Лиза безумно переживала за бабушку, волновалась, и самым страшным для нее было — расстроить обожаемую бабулю.

Приняв лекарство, Анна Петровна прошла в комнату и отыскала на полке томик Бунина. «Антоновские яблоки» — это то что сейчас нужно…

* * *

На улице с утра было морозно. Тонкий ноябрьский ледок вкусно похрустывал под ногами. Ужасно хочется снять шапку! Мало того, что из-за нее свалится бант, но она еще и весь лоб исколола! Но если вдруг узнает бабуля, мало не покажется. Кроме того Лиза очень не любила расстраивать Анну Петровну. Придется терпеть. Но Лиза не умела долго расстраиваться из-за чего бы то ни было, тем более, что в школе ее ждет только хорошее: домашнее задание она знает на отлично, не даром всю ночь проспала на учебнике. Она верила, что выученное стихотворение лучше всего положить на ночь под подушку, тогда точно все запомнишь. А потом еще и лучшая подружка Катька наверняка придумает что-нибудь веселое. Катька Долгова была оптимисткой по жизни. Бесшабашная и остроумная, с ней никогда не бывало скучно.

Катька, как всегда опоздала: когда Лиза позвонила в квартиру на третьем этаже, она в одном сапоге металась по комнате и искала тетрадку:

— Инна меня убьет, точно убьет! Сегодня же надо домашку сдавать, а я ее потеряла! Лизка, че делать, она меня точно прибьет! А ведь я с этим заданием вчера весь вечер ковырялась, чтобы все без помарочек, без ошибочек! Вот обида-то!

— Инна не прибьет, она добрая, — Лиза наклонилась, чтобы погладить старого толстого кота Тимофея. Тот сразу же вышел встречать гостью и разлегся на пороге, подставив Лизиной ладошке свое упитанное велюровое пузцо. Тиму было уже лет десять, и больше всего на свете он любил, когда ему оказывали должное уважение: гладили живот и чесали за ушком.

— Ага, добрая! В прошлый раз выгнала меня и пару за поведение влепила. Знаешь, как мне от мамы досталось! Зараза, ну куда же она подевалась-то? — Катька перегнулась через спинку дивана. Лиза сняла сапожки, переступила через недовольного тем, что ему уделили столь мало внимания Тимофея, и прошла в комнату.

— Пару тебе влепили потому, что мы ржали с тобой, как кони! Мне, кстати, тогда просто повезло, у меня дневника не было, а то бы и мне тоже… Кать, да вот же она лежит, на столе. Слушай, пойдем уже, опоздаем, ведь!

— Где? Клянусь, три минуты назад ее здесь не было! Лизка, признайся, это ты мне ее подбросила, да?! — Катька выхватила тетрадку и засунула ее в рюкзак, кривобоко пристроенный возле вешалки.

— Очень надо, вот делать мне больше нечего, как только твои тетрадки тырить! Одевайся быстрее, — Лиза сунула Катерине ее курточку. — Кать, ну шевелись ты уже, в самом деле!

— Башк! Мы ушли! — дверь маленькой комнаты приоткрылась, и послышался голос Людмилы Николаевны:

— Ну, что, погром окончен? Мне можно выходить? Не забудь ключи, коза-дереза, а то я в поликлинику собралась!

— Взяла, все взяла! — подхватив рюкзачки, девочки выскочили из двери и, спустившись вниз, выбежали в серое промозглое утро.

Ветер, основательно поработав ночью, все еще трепал озябшие верхушки кленов и тополей. Небо набрякло так низко, что, казалось, дотянувшись до него пальцем можно проделать в нем основательную дыру, сквозь которую непременно станет сочиться снежная морось. Осень все еще спорила с зимой, отыгрывая у нее недолгие часы солнца, но с каждым днем все больше сдавала позиции под натиском неотвратимо надвигающихся холодов. Лиза не любила зиму — нужно одеваться, утепляться. Ходишь, как капуста, а все равно руки-ноги мерзнут. А как тяжело по утрам вставать — холод, темень, а тебе нужно вылезать из-под теплого верблюжьего одеяла, идти умываться, выходить в школу!.. Лета она начинала ждать сразу после первого сентября.

Серьезная, сердитая ворона, слетев откуда-то сверху, разогнала стайку растрепанных воробьев, клевавших размокшую хлебную корку возле подъезда. Лиза, покопавшись в кармашке куртки, выудила оттуда остатки печенья, и кинула их на озябшую землю. Серая стайка тут же приступила к пиршеству, оставив вороне отвоеванный ею хлеб.

