– Как вы его назовете? – спросил он.

– Ян, – не задумываясь ответил Уинстон.

Он вспомнил своего деда по материнской линии, почтенного, всеми уважаемого человека, до конца своих дней бывшего главой их семьи.

– Раджив, – отозвалась Ситара, протягивая руки к младенцу. – Раджив, – повторила она, принимая ребенка из рук Уинстона. – Маленький князь. – Она перевела глаза сначала на мужа, а потом на Мохана. Повисла неловкая пауза. – Как бы то ни было, он – потомок Кришны, и в его жилах течет кровь раджи, – пояснила Ситара.

– Он наполовину раджпут, наполовину ангрези, – добавил Мохан. – Возможно, когда-нибудь он выберет одну из этих сторон, пусть же до поры носит два имени.

Так и порешили.

11

Проливные дожди стремительно смывали с холмов Кангры остатки снега, словно желая подарить новорожденному очищенный от прошлогодней грязи мир. Обреченный на безделие, Уинстон часами сиживал возле безыскусной, но удобной колыбели, которую собственноручно смастерил для сына. Он с удивлением наблюдал, как ребенок ворочается во сне, как он растет и день ото дня меняется. А иногда, особенно по ночам, Невиллу или Мохану Тайиду приходилось укачивать младенца. Тогда они вынимали его из кроватки и носили по комнате.

Ян оказался светлокожим, как обычный европейский мальчик. Уинстон убедился в этом с большим облегчением, которого сам стыдился. Ситара во время родов потеряла много крови и очень ослабела, однако из последних сил старалась кормить ребенка сама. Мира Деви, которая в это время ждала собственного внука, очень привязалась к малышу.

Весна в этом году пропозднилась. В марте заснеженные вершины гор на северо-востоке еще были укутаны темными грозовыми тучами. Наконец на западе забрезжили теплые солнечные лучи, и на поля, покрывшиеся нежным зеленым пухом, вышли крестьянки с простыми мотыгами. Одетые в пестрые платья, издалека они походили на райских птиц, роющихся в почве в поисках червяков. Потом зацвели фруктовые сады, нетерпеливо заблеяли в хлевах овцы. Муж Миры Деви явился из деревни помочь неумехам-чужеземцам посадить огород.

В апреле вовсю припекало солнце, и Кангра шумела свежей зеленью, хотя вершины Дауладхары по-прежнему мерцали серебром. Едва оправившись, Ситара уже хлопотала по дому и в огороде. По обычаю женщин долины, она одевалась в прихваченные у щиколоток свободные штаны – салвар и курту – тунику до колен, а ребенка носила в корзине за спиной. Голову с заплетенными в тугую косу волосами она покрывала прозрачной шалью – дупаттой, которую искусно драпировала на груди. Лишь красная точка на лбу – гордый знак замужней женщины – оставалась на виду. Здесь никто не спрашивал документов, Ситаре они и не были нужны, чтобы чувствовать себя полноправной женой Уинстона Невилла.

В городе, где он вместе с мужем Миры Деви закупал зерно и рассаду для своих полей, Уинстон Невилл без зазрения совести тратил выделенные ему Уильямом Джеймсоном деньги на украшения для Ситары. Правда, он мог позволить себе израсходовать лишь несколько аннов, но только это и смущало его. Ситара же с гордостью носила дешевые браслеты и серьги, радостно звеня цепочками с колокольчиками на щиколотках. Вместе с женщинами из деревни она ходила в храм, где с особым рвением молилась матери богов Шакти, и расцветала буквально на глазах.

В то же время, работая в поле с Моханом, Невилл все чаще ловил себя на мыслях о несостоявшейся военной карьере и славе, к которой, казалось, был когда-то так близок. Тоска по прошлой жизни улетучивалась, стоило Ситаре повернуться в его сторону, и все же Уинстон завидовал Мохану, который как будто совсем не сожалел об оставленном дворце в Раджпутане и весело выполнял самую тяжелую крестьянскую работу, охотно болтал с ремесленниками и землепашцами, заигрывал с незамужними женщинами и беззубыми старухами и часами возился со своим любимым племянником.

Уинстон не мог понять, почему его друг так легко привык к своему новому положению, а сам он никак не может расстаться с прошлым.

