День как будто кончился, но оставалось еще самое трудное — дойти до дому. Утренняя дорога из дому в школу была самая длинная и самая трудная в eo жизни. Каждый встречный еще издали начинал разглядывать ее, как будто не знал, кто она такая. У колодца деда Ирофтия стояла Домника в старенькой кофточке, с серпом на плече. Наливала воду в маленький кувшинчик, чтобы взять с собой в поле. Домника ничего не сказала, но Русанде показалось, что и серп, и залатанная кофточка укоризненно смотрят на нее: дескать, какие бы мы ни были, но мы работаем и сегодня вот идем в поле…

Старик и молодой парень тащили телегу за мостом — старик впрягся в оглобли, а молодой подталкивал сзади. Русанда поздоровалась с ними, но не успела сделать и трех шагов, как услышала за спиной:

— А это что за краля?

— Разве не знаете? Дочка Михалаке.

— Чего это она так принарядилась?

— Говорят, стала учительницей.

— Учительницей? И она учительницей?

И теперь ей было страшно возвращаться — по какой бы дороге ни пошла, ее везде подстерегало: «И она учительницей?» После такого удивления прямо темнеет в глазах.

Открыла двери и вышла на улицу, нарочно встряхнув головой, чтобы растрепать волосы. Позади раздались торопливые шаги Пынзару, и Русанда облегченно вздохнула. Слава богу, вдвоем лучше. Он идет рядом с тетрадкой под мышкой и шутит, будто говорит каждому прохожему: «Верно, да, эта девушка из вашего села, может, вы и сами видели, как она играла в дорожной пыли. А теперь она учительница. Вот, идем из школы!»

У моста Пынзару нужно было сворачивать налево. Они прошли мост, Русанда замедлила шаги, но Пынзару и не думал сворачивать. «Уж не надумал ли он провожать меня? Господи, это же может обернуться большим скандалом!!»

Идти ей было еще далеко, а люди, как нарочно, возвращались с поля. И она не спешила напомнить ему, в какой стороне его квартира. Только, когда они подошли к ее дому, спросила:

— А вы, кажется, живете в другой стороне?

— Хочу зайти здесь к одному… Слышал, у него есть велосипедные спицы. Чего вы так торопитесь домой, ведь все равно завтра утром придете обратно. И потом много-много дней будете приходить и уходить снова. К этой дороге нужно привыкнуть. Это наша жизнь.

Они расстались у калитки. Войдя в дом, Русанда занялась делами по хозяйству, но этот их новый учитель, его обличье, его походка, цвет волос, тембр голоса ну прямо преследовали ее повсюду.

«Сгинь!» — сказала ему Русанда в сердцах, а в это же время какой-то глубинный внутренний голос нашептывал: «Ты чего, с ума сошла? Да ты его сначала пожалей — он же одинокий, в чужой деревне, а думаешь, легко одинокому в чужой деревне?!»

38

Неужто уже осень?

По утрам роса холодная — только ступишь босиком па траву и сразу начинаешь искать тропинку; акации прихватило морозом, почернела, пожухла листва, и они стоят понурясь; дворы забиты скирдами, снопами так, что люди не знают, куда вечером приткнуть телегу, и собаки спят там, где начали зевать: весь двор теперь — сплошная тень.

И не жужжат истомленные жаждой пчелы, разве что после обеда к колодцу залетят две-три; по улице бродит теленок с куском тыквы во рту и тычет ею во все заборы — большая очень. После дождей дорога покрылась выбоинами, и когда идешь, из-под ног выворачиваются крупные комья, под каждым комом прячутся семена, столько разных семян, что и белладонну найдешь, а ведь кто-то говорил, что в Молдавии белладонна не водится.

Осень.

Петух уже не подзывает кур, когда найдет кукурузное зерно, а сам его склевывает, если не лень, — куры и без него сыты; женщины уже не несут, надрываясь, кошелки с едой в поле; вечерком заходит соседка, и если ты не расскажешь ей какую-нибудь небылицу, она сама расскажет тебе две; мош Дэнуцэ снова меняет струны у своей скрипки; и те, у кого дочь на выданье, сажают своих шавок на цепи, чтобы парни не обходили стороной их хату.

Да, осень. И каждый торопится, чтоб весь урожай был во дворе: что в поле — лишь наполовину твое. Торопится и Георге. Только почему-то получается так, что он каждый день приезжает в Хыртопы. В Хыртопах у них всего два гектара, и тетушка Фрэсына не перестает удивляться: сколько времени можно убирать эти два гектара? Можно долго убирать. Кукурузу убирают одновременно с горохом, и если люди оставляют горох в поле, зачем ему спешить с кукурузой?

