Мишель Моран - Нефертари. Царица египетская

— Ра — наш владыка, — объявил Рахотеп. — Он создатель всего сущего, начало всех начал. Он — богиня Бастет[64], хранительница Верхнего и Нижнего Египтов, и восхваляющие его пребудут под его защитой. Он — богиня Сехмет для тех, кто не повинуется его воле. Он — бог Птах[65]. И отныне он — повелитель Верхнего и Нижнего Египта, Рамсес Второй и Рамсес Великий.

Храм взорвался приветственными криками. Рамсес спустился с возвышения; жрецы пели так громко, что никто не услышал, как фараон прошептал мне:

— Если бы не мое обещание…

На глазах у всех фараон поцеловал Аменхе и взял нашего сына на руки, словно говоря: «Аменхе — будущий царь Египта». Царица Туйя взглядом пыталась остановить сына, но Рамсес высоко поднял мальчика, показывая придворным.

Молодые танцовщицы захлопали трещотками из слоновой кости. Рахотеп многозначительно посмотрел на Хенуттауи.

Я схватила Мерит за руку. Она тоже заметила взгляд жреца. Мерит не спускала глаз с моих сыновей. Любую еду, которую подавали кормилицам, сначала непременно пробовали.

Рамсес протянул мне руку, но я не двинулась с места.

— Иди с фараоном, — шепнула мне в ухо Мерит. — Ничего не случится.

— Но Рахотеп…

Мерит подтолкнула меня.

— Я буду начеку!

Во дворе храма ждал народ — посмотреть, кого посадит Рамсес в свою колесницу. В храме он поднял перед всем двором Аменхе, а теперь, перед ликующей толпой, протянул руку мне. Я затаила дыхание в страхе, что народ сейчас замолчит, но приветственные крики стали еще громче. С целой процессией золотых колесниц мы ехали по городу, и Рамсес, улыбаясь, повернулся ко мне.

— Ты смогла завоевать их сердца, Нефертари. Ты и вправду царица-воительница.

В тронном зале фараон по-прежнему сидел в короне немес. За последние три месяца он ничуть не изменился, хотя правил теперь всем Египтом. А вот дворец в Малькате со дня коронации изменился сильно. Со стен поснимали красные коврики, изо всех ниш убрали статуи и уложили в деревянные сундуки — для перевозки в Пер-Рамсес. По дворцу сновали слуги с тяжелыми тростниковыми корзинами, наполненными всевозможными предметами роскоши, которых, наверное, нет в Аварисе. Поскольку во дворце царила суета, в этот день мало кто осмелился прийти с прошением в тронный зал. Когда появился Ахмос, Пасер, заранее зная, каков будет мой ответ на просьбу хабиру, просто махнул ему, чтобы уходил.

— Ты неудачно выбрал время, Ахмос, — сказала я. — Двор завтра уезжает.

— Вот и хабиру хорошо бы уйти, — заявил он. — Зачем мучить их переездом в Аварис?

— Воинам мучиться не придется, — смеясь, ответила я. — Они поплывут по реке с флотом фараона.

— Так не все хабиру служат в войске. Некоторым придется продать свои запасы зерна и нанять лодки.

— Но и берегов Ханаана хабиру без лодок не достигнут.

— Они могут и пешком дойти.

— Хабиру не уйдут! — вскричала я громче, чем хотела. — С севера приходят донесения о приближении хеттских войск. Если они опять возьмут Кадеш, начнется война. Понадобится каждый воин. Подожди, пока наступит месяц тот.

— Я хочу знать, когда фараон освободит хабиру!

У Ахмоса сверкнули глаза. Он стукнул посохом об пол, и стражники двинулись к нему. Я жестом велела им остановиться.

Рамсес отвлекся от разговора с Пасером.

— Моя супруга сказала верно. Войско полностью отправится в Аварис. — Своим тоном он дал понять, что разговор окончен, и тихо спросил у меня: — К чему ты тратишь на него время?

Вечером мы с Мерит отправились в бани, и няня задала мне тот же вопрос.

— Моя мать страдала так же, как эти хабиру, — ответила я. — Но если царь Муваталли двинется на Кадеш, Египту может не хватить воинов, чтобы его остановить. А если Кадеш падет, настанет очередь Авариса. Потом Мемфиса, потом Фив…

Мерит покачала головой. Мы шли по выложенной плитами дорожке, ведущей к баням.

— Если фараон узнает, что ты обдумывала такую возможность… — начала она, но я жестом остановила ее.

— Тихо!

Неподалеку кто-то плакал. Я вопросительно посмотрела на Мерит.

— Это там, — прошептала она.

Мы тихонько подошли к входу во внутренний двор. За толстым стволом сикомора я разглядела знакомые очертания фигуры Исет, а рядом с ней — молодого мужчину. Они стояли так, что больше никто не мог их увидеть. Исет была к нам спиной.