Наконец наступило жаркое лето, и горячий ветер принес в долину пыль из Пенджаба. В садах на высоких стеблях уже алела канн, и многие деревья покрылись насыщенно-розовыми цветами. Гранитные горы теперь стояли черные, с желтоватыми просветами нетающих ледников. Ручьи неподалеку от дворца переполнила талая вода, и они превратились в журчащие по каменистым руслам маленькие речушки. В июле жара спала, и горный хребет загородили низко нависшие серые тучи, прежде чем на долину обрушились муссонные ливни. Кое-где еще торчали высокие стебли кукурузы. Мужчины под проливным дождем вспахали убранные рисовые поля, чтобы женщины, следуя по их стопам, насадили новые растения. Вскоре долина снова напоминала лоскутное одеяло из разных оттенков зеленого цвета, а на морщинистых стволах корявых деревьев показались желтые, красные и оранжевые с черными точками цветы орхидей.

Сезон дождей сменила золотая пора сбора урожая. Овощи и плоды наполнили амбары и закрома, а затем настало время кукурузы и пшеницы.

Эта зима выдалась мягче предыдущей, а потом снова пришла весна с порхающими над цветущими долинами бабочками. Одна из лошадей родила жеребенка, овцы ягнились, деревья стояли усыпанные созревающими плодами.

Так проходил день за днем в Долине радости. Так, следуя годовому циклу, текла жизнь под сенью вечных гор и за разукрашенными стенами древнего дворца раджпутов. Ян рос, как деревце в саду, и набирался сил. Сначала Раджив выучился ползать, потом произнес свои первые слова и сделал первые шаги. Так, за ручку с Мирой Деви, он открывал для себя большой мир, счастливый, здоровый ребенок, окруженный любовью семьи и соседей и надежно защищенный от любого зла.

О том, что английские войска в ходе спланированного вторжения перешли через Сатледж, наголову разбили пенджабских сикхов и, по договору 9 марта 1846 года, Кангра стала частью Британской империи; о том, что командир сикхов в крепости Котла оказал завоевателям сопротивление, но под натиском английской артиллерии после двух месяцев осады был вынужден сдаться без боя, жители долины узнали много позже.

А пока Ситара задумчиво глядела, как ее сын роет ручонками землю, как, разглядывая цветы, удивленно округляет темные глаза, так похожие на ее собственные, и вспоминала слова Миры Деви.

– Йори – то, что предначертано человеку, наследуется из предыдущей жизни, – говорила старая нянька. – И справедливый господин Дхармарай будет судить душу, принимая в расчет то, что напишет на лбу новорожденного Видхи-Мата – Мать судьбы.

Часто, обнимая сына, Ситара напевала ему песню, которую слышала от Миры Деви:

Кто проложил линии твоей судьбы,

кто водил пером, их начертавшим?

Дхармарай проложил линии моей судьбы,

Видхи-Мата водила пером, их начертавшим.

А иногда, под покровом темноты, Ситара покидала дом, чтобы зажечь у корней фикусового дерева масляную лампаду и испросить у Брахмы счастья для своего сына.


Наконец, на четвертое лето, когда Ситара носила под сердцем уже второго ребенка, в Долину радости прибыл Уильям Джеймсон. Он привез в Кангру тщательно упакованную рассаду сорта camilla sinensis – «китайской ромашки» и чайного плантатора из Китая, под руководством которого неподалеку от дворца планировалось разбить первую плантацию. Потом Уильям уехал, но оставил Тяньцзина, который даже в муссонный ливень собственноручно осматривал ростки и скоро стал частью семьи Уинстона и Ситары.

Когда же низкие облака над долиной развеялись и осеннее солнце высушило землю, Уинстон нанял крестьян из деревни, чтобы, согласно пожеланию Тяньцзина, построить из глиняных кирпичей скромное здание мануфактуры. С рабочими Невилл расплачивался деньгами, которые раз в полгода привозил Уильям. А китаец, даже после того как переехал в отдельную комнатушку, продолжал обедать с семьей Невилла и качал на руках его маленькую дочку. Девочку, которую Ситара родила осенью, назвали Эмили-Амира. Хиндустанская часть ее имени в переводе означала «цветок лотоса».

Новые обязанности: наблюдение за строительством мануфактуры, наем крестьян из деревни, составление отчетов для Уильяма и его коллег – не оставляли Уинстону ни минутки свободного времени. Впрочем, он сразу понял, что представляет экспериментальную чайную плантацию в Кангре лишь номинально. Это Тяньцзин определял приоритеты, обучал рабочих и подавал простые в своей гениальности идеи. Это китаец наблюдал за ростками, ощипывал драгоценные почки и пробовал новые методы сушки. Это он сортировал листья на бамбуковом сите, подолгу любуясь их формой и цветом и с наслаждением вдыхая их запах. Горькая, как чайные листья, правда состояла в том, что Уинстон по-прежнему ничего не понимал в деле, которым занимался.

