По широким улицам индийской столицы в потоке пешеходов шествовали слоны, катились запряженные благородными арабскими скакунами повозки, мощные буйволы тянули нагруженные телеги, бегали босоногие носильщики. Кого здесь только не было! И солдаты Ост-Индской компании в ярких мундирах, и элегантные леди в открытых каретах, с кружевными зонтиками, и разряженные туристы, и прочие искатели приключений, и муллы, и богатые торговцы из мусульман. Под руку со своими благочестивыми женами, словно мыши, шныряли миссионеры, потупив глаза, семенили монахини. А на перекрестках по многу лет в одной позе, надеясь таким образом вырваться из круга перерождений, сидели и стояли костлявые садху, чью одежду составляла лишь пропыленная набедренная повязка.

Суматоха больших улиц просачивалась в закоулки, продолжалась на головокружительно крутых лестницах многонаселенных кварталов и трущоб. Мужчины, женщины, старики, дети, обвешанные золотыми и серебряными украшениями, в разноцветных шелках или скромном хлопковом платье, спешащие по делам или слоняющиеся в безделии, а также грязные, завшивленные, истощенные до полусмерти оборванцы, у которых не оставалось сил ни на что другое, кроме как, съежившись в комок, дремать у стены. Уличные музыканты, торговцы, воры, нищие и проститутки, серебряных дел мастера, с отсутствующим взором жующие какую-то траву или попивающие чай в ожидании клиента, ремесленники, тут же, на улицах, ремонтирующие обувь, кующие металл или ткущие полотна.

Чаны кожевников и красильщиков распространяли резкий запах урины, уксуса и кожи. Город пах потом, пылью, навозом, свежеструганной древесиной, карри и перцем, мускатом, корицей и розовым деревом, нагретым солнцем камнем и жареными орехами, металлом и кровью забитых животных. Все это мешалось с запахом тлена и смерти, проточной воды и зелени бесчисленных багов, вареного риса и раскаленного железа. Иногда слышались песни. Хиндустанские и арабские, персидские и английские, на урду, гуджарати и других языках и наречиях полуострова, они разносились по улицам, подобно причудливо извивающимся завиткам дыма.

Если Дели до сих пор не погрузился в абсолютный хаос, то в этом была заслуга городских властей и всепроникающей местной бюрократии. Территория города была поделена на двенадцать тан – округов, управляемых танадарами. Каждый тан, в свою очередь, объединял в себе несколько махалли, кварталов, во главе которых стояли махалладары.

Но именно эта административная упорядоченность стала невидимым барьером для проникновения в город троих беглецов. Один танадар за другим отрицательно качали головами, провожая настороженными взглядами измученных и истощенных всадников. А может, и присутствие среди них оборванца-сахиба со светлой кожей и голубыми глазами сыграло свою роль. Так или иначе, но просьба беглецов о предоставлении им приюта везде встречала категорический отказ. Даже вид беременной женщины не мог смягчить сердца танадаров. А монеты, которыми отчаянно потрясал Мохан Тайид, лишь усиливали подозрение.

Солнце уже пересекло зенит и теперь, похожее на раскаленный металлический шар, спускалось за городскую стену, придавая башням Красного форта зловещий кровавый оттенок. Скоро должны были закрыться городские ворота, а путники все еще не имели пристанища на ночь.

Усталые и обессилевшие, они встретили наступление сумерек, когда перед ними захлопнулись последние ворота. За день они обошли почти весь город внутри крепостных стен и теперь находились неподалеку от входа, через который въехали сюда утром. Внезапно взгляд Ситары упал на нищего слепца, ощупью пробирающегося вдоль крепостной стены, и она содрогнулась от жалости и ужаса.

– Здесь для нас места нет, – вздохнула Ситара. – В этом городе витает запах смерти. – Она умоляюще посмотрела на Уинстона и брата. – Поедем отсюда: здесь нам искать нечего.

– Хорошо, – кивнул Мохан. – Но на сегодняшнюю ночь нам нужен приют, чтобы не вызвать еще большего подозрения. – Он спешился и обратился к нищему на урду.

Старик чуть слышно прохрипел что-то в ответ, уставив на Мохана мертвые глаза. А когда тот протянул ему монеты, поблагодарил, недоверчиво ощупывая милостыню кривыми пальцами.

– Неподалеку отсюда есть постоялый двор для паломников, – пояснил Мохан, вскакивая в седло. – Надеюсь, там нам повезет.

Они поехали по широкой Куча-ад-дин-хан, вздрагивая от предательски громкого цокота копыт по пустой мостовой, и в конце концов оказались на площади в форме полумесяца, посредине которой уютно плескал фонтан. В дальнем ее конце, от которого отходили три улицы, приветливо манил огнями постоялый двор.