На школьном крыльце как всегда собралась компания старшеклассников. Они смеялись, спорили, обсуждали свои «взрослые» дела. Одиннадцатиклассницы в узких мини-юбках строили глазки прыщавым юнцам, прятавшим в кулаках дешевые сигареты. От сознания своей взрослости, они надувались, словно давешние воробьи, хохотали фальцетом и смотрели на мир свысока. Девочки, не обращая на них внимания, прыгая через ступеньку, вбежали вверх и остановились отдышаться.

— Лиз, ко мне в пятницу мама приедет, а потом на выходные я к ней. Может и ты со мной, а? Кстати, ты сменку не забыла?

— Не, Катьк, ты же знаешь, меня не отпустят. Сменку не забыла, а вот голову… — Лиза впопыхах стянула с себя шапку вместе с ненавистным бантом. Маленькая невидимка, отцепившись о челки, больно царапнула лоб.

— Вот досада, все-таки он свалился, так я и знала!.. Ну, ладно, пошли, а то Инна и вправду разозлится! — и, сунув бант и заколку в карман жилетки, она открыла тяжелую дверь.

* * *

Его снова не заметили. Да и кто будет обращать внимания на обычного, немолодого человека. Да и вообще, рядом со школой утром много таких папочек — кто встречает, кто провожает… Тем более, что прогуливался он не в одиночестве, а с детской коляской, — несчастный заморенный бессонными ночами отец семейства, который вывез неугомонное дитятко на раннюю прогулку. Такого и пожалеть впору, не то, что подозревать в чем-то!

К этой школе он стал приходить уже с начала учебного года. Этих двоих он выделял, почему-то они нравились ему больше других. Было в них что-то очень чистое, незапятнанное и в то же время вызывающее гадливость и омерзение. Желание прикоснуться к ним, как снежный ком, нарастало с каждым днем. Да честно говоря, и он и не пытался с этим бороться — себя нужно любить и жалеть, иначе и жить-то незачем. К этой простой формуле он пришел уже очень давно. Если сам не позаботишься о себе, не отгрызешь у жизни свой личный кусок, то никто об этом не позаботится.

В далеком детстве маленький Витя был очень счастлив. Семья его никогда ни в чем не нуждалась. Прабабка по линии отца была дворянкой и после семнадцатого года сумела припрятать добрую часть фамильных драгоценностей. В последующие годы и она, и ее муж сумели приспособиться к установившимся в стране порядкам. Авдотья Зотовна работала на фабрике, а дед всю свою жизнь честно вкалывал на заводе, пройдя от простого токаря до начальника цеха. Богатство свое они не афишировали, но семья их никогда не бедствовала. Люди скромные, но очень неглупые, они смогли сохранить состояние и передать единственной дочери — Варваре. Она же, в свою очередь, обещала сохранить фамилию и продолжить род Филипповых. Невестку свою, Антонину, Варвара Афанасьевна приняла тепло, и уж не было конца ее радости, когда родился долгожданный внук Витенька.

Так и случилось, что семья Филипповых к рождению сына безбедно проживала в просторной трехкомнатной квартире в центре Москвы, а у маленького Вити всегда было все, что он хотел. Бабку и деда он своих не помнил, оба скончались один за другим, когда мальчику было всего два года, но ему было достаточно того, что рядом всегда и везде находились родители, которых Витя боготворил. Ему казалось, что ничто и никогда не сможет помешать его безбедной и счастливой жизни. Но он жестоко ошибался.

Ему было всего семь лет, когда в его сытую и беззаботную детскую жизнь вошло настоящее первое горе. Горе это называлось сестрой Машей, которую мать с отцом, как какой-нибудь бриллиант чистой воды дрожащими от волнения и счастья руками положили в новую красивую кроватку, над которой висел великолепный кружевной полог. Маленькому Вите очень хотелось полежать на этой кровати, посмотреть как там в этом уютном домике изнутри, но родители строго запретили даже дышать на младенца. Маша родилась с врожденным пороком сердца, она была слабенькой, плаксивой и болезненной девочкой. С этого дня Витя почувствовал, что он совершенно одинок в этом мире. Вместо привычных походов в зоопарк или в кино по выходным родители ездили на какие-то процедуры, гуляли с Машей или просто смотрели на сопящее недоразумение влюбленными глазами. Витя просто перестал для них существовать. Отныне все внимание, вся нежность, забота и ласка доставались только сестре. У родителей совершенно не было времени не только на воскресные прогулки и походы в цирк, но даже просто поговорить с ним, обнять, поцеловать его они теперь забывали. Мать, раньше такая веселая и жизнерадостная, каждый день потихоньку плакала возле кроватки с Машей, а отец все чаще хватался за валидол. Иногда Витя подходил к коляске и смотрел на малышку, которая пускала пузыри и бездумно улыбалась ему. В такие моменты слепая ненависть затапливала его с головой, не давала нормально дышать, губы начинали предательски дрожать, а кулаки сжимались сами собой. Он приходил в бешенство от того, что ему приходилось теперь делить любовь родителей с этим недоразумением. По какому праву оно так вероломно вторглась в его жизнь и отнимает у него то, что принадлежит ему и только ему?!