— Ты можешь приходить каждое утро, — жалобно говорила она. — Ты ведь живописец и скульптор, Ашаи. Скажем всем, что ты делаешь мое изваяние. Никто и не узнает…

— Не нужно было мне приходить. — Хабиру отступил назад. — Раньше я тебя любил, но теперь люблю свою жену. Она родила мне двоих детей. И вообще — звать меня сюда… Ты подвергаешь опасности мою жизнь.

Тут, наверное, Ашаи заметил в нашей стороне движение, потому что через миг исчез.

Исет повернулась и, увидев меня и Мерит, в ужасе закрыла руками рот. Она опустилась на колени — прямо на цветы, которые окаймляли ведущую к ее покоям дорожку.

— Ты расскажешь Рамсесу? — прошептала она, опуская голову.

— Нет. Он не узнает твоей тайны, — тихо сказала я.

Мерит в удивлении уставилась на меня.

— Госпожа!

Исет глядела на меня снизу вверх, прищурившись.

— А чего ты потребуешь за молчание?

— Только люди вроде Хенуттауи требуют за все платы.

Позже, в своих покоях, я рассказала о случившемся Уосерит и Пасеру.

— Они спрятались за сикомором, и если бы мы шли другим путем, то ни за что бы их не заметили.

— Супруги фараона не должно касаться даже подозрение, — мрачно проговорила Уосерит. — Если Рамсес узнает…

— Он не узнает. Я пообещала ее не выдавать.

Уосерит и Пасер воззрились на меня, но я решительно покачала головой.

— Хенуттауи и так устроила ей невыносимую жизнь. Ашаи сказал, что больше не придет. Разве Рамсесу будет приятно все это слушать?

— Но ведь Исет предала его!

— Ради любви. Моя мать ради любви предала свою семью. Меня бы не было на свете, если бы она не предпочла полководца Нахтмина обязательствам перед сестрой.

— Перед сестрой, но не перед супругом! — воскликнула Уосерит. — Она не давала сестре клятву верности перед лицом Амона.

Уосерит говорила правду: у Исет дело обстояло иначе. Однако теперь, когда пришло время и в моей власти было ее уничтожить, у меня не хватило духу.

На следующее утро все жители Фив, так или иначе связанные с двором, отправились в путь. Я даже красилась сама и с балкона смотрела, как со двора выезжают тысячи повозок, груженных мешками, сундуками, оружием. Те, у кого хватало средств, нанимали лодки. Крестьяне несли в хранилища корзины с обмолоченным зерном, писцы выдавали им плату из казны, и счастливцы покупали на медные дебены места на кораблях для своих семей.

Я крепко обняла Рамсеса, и мы вместе глядели на это людское море.

— Мы поступаем не так, как Эхнатон и Нефертити, — сказал Рамсес. — Мы не строим город в пустыне, чтобы прославить свои имена. Мы переезжаем в Аварис, чтобы лучше защитить Египет. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Знаешь, какие покои я велел строителям отделать в первую очередь? Твои. Их устроили рядом с моими и нарисовали на стенах сцены из Малькаты.

Никто в жизни так обо мне не заботился. Я приложила руку к сердцу. Рамсес понял, что я лишилась дара речи, и стал целовать меня — в губы, в щеки, в шею.

— Неферт, Малькату построили твои акху. Здесь жила твоя мать. Я не хочу, чтобы сегодня, покидая дворец, ты грустила.

Я положила ладони на его мускулистую грудь и провела ими вниз, до живота и еще ниже. Рамсес поднял меня на руки и внес с балкона в комнату — но оказалось, слуги уже убрали кровать!

Рядом с жаровней лежала на полу овечья шкура — легкая, белая и мягкая.

— Прямо как ты, — шепнул Рамсес, укладывая меня.

Он опустился рядом со мной на колени и стал целовать мои плечи, груди, опускаясь к бедрам. Внизу живота я всегда умащала себя жасминовым маслом, и фараон жадно вдыхал манящий аромат. Мы лежали в пустой комнате на теплой овечьей шкуре и любили друг друга, а потом Мерит изо всех сил заколотила в дверь, и стало невозможно притворяться, что мы не слышим.

Мне захотелось взглянуть в последний раз на фруктовый сад. Ветки деревьев лежали на особых подпорках; мне иногда казалось, что сажала этот сад моя мать. Она очень любила разводить цветы, но теперь никак не узнать, что именно в саду вырастила она. Я обещала Рамсесу, что покину Малькату без грусти, но поняла, что ошибалась. Через четыре месяца, в день поминовения Уаг, негде будет воскурять благовония для ка моей матушки — она останется одна в заупокойном храме Хоремхеба, окруженная тьмой, забытая.

Сзади подошел Рамсес.

— Мы еще вернемся.

— По этим залам ходила моя мать, — сказала я. — Иногда, стоя на балконе, я думаю: быть может, она видела то же самое, что вижу я.