Паломники, такие же измученные оборванцы, съехавшиеся сюда для поклонения и совершения жертвоприношений индуистским божествам, встретили их приветливо. Точнее, в этой пестрой толпе садху, мужчин и женщин, стариков и молодых крестьян с женами и визжащими детьми, никто не обратил внимания на трех путников, за пару рупий пристроившихся в дальнем углу переполненного людьми зала.

Здесь никто и не думал соблюдать тишину в ночные часы: мужчины и женщины болтали, сновали туда-сюда галдящие дети, кто-то играл в кости, кто-то молился. Но ничто не могло помешать повалившимся на соломенные матрасы беглецам погрузиться в тяжелый сон.

Вытянувшись на койке возле стены, Уинстон еще некоторое время вглядывался в толчею зала. Внезапно его охватило чувство абсолютной нереальности происходящего. Ему почудилось, что последние несколько недель он провел во сне: так непохоже было то, что он испытал за это короткое время, на его предыдущую жизнь. «Почему я здесь? Как так получилось?» – пронеслось в его усталой голове, прежде чем он почувствовал рядом округлившееся тело Ситары и закрыл глаза.

Казалось, прошло совсем немного времени, прежде чем кто-то потряс его за плечо. Первое, что увидел Уинстон, с невероятным усилием подняв веки, был испуганный взгляд Ситары. Рядом мелькнуло лицо Мохана, прижимавшего к губам палец. Уинстон моргнул и вскинул голову. Немногочисленные зажженные лампы бросали на тела спящих путешественников дрожащие тени. Наконец-то усталость взяла свое, и суета улеглась. Теперь отовсюду раздавался лишь храп да где-то плакал младенец. Уинстон вопросительно посмотрел на Мохана, но вскоре услышал все сам: по каменному полу стучали тяжелые сапоги, отрывисто, по-военному бормотали мужские голоса.

Мохан кивнул и показал на деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Все трое встали, прижимая к груди нехитрые пожитки, словно чтобы заглушить стук сердца, и начали осторожно пробираться между спящими, опасаясь ненароком толкнуть кого-нибудь или испугать неожиданно резким движением. Медленно, дюйм за дюймом Мохан открыл дверь как раз настолько, чтобы путники один за другим смогли выскользнуть на свежий ночной воздух. И стоило им переступить порог постоялого двора, как внутри поднялся шум: визжали женщины, ругались мужчины, плакали дети. Это воины раджи переворачивали все вверх дном в поисках троих беглецов.

Они понеслись со всех ног через задний двор на улицу, под прикрытие вытянувшихся сплошной цепочкой домов. Крысы в панике разбегались из-под ног и, остановившись на безопасном расстоянии, с любопытством глядели на них. Вдали послышались топот и громкие голоса. Закрытые ставни и запертые двери не оставляли ни малейшей надежды куда-нибудь ускользнуть. Молодые люди свернули в первый попавшийся узкий переулок.

Дальше они бежали вслепую. Ситара удивлялась, что еще способна на такое в своем состоянии. Беглецы свернули направо, потом опять налево. Переулки становились все уже. Наконец Мохан постучал в какие-то ворота, и все, задыхаясь, остановились, окруженные кромешной темнотой.

– Ты знаешь, где мы? – Уинстон прижимал к себе Ситару. Его голос дрожал от перенапряжения и страха.

– Нет, откуда? – задыхаясь, ответил Мохан и сжал его руку.

Уинстон затаил дыхание, вглядываясь во мрак. Шаги приближались, голоса звучали все решительнее, как будто преследователи знали, что их жертвы оказались в ловушке. Глаза Уинстона уже привыкли к темноте, и он различал силуэт Мохана. Принц проскользнул к повороту в последний переулок и заглянул за угол. Уинстон чувствовал, как дрожат мышцы на обмякших от страха коленях. Чудовищным усилием воли он заставлял себя сохранять внешнее спокойствие и подчиняться Мохану. Ноги сами собой в любую секунду были готовы сорваться с места и унести его в неизвестном направлении.

Лишь позже, когда все было кончено, Мохану удалось собрать в сознании разрозненные фрагменты этой сцены. На углу показались два раджпута с факелами и обнаженными саблями. К одному из них подскочил Мохан, и тот тут же упал с перерезанным горлом. Ко второму, отделившись от Уинстона, бросилась Ситара, и он, не успев издать ни единого звука, рухнул с пронзенной грудью на труп своего товарища.

Потом во тьме мелькнула скалящаяся обезьянья морда. Животное промчалось мимо них и скрылось в темноте.

– Привет от Ханумана, – сверкнул белозубой улыбкой Мохан.