— Мам, а может нам ее отдать обратно? Ведь от нее только одни неприятности! — не выдержал он как-то, когда родители вернулись после очередного визита к врачу.

Мать подняла на него свои измученные, полные слез глаза и молча, не говоря ни единого слова, ударила его по лицу. И именно эта пощечина, самая первая, самая обидная, стала для маленького Вити символом его начавшейся взрослой жизни. Его предали самые близкие, самые любимые люди. А причина всего этого — больное, сопливое, недоразвитое существо, как-то нелепо ворвавшееся в их семью.

* * *

…Ему вспоминался летний погожий день, когда мать вошла к нему в комнату, где он собирал модель самолета, подаренную одноклассником на день рождения. Впереди были каникулы и много солнца, а лучший друг Костик обещал поговорить с родителями, чтобы Витя уехал вместе с ними в деревню к Костиной тетке под Тамбов. Каждую ночь он видел во сне дородную тетку с ласковой улыбкой, достающую из русской печи колоба и блины. Он как наяву представлял себе запотевшую крынку с молоком, которое так вкусно пить в знойный июльский день. Под яром неторопливо течет речка, а на другом берегу шумит березовая роща, где в изумрудной траве притаилась спелая алая земляника…

В том, что его отпустят из дома, Витя даже не сомневался — в последнее время он постоянно ощущал себя лишним и никому ненужным.

Мать подошла к нему сзади и поцеловав в голову. От неожиданности Витя выронил тюбик с клеем, он уже совсем отвык от внимания такого рода. С улыбкой она сообщила, что наконец-то они получили долгожданный ответ из Мюнхенской клиники. И теперь они с Машей и отцом уедут в Германию, где Маше будут делать какую-то сложную операцию на сердце. Дело это очень дорогостоящее, поэтому они вынуждены продать их трехкомнатную квартиру в Москве, а Витя отправится жить к двоюродной бабушке в Рязань. Сначала Вите показалось, что он оглох… А может быть, мать обращается не к нему? Он чувствовал, что руки и ноги как-то странно закололи тысячи острых иголок, в ушах стоял непрерывный гул. Разум отказывался верить в то, что происходило. А как же Тамбов?! А как же колоба и блины из печи, рыбалка и долгие спокойные вечера на берегу речки?!.. Некоторое время он неотрывно смотрел, как тоненькая прозрачная струйка клея медленно выливается на стол. Затем молча встал и вышел из комнаты. Мать, напевая какой-то незамысловатый мотивчик, возилась на кухне — наверное, готовила очередную порцию каши для этого сгустка зла, которое мирно спало под кружевным пологом. Витя осторожно приподнял его и не давая себе возможности задуматься, просто положил свою горячую сухую ладонь на лицо семимесячной крохи. Девочка умерла очень тихо. Она просто перестала дышать, но Витя каким-то звериным чутьем почувствовал, что это конец. В ту секунду он почувствовал неописуемое чувство облегчения и счастья. Его кошмар закончился. Решение оказалось простым, и почему оно раньше не пришло ему в голову?! Теперь снова все в его жизни будет спокойно и привычно. Он улыбнулся, аккуратно поправил полог и ушел к себе доделывать самолет.

Смерть тяжелобольного ребенка ни у кого никаких подозрений не вызвала. Машу похоронили на третий день… Семья Филипповых осталась в Москве, в Рязань Вите переезжать не пришлось, но внимание родителей не вернулось.

После похорон отец протянул совсем недолго, — уже следующим летом пришлось покупать цветы на две могилки, расположенные за одной зеленой оградой. Мать же нырнула в горе, как в море, оставив сына за бортом. Дни напролет она проводила в молчании, а глаза ее, раньше полные жизнерадостного тепла, превратились в равнодушные осколки стекла, в которых застыло отчаяние и безысходность. Утром она уезжала на кладбище, где до самого вечера разговаривала с ушедшими мужем и дочерью. Маленький Витя был теперь совсем один — маленькое зло под именем Маша оказалось вселенским и не ушло даже после того, как он его убил.