Безмолвной тенью следовал он за китайцем вдоль ровных рядов плантации и мимо гудящих машин в здании мануфактуры, отдавая дань восхищения этому человеку в круглых очках и с длинной косичкой на спине, находившему непонятную Уинстону прелесть в неприметных растениях с глянцево блестевшими листьями и ароматных коричнево-фиолетовых спиральках, в которые они превращались после сушки.

Тяньцзин, в свою очередь, проникся уважением к мальчику с умными темными глазами, который, казалось, впитывал как губка все то, что китаец рассказывал ему на безупречном английском языке: и легенды о происхождении чая, и его историю как внутри Срединной империи, откуда он распространился по всей Азии, так и за ее пределами. Тяньцзин вкладывал в руку Яна свежесорванные листья, чтобы тот нюхал их, растерев между пальцами, учил различать малейшие оттенки их цвета и вслушиваться в хруст, который они издают, если сжать их в ладони.

Ян наблюдал, как скручиваются свежие веточки под воздействием водяного пара, подмечая, что малейшее изменение температуры или длительности процедуры может оказаться фатальным. Он учился чувствовать чай. Тяньцзин часто цитировал Чай Цзин – «Книгу чая», написанную в восьмом веке китайцем Лу Ю: «Чайные листья должны быть гибкими, как кожа на сапогах татарских всадников, и складчатыми, как шея могучего буйвола, и блестящими, как волнующаяся под северо-западным ветром морская гладь. Их аромат должен распространяться подобно поднимающемуся из горного ущелья туману, а свежесть напоминать о только что омытой дождем земле».

Тогда-то Тяньцзин и открыл ему страшную тайну: он не думает, что в Кангре когда-нибудь удастся вырастить действительно хороший чай. Климат здесь сухой, а лето слишком жаркое, земля больше подходит для зерновых, овощей и фруктов, чем для нежных чайных кустарников. Мечтательно закатывая глаза, Тяньцзин говорил о долине в восточной части Гималаев с более прохладным и влажным, чем в Кангре, воздухом, которую тибетцы называют Рдо-рже-линг.

Медленно, из года в год, разрастался чайный сад. Эти поля, огород матери да маленькая комнатка во внутренних покоях дворца раджпутов – таков был мир маленького Яна-Раджива. Хиндустани, английский и кангри были его языками. Кангри он учился у Миры Деви, а также у одноклассников, с которыми резвился во второй половине дня и ловил ящериц по дороге из школы домой.

Песни и легенды Миры Деви тоже были частью его жизни. Он слушал их вместе с сестрой Эмили-Амирой – маленькой девочкой с янтарно-карими глазами, к которой был очень привязан. Мать рассказывала детям о героических деяниях их раджпутских пращуров, а отец – о туманном острове в далеком холодном море, откуда он когда-то прибыл в Индию.

Ян рос под сенью горного хребта Дауладхара, сверкающего серебром в свете утреннего солнца и золотисто-красного на закате. Он уверенно сидел в седле и в сопровождении Мохана Тайида совершал длительные конные прогулки по лесам и лугам Кангры, мимо древних храмов, называемых «шикхары», украшенных барельефами и высеченными в камне орнаментами, с квадратными нишами для жертвоприношений и масляных лампад. Шикхары повторяли форму Гималаев – гор, которые боги избрали местом своего обитания. Те самые боги, о которых рассказывал своему племяннику Мохан: Шива и Шакти, Брахма и Вишну.

Были в историях индуса и другие герои: Хануман, Кришна, Ганеша. Это их изображения рассматривал маленький Ян Невилл, так любивший бродить по залам своего дворца. Он мог часами любоваться старинными фресками. А иногда ему удавалось откопать в кучах мусора и щебня миниатюры древних художников, умевших на крошечной по размеру поверхности представить целый мир, населенный героями и демонами с их подвигами и нешуточными страстями.

Он считал себя одновременно и Яном, и Радживом, и его называли обоими именами. Он легко переходил с одного языка на другой, так же, как и думал, и видел сны на обоих. Вечная Кангра, знающая только смену времен года и незыблемая как скала, стала его миром. И он не представлял себе, что когда-нибудь сможет жить в другом. Он и не подозревал, что где-то по ту сторону долины история стремительно движется вперед и там уже пошел отсчет другого времени в жизни Кангры.