У Уинстона закружилась голова. Ноги будто сами собой понесли его по переулку. Потом все трое оказались в огромном здании, где через темный коридор вышли в освещенный масляными лампами просторный зал. Здесь колени Уинстона подкосились, и он в изнеможении опустился на каменнный выступ, обхватив ладонями лицо. Через некоторое время он почувствовал, что кто-то осторожно дергает его за штанину, и поднял глаза.

Перед ним сидела обезьянка и с озабоченной мордочкой ногтем выковыривала из ткани засохшую грязь. Встретив его взгляд, она округлила глаза и угрожающе оскалилась, после чего издала недовольный звук и ускользнула прочь.

Уинстон следил за ней, пока она не скрылась в полумраке. Одну за другой различал он детали внутреннего убранства храма. Пол и стены были выложены сине-белой узорчатой плиткой. Повсюду стояли простые светильники из обожженной глины, однако горели лишь немногие из них. Колышущиеся на стенах тени походили на ночных демонов. Лишь спустя некоторое время Уинстон заметил в помещении множество обезьян. Они сидели на потолочных балках под сводами, визжали, бегали и искали друг у друга блох, «медитировали» в самых разных позах или же с любопытством рассматривали трех незваных гостей.

Взгляд Уинстона упал на Ситару, сидевшую неподалеку от него на полу, обхватив колени. Тут же его глазам предстала другая картина: огромная тень мужчины с окровавленной грудью, догорающий факел под его ногами, и она, Ситара, с приоткрытым не то от удивления, не то от испуга ртом и блестящими от радостного возбуждения глазами, словно кошка, только что отпугнувшая врага от своих детенышей.

Она посмотрела на Невилла, словно угадав его мысли, и по спине Уинстона пробежали мурашки: до того чужой показалась она ему в этот момент. Уинстону вдруг захотелось обнять Ситару, но он не мог. Непонятное чувство, не то ужас, не то отвращение, удерживало его на месте, и он стыдливо отвел глаза.

– Ты краснеешь, как монашка. – Голос Мохана вывел его из размышлений. – Или ты хочешь меня уверить, что никогда в своей жизни не убивал?

Уинстон ощущал на себе тяжелый взгляд Мохана и не решался поднять глаза. Покраснев до кончиков ушей, он отрицательно покачал головой. Уинстону повезло: он избежал кровавой войны в афганских горах и за время своей службы ни разу не участвовал даже в незначительных стычках. Но сейчас он чувствовал себя как пойманный с поличным воришка.

Мохан презрительно щелкнул языком.

– Вишну тому свидетель, какой ты солдат, Уинстон! Что вы там себе думаете в своей непобедимой армии? Вам повезло, что до сих пор в стране не было серьезных беспорядков. Но если однажды индуисты и мусульмане забудут о своих распрях и объединятся против вас, ферингхи, вам останется уповать только на милость вашего Бога. Ешь! – Он примирительно понизил голос, протягивая Уинстону деревянную мисочку с фруктами.

Невилл отмахнулся.

– Это же жертвоприношение!

Лицо Мохана вспыхнуло.

– Хануман простит нас.

Он кивнул в глубину храма и откусил от фиги.

Только сейчас Уинстон заметил в центре зала статую. Вблизи она оказалась изображением стоявшего на коленях мускулистого мужчины. Всю его одежду составляла узкая набедренная повязка, а широкое лицо с сильно выдающейся вперед нижней челюстью походило на обезьянью морду. Мужчина прижимал к груди руки, словно разрывал ее, и там, где должно быть сердце, Уинстон увидел человеческие фигурки, мужчину и женщину.

– Это Рама и Сита, – шепотом пояснил Мохан. – Хануман – герой эпоса «Рамаяна». Он сын бога ветров Ваю, наделившего его силой урагана и способностью летать. Он могуч и мудр, и никто не сравнится с ним в учености. Однажды Хануман повстречал в лесу Раму, который искал свою жену Ситу, похищенную царем демонов Раваной. Хануман проникся состраданием к горю Рамы и понял, что судьба предназначила ему стать слугой этого человека. Хануман собрал целую армию обезьян, но ему не удалось обнаружить ни Равану, ни Ситу. Зато Хануман нашел дворец Раваны и, чтобы обмануть бдительность стражей и проникнуть вовнутрь, принял облик обычной обезьяны. Он увидел Ситу в саду, где она тосковала, охраняемая демонами. Хануман рассказал, как Рама скучает по ней, и передал от него кольцо, а потом предложил сесть к нему на спину и улететь вместе с ним из дворца Раваны. Но Сита из уважения к мужу отказалась. Ее должен спасти он и никто другой, коль скоро не уберег.