами спросила Юлька.

— Нет, он уже дома. Соня сейчас занимается детьми.

Соня была лучшей Юлькиной подругой, приехавшей на свадьбу из Италии, где она проживала постоянно, выйдя замуж за итальянца-миллионера.

— Стас, забери меня домой, пожалуйста, — с трудом произнесла Юлька.

— Конечно, детка, я тебя заберу. Как только доктор разрешит, сразу же заберу, — севшим голосом произнес Волжин. — Ты только не волнуйся и не разговаривай много.

— Маме не говорите о том, что случилось, — умоляюще взглянула на него Юлька, и Волжин отметил, что взгляд у нее теперь не полон детского изумления, каким был прежде.

— Она, к сожалению, обо всем уже знает. Но Сергей поехал к ней, он найдет нужные слова и успокоит твою маму, — сочувственно глядя в ее глаза, сказал Волжин.

Станислав прижимал к своим, ставшим уже шершавыми, небритым щекам нежные Юлькины ладони, захлебываясь от жалости и любви. Руки его были готовы взорваться от нежности. Сегодня он чуть не потерял эту птицу счастья, в которой заключался смысл его жизни, а значит, едва не попрощался с самой жизнью, ощущая себя лебедем, потерявшим подругу и камнем падающим вниз.

А сейчас уже совсем неважно, что не состоялось венчание и не пела в честь них свадьба. Главное, что Юлька не ушла, не ушла совсем. Она рядом. Она дышит. Она говорит. Она чувствует. Она все помнит.

«Она похожа на подбитую белую чайку, у которой переломаны крылья», — вдруг подумал Волжин. Юлька всегда казалась ему птицей, стремящейся ввысь. Он никогда не успевал за ней. Был каким-то тяжелым на ногу. Она подсмеивалась над ним и цитировала Цветаеву:

…На бренность бедную мою

Ты смотришь, слов не расточая.

Ты — каменный, а я пою,

Ты — памятник, а я летаю.

Я знаю, что нежнейший май

Пред оком Вечности ничтожен.

Но птица я, и не пеняй,

Что легкий мне закон положен…

Как бы хотелось сейчас Волжину, чтобы Юлька стала сейчас такой же, как прежде, смешливой и беззаботной. Легкой, как птица. Шаловливой, как ребенок.

— Я не хочу оставаться здесь одна, забери меня сегодня отсюда, пожалуйста, — снова и снова, словно маленькая девочка, капризничала она.

— Детка, я обязательно поговорю с доктором, обещаю, — просиял Волжин, узнавая в ней прежнюю Юльку. — Я прошу тебя, не волнуйся ни о чем и поменьше говори. Меня, между прочим, не хотели пускать к тебе. А что из этого следует? То, что ты еще очень слаба. Может, ты поесть что-нибудь хочешь? Заказывай, что пожелаешь. Я привезу.

— Мне ничего нельзя, кроме воды.

«Бедная моя. Чем мне помочь тебе, что сделать для тебя?» — в отчаянии вопрошали его глаза.

Юлька молча смотрела на Волжина, и взгляд ее ласкал его измученное сердце.

— Стас, я так тебя люблю, — наконец произнесла она и заплакала.

— Не плачь, детка, не надо. Я тоже тебя очень люблю и больше никуда, никуда от себя не отпущу. А сейчас закрой глаза и постарайся уснуть. Сон — лучшее лекарство.

— Но я не хочу спать.

— А я не хочу, чтобы ты выглядела, как фото на загранпаспорте.

— А при чем здесь фото? — вопрошающе взглянули на него потускневшие Юлькины глаза.

— Когда человек выглядит, как фото на загранпаспорте, значит, ему пора отдохнуть за границей, а мы этого осуществить пока не можем в силу возникших обстоятельств, — стараясь казаться серьезным и пряча за этой серьезностью улыбку, сказал Волжин.

Юлька засмеялась и прижалась щекой к его ладони. Они смотрели друг на друга и молчали. И словно не лежала между ними пропасть глубиною в шестнадцать лет, словно не совершали они роковых ошибок, жестоко разлучивших их, словно никогда не ссорились и не бросали на прощание убийственных слов, как написал когда-то Тютчев:

Любовь, любовь — гласит преданье —

Союз души с душой родной —

Их соединение, сочетанье

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой…

И эти строки лучше всяких других слов могли бы объяснить то, что происходило с двумя любящими людьми. Распластанная Юлька лежала теперь перед ним такая родная и послушная, что даже не верилось, что когда-то она могла дерзить, находить ранящие слова, выпуская шипы и колючки.