Несмотря на все его старания, дождя не было и кукуруза не вышла. Низкорослая, початков мало, и те заскорузлые какие-то. В тоске от неудачи своей Георге нарежет сноп, сядет на него, долго глядит в сторону села. Так часто и так подолгу вглядывается, что привык уже узнавать человека чуть ли не за три версты, и если бы осень помедлила еще немного, он научился бы слышать в Хыртопах, как дети выходят из школы.

Но осень шла своим чередом, ложились сноп за снопом, он аккуратно складывал их, и с каждым снопом, глядя, как сиротливо они жмутся друг к другу, все острее ощущал свое одиночество.

За ту неделю, как она вернулась из Сорок, он видел ее всего только раз, да и то мельком. Какое-то чутье ему говорило, что в том доме его больше не ждут, и, задетый за живое, он сказал себе: раз так, он и сам к ним ни ногой.

Оставался, однако, горох в Хыртопах. Надежда слабая, но все же. Хоть и начала желтеть и сохнуть листва, стручки висели полные, роскошные, и на них была вся его надежда. Бедный Георге! Все внутри горело, потому что за те несколько месяцев, пока цвел и вызревал горох, этой девчушке удалось стать единственной и незаменимой в его жизни. И он ездил в Хыртопы день за днем, и сладко ему было там, на поле их первой встречи, потому что, пока висели стручки, была еще надежда.

Если бы она прибежала хоть на минутку! Просто так завернула бы посмотреть, как там их поле. Не бог весть какая премудрость собрать тот горох. Присела бы после дороги отдохнуть тут, на меже, рассказала бы про свои школьные дела, а он тем временем и собрал бы горох. Но зато какая бы это была радость! На этом нескончаемом склоне, под этим огромным небом душа его раскрывалась в ожидании, как никогда, и он все приезжал день за днем и ждал ее, чтобы сказать ей те неповторимые слова, с которых начинается большая жизнь двух молодых сердец. Но время шло, а Русанда не приходила.

Не приходила, и с гороха посыпались листья, и торчали уже одни стручки; теперь, пригретые солнцем, они, рассыпая кругом полные, тяжелые зерна, шумно лопались. А надежда в нем все еще жила, и он ездил в Хыртопы, день за днем, потому что ни один человек в их селе с тех пор, как оно существует, не сажал горох для того, чтобы оставить его зимовать в поле. И снова Георге смотрел на желтовато-серый квадратик, смотрел и все убирал, сколько раз убирал он этот горох, — если бы все поля были засеяны горохом, он весь уже собрал бы; и сколько раз приезжал он в Хыртопы, — если бы твоей матерью была сама дева Мария, и та не стерпела бы.

Просыпались и засыпали кузнечики, таял и снова выпадал иней по ночам; холодные, короткие осенние дни проходили стороной, забыв в Хыртопах высокого черноволосого парня и квадратик гороха. И только серое, выцветшее за лето небо глубоко вздыхало, низко спустившись над ними.

Но однажды, выезжая из села, Георге вдруг увидел человека, выдергивающего в спешке горох.

Ворует!

И так погнал лошадей, что солома на телеге подпрыгивала на целую сажень. Но чем ближе подъезжал, тем реже свистел кнут, и солома на повозке совершенно успокоилась. Ему даже захотелось, чтобы этот вор убежал: велика беда — несколько кустиков гороха?

Но человек спокойно срезал кустики и складывал их один на другой, аккуратно, как любил бадя Михалаке делать всякую работу.

И будь у Георге другие лошади, они могли бы остановиться на полдороге или свернуть куда-нибудь в сторону. Георге было все равно. Но это были старые, умные лошади, и они остановились как раз возле копны кукурузы.

Долго сидел Георге на телеге и, свесившись, кончиком кнута то раскидывал, то снова собирал гигантский муравейник.

«Что ж, — сказал он себе после долгого раздумья. — Должно быть, на роду им написано гоняться за чужим, бросая под ноги то, что сами замыслили, посеяли и взрастили…»

Потом встал, навалил на телегу весь урожай. Поверх набросал с полсотни тыкв, и опустели до следующей весенней теплыни два гектара Фрэсыны Дойнару. И так нагружена была телега, что лошади прямо надрывались, когда шли в горку; из последних сил удерживали груз, когда спускались с горки, и односельчане, встретив его, впервые усомнились, выйдет ли какой толк из этого парня.