— Мы построим для нее храм, — пообещал Рамсес, — и ее будут помнить. Я теперь фараон всего Египта.

— Эхнатон тоже был фараоном всего Египта…

Рамсес обнял меня за плечи.

— Отныне твоя семья — это я, Аменхе и Немеф. Народ видел мою победу в Нубии и Кадеше, видел нашу победу над шардана. Боги нас хранят. Они нас знают.

После полудня мы отплыли целой флотилией — больше ста кораблей. Я стояла на палубе, глядя на удаляющуюся Малькату. Лучший корабль Рамсеса нагрузили сундуками и тяжелой мебелью из дворца. Из каюты выглядывали эбеновые статуи богов, которым тоже как будто не терпелось поскорее добраться до Авариса. Свободного места почти не осталось, так что плывшие с нами придворные сидели под пологом — ходить им было негде.

Впереди нас ждали большие перемены, и я грустно вздохнула.

— Интересно, каково это — все время жить в Аварисе?

Мерит, по обыкновению рассудительно, ответила:

— Так же как и раньше, когда ты с остальным двором жила там летом. Только теперь не позволяй Исет выбирать лучшие комнаты.

— Рамсес уже приготовил для меня покои. Он построил мне новые, рядом со своими. И там есть еще две комнаты: одна для тебя, другая для Аменхе и Немефа. Тебе больше не придется жить вместе с кормилицами. У нас будут самые лучшие покои в Аварисе.

Мерит радостно прижала руки к груди.

— А Исет уже знает?

В Пер-Рамсес мы прибыли в середине месяца пахона. Это был уже не тот дворец, который мы видели в холодном месяце тиби. В свежевыкрашенных вазонах и на клумбах пышно расцвели цветы. Душистые гирлянды из цветов лотоса обвивали высокие колонны, комнаты наполнял нежный аромат лилий, а в выложенных плиткой двориках среди цветущего жасмина журчали фонтаны.

Похоже, со дня смерти Сети здесь трудилась целая армия слуг. Я представила, как они снуют по дворцу точно пчелы, бегают по комнатам, моют, чистят, натирают, готовясь к нашему приезду. Свежевыкрашенные стены блестели на солнце, тысячи бронзовых светильников ждали наступления темноты, чтобы отразиться в новых блестящих полах. Все было новое, роскошное, сверкающее.

Я с удивлением спросила у Рамсеса:

— Как на это хватило казны Авариса?

Он понизил голос, чтобы нас не услышали.

— Казны бы не хватило. Благодарить нужно пиратов-шардана.

В тронном зале под огромными статуями фараона Сети и царицы Туйи собрались сотни придворных. Пасер читал список — кто где разместится. Вот он произнес мое имя, и весь двор, казалось, затаил дыхание.

— Царевна Нефертари — по правую руку от фараона Рамсеса Великого.

По залу пронесся удивленный шепот, а Хенуттауи пристально посмотрела на Исет. Если меня поселили по правую руку от покоев фараона, значит, Рамсес уже выбрал меня главной женой. Это еще не публичное заявление, которое будет высечено на стенах храмов, но Рамсес ясно дал понять всему Аварису, чего хочет.

— Пойдем, покажу тебе твои комнаты.

Рамсес подвел меня к деревянной двери, инкрустированной черепаховой и слоновой костью, и прикрыл мне ладонью глаза.

— Что ты делаешь? — рассмеялась я.

— Когда войдешь, расскажи, о чем тебе это напоминает.

Рамсес открыл дверь и убрал руку. Я так и ахнула: я словно оказалась дома. На дальней стене резвились рыжие телята — как в моей комнате в Малькате. На другой стене богиня Мут передавала моей матери анк. Я смотрела на рисунок, вспоминая портрет матери, который изуродовала Хенуттауи, и по щекам у меня текли слезы.

В течение следующего месяца в тронном зале каждый день собиралась толпа. Дни наши проходили в трудах, мы ездили по Аварису, следили за тем, как выполняются работы по восстановлению города, принимали посланников и иноземных визирей. Зато по ночам наступало сплошное веселье. Сети истратил свою казну на подготовку к войне — и на развлечения, так что хотя дворец разваливался, но танцовщицы у него всегда были самые красивые в Египте. Они кружились по Большому залу, стараясь понравиться новому фараону, и весь двор оживлялся. Аменхе и Немеф сидели на коленях у Уосерит и хлопали в ладоши в лад систрам. А вот маленького Рамсеса никому, кроме матери, не дозволялось брать на руки — только няньке. Исет стерегла его пуще глаза. Если Аменхе и Немеф подползали к нему слишком близко, она хватала его и относила подальше. Бедняжка Рамсес, вырываясь у матери, только и мог слушать радостные вопли моих малышей, кувыркавшихся на помосте. «Он будет совсем одинок, когда подрастет», — думала я.