Волжин вспомнил, как однажды после очередной размолвки, когда Юлька несправедливо обвинила его в цинизме, и после полного примирения, она рассказывала о том, как, ощутив свое одиночество, вдруг вспомнила сказку Экзюпери о Маленьком принце.

— Ты знаешь, Стас — говорила она, — как-то ночью мне не спалось, и я словно очутилась в этой сказке и все, что в ней происходило, происходило со мной. Я представила себя цветком на одной из миллионов звезд. И кто-то очень родной и близкий смотрел тогда на небо, думая, что где-то там живет его цветок, и при этом он был счастлив, так же, как и Маленький принц. А еще этот близкий мне человек думал, что не надо слушать то, что говорят цветы, ведь они так непоследовательны. Надо просто дышать их ароматом. Цветы так наивны и простодушны — они думают, что если у них есть шипы, то их боятся.

Для Волжина был понятен скрытый смысл ее слов. Испытывая вину перед ним, Юлька хотела загладить и как-то признать ее, но болезненное самолюбие не позволяло любимой женщине сделать это открыто. И тогда она, как бы прося прощения, рассказала о своем ощущении сказки, витая в особом, романтичном и многим непонятном мире. Опасаясь неосторожным словом или жестом как бы спугнуть ее необычную исповедь, Волжин слушал, затаив дыхание.

— Стас, но ведь цветов на свете очень много, и порою трудно выбрать или узнать свой единственный цветок. А для того чтобы знать, что это именно твой, нужно его приручить. Так сказал Лис, с которым путешествующий принц встретился на планете Земля. Лис сказал еще, что люди разучились дружить. Они давно уже ничего не изготавливают, а покупают в магазинах. Но разве друзей купишь в магазине? Чтобы стать кому-то другом, надо его приручить. Приручи меня, попросил Лис, и тогда я стану твоим другом, а золотые колосья в поле будут напоминать мне твои волосы. Когда принц улетал, он спросил Лиса — тебе больно? А Лис ответил — нет, ведь я сам просил приручить меня, и теперь шелест колосьев в поле будет напоминать мне тебя. А еще Лис сказал принцу на прощание, что зорко лишь сердце. Иногда я чувствую себя то цветком, то Лисом, то Маленьким принцем. Ты не обижаешься больше на меня, Стас?

Волжин погладил Юльку по волосам и не нашел слов, которые могли бы передать то, что он чувствовал тогда. Слова были пусты. Слова в тот момент ничего не стоили.

Сейчас эта беспомощная, молодая женщина очень напоминала ему ту романтичную девочку.

Осторожный стук в дверь нарушил их молчание.

— Попрошу вас выйти, Станислав Евгеньич, больной пора принять снотворное, — тихим, но решительным голосом приказал доктор.

За его спиной стояла медсестра со шприцем в руках.

— Одного кубика реладорма хватит? — шепотом спросила она.

Доктор кивнул в ответ.

— Детка, я должен идти, завтра я проведу с тобой целый день при одном условии, если ты во всем будешь слушаться доктора. Ты обещаешь?

— Да, обещаю, только побудь со мной еще минутку, — жалобным голосом прошептала Юлька.

Волжин наклонился к ее лицу и обжегся, мягко коснувшись ее губ.

— У тебя температура. Сейчас сделают укол, и ты заснешь, моя девочка. А завтра, едва откроешь глаза, я уже буду рядом. И прошу тебя, не смотри на меня таким тоскливым взглядом. Иначе я не выдержу и разгромлю тут все на свете. Я на руках бы унес тебя отсюда без всякого на то разрешения, если бы не опасался за твое здоровье. Я кладу твой мобильник рядом с подушкой. Звони в любое время, если вдруг проснешься. Хорошо?

— Хорошо, Стас, иди. Я буду очень тебя ждать, — согласилась Юлька, надув при этом губы, словно снова собиралась заплакать.

— Не смотрите на меня так грозно, молодой человек, — укорил Стаса доктор, уколовшись о его свирепый взгляд. — Юле стало лучше, и я этому очень рад. И все-таки сегодня я попрошу оставить ее одну.