Теперь уж никто не нагрузит так свою телегу.

39

Едва начали заморозки скручивать длинные листья кукурузы, едва начали воробьи склевывать сухие вишни, оставшиеся на верхушках деревьев, едва начал заржавевший за лето плуг очищать лемехи в борозде, как Валя Рэзешь потеряла покой. Снова лаяли всю ночь собаки, отбирая чужих от своих, снова дороги забывали об отдыхе, и снова веретено затягивало свою старую песню, мешая котятам спать.

Солнце только что зашло. Вернее — те, кто повыше ростом, еще врали, будто видят его где-то там, за горизонтом, а возле хаты тетушки Докицы собрались ребята, которым уже стыдно спать на печке, но и к девушкам как-то сложновато пойти.

О чем-то спорят меж собой и, когда улицы пустеют, собираются вместе и закуривают. Остается еще одно важное дело — пойти к девчатам. Но не так-то это просто: поймают, чего доброго, парни постарше, и хорошо еще, если только вздуют, а то могут и шляпу забрать. Мама ничего не скажет, а отец побьет шляпа ведь его…

Один, побойчее, кашляет, вытирая слезы, но ему и в голову не приходит вынуть самокрутку изо рта. Запрокидывает голову, чтобы дым не попал в глаза, и говорит:

— Пошли к Иляне.

— К какой Иляне? — испуганно спрашивает другой.

— А к этой, что живет тут рядом.

— Отец у нее больно сердит — тут же выставит за дверь.

— Может, не выгонит…

У третьего, смуглого, даже чубчик есть. Поправил и спрашивает:

— А ты хоть договорился с ней? С Иляной то есть?

— Договорился, — отвечает тот, что кашляет, и видно, что он и не думал говорить с ней.

— И что она сказала?

— Сказала, мол… Сказала: «Приходите».

— Ладно. А если выйдет ее отец и устроит скандал? Ты будешь отвечать?

— Нет… Если хотите, пойдем так. Каждый за себя.

— Черта с два ты с ней говорил.

— Чтоб я лопнул, говорил…

В это время скрипит дверь, и на пороге появляется тетушка Докица.

— Да вы что, хотите поджечь село? Вот я вас…

Но так и не досказала — слушать уже было некому, на дороге остались только три дымящихся окурка.

— Чтоб вам пусто было! — сердится тетушка Докица и выходит на улицу погасить цигарки. — Видели таких сорванцов?

А сорванцы были уже на другой магале, и тот, с чубчиком, кричал, тяжело дыша, пытаясь догнать товарищей:

— Эй вы, а папиросы-то забыли погасить!

Но попробуй догони их — за ними не угнаться и верховому. Тогда отправился и он домой, чтобы завтра рассказать, как они собрались к девчатам и что из этого получилось.

На этом и кончился первый налет на рэзешских девушек.

Георге шел к колодцу; зачем нужна была вода, не мог припомнить, но знал определенно, что наказал себе принести с вечера ведро воды.

— По воду, Георге?

Его догонял Скридон.

— По воду.

— Пошли вместе.

Последнее время он часто приходил к Георге, рассказывал всякие небылицы, помогал по хозяйству. И в тот день был уже раза три — недавно ушел и снова вернулся.

Георге наполнил ведро, и они уселись на колодезном срубе.

— Пойдем к девчатам, гульнем.

— Куда?

— Есть у меня местечко…

Скридон быстро поднялся, вышел на середину улицы и сложил ладони рупором:

Пошла Ляна за клубникой…

Ку-ку, ку-ку!

Внизу кто-то стал рассказывать, что случилось с Ляной в лесу, затем неизвестно откуда появились двое с тоненькими голосами. Через пять минут парни уже не могли уместиться на срубе, и Миша спросил Георге, нельзя ли вылить воду из ведра, чтобы перевернуть его вверх дном и сесть.

— Я тебе потом наберу.

— Выливай.

Скридон спрятался за колодец, чтобы Миша его не облил, но тот уже успел замочить ноги кому-то другому. Скридон, покровительственно похлопав по плечу пострадавшего, объявил:

— Слушай, ребята! Скридон знает, где есть хорошее вино. И денег не надо.

— Где?

— У деда Тропоцела.

— Он должен тебе что-нибудь?

— Я воровать не пойду.

— А у него есть собаки?