Куда бы ни шла Нефертити, Тутмосу надлежало идти за ней. Ему велено было сделать зарисовки, изображающие царственную пару во все моменты их жизни, и даже позволено было сидеть рядом с помостом в Зале приемов — с точки зрения моей матери, это было возмутительно.

— Откуда нам знать, что ему можно доверять? — спросил отец.

Нефертити рассмеялась:

— Да оттуда, что он художник, а не шпион!

Даже фараон был очарован этим изящным молодым художником. Тутмос — всегда со свитком на коленях — изучал Аменхотепа, пока царь играл в сенет или гнал колесницу по мемфисской Арене. От входа на Арену я видела, как Тутмос уселся рядом с матерью, и она улыбнулась, когда он выразил восхищение ее глазами.

— Да осталось ли для него хоть что-то недозволенное? — возмутилась я.

Нефертити проследила за моим взглядом. Мерит помогала моей сестре надеть кожаные поножи для верховой езды, хотя та была на пятом месяце беременности.

— Только наши покои, — призналась Нефертити. — Но мне кажется, Аменхотеп передумает.

— Нефертити! Ты что, шутишь?

Нефертити самодовольно улыбнулась.

— Ваши покои?!

— А почему бы и нет? — бесстыдно вопросила она. — Что там прятать?

— Но что же тогда остается личным?

Нефертити подумала мгновение, затем надела шлем.

— Ничего. В наше царствие личного нет ничего, и потому нас запомнят в Египте навеки.

Я прошла вместе с сестрой до выхода на Арену. Ее ждала колесница, запряженная двумя могучими конями. Тутмос протянул мне руку, помочь подняться на ярус для зрителей. Я поколебалась, потом приняла руку. Рука оказалась на удивление гладкой для скульптора, работающего с резцом и известняком.

— Сестра главной жены царя, — произнес Тутмос.

Я подумала, что сейчас он скажет что-нибудь лестное и про мои глаза, но он лишь молча рассматривал меня. В кои-то веки вокруг него не толпилось два десятка придворных дам. Сегодня Аменхотепу захотелось проехаться рано утром, и придворные еще крепко спали в своих постелях. Я вздрогнула, и Тутмос кивнул.

— Значит, ты пришла посмотреть на его величество. — Скульптор многозначительно обвел взглядом пустые ряды. — Ты — преданная сестра.

— Или глупая, — пробормотала я.

Тутмос рассмеялся, придвинулся ближе и сознался:

— Даже я сегодня утром всерьез задумался, стоит ли мне покидать постель.

Мы дружно посмотрели на Аменхотепа, который в своей ослепительно сверкающей колеснице мчался наперегонки с Нефертити и его нубийскими стражниками. Их радостные крики были слышны даже сквозь храп лошадей и топот копыт, и стены Арены отражали и усиливали этот шум. От нашего дыхания в холодном утреннем воздухе поднимались струйки пара. Внезапно одна из колесниц остановилась у низкой стены, рядом с тем местом, где сидел Тутмос, и Аменхотеп радостно крикнул:

— Сегодня я хочу видеть рисунок, изображающий меня на Арене!

Он стащил шлем; влажные темные кудри прилипли к голове.

— Мы сделаем из этого рисунка барельеф!

Тутмос взял лист папируса и быстро встал.

— Конечно, ваше величество.

Он указал на высокие колонны Арены.

— Я нарисую, как ваши колесницы сверкают в лучах зимнего солнца. Видите? Свет, проходящий между колоннами, образует анк.

Все обернулись, и я впервые заметила неровные очертания анка на пыльной земле.

Аменхотеп ухватился за край своей колесницы.

— Вечная жизнь… — прошептал он.

— Отпечатавшаяся на песке. Золото колесниц, а за ними — пылающий анк жизни.

Я уставилась на Тутмоса, осознав вдруг, что в нем есть кое-что сверх лести и болтовни. Я снова посмотрела на символ вечной жизни, сотворенный игрой солнца и теней, и удивилась, почему я прежде его не замечала.


Тем вечером в Большом зале Тутмоса усадили за царский стол, и рядом с ним села Кийя со своим выводком придворных дам, выросших в комфорте гарема Старшего. Нефертити с Аменхотепом, довольные, наблюдали, как придворные носятся с их скульптором, который, чтобы служить им, просто перебрался во дворец.

Женщины хором упрашивали Тутмоса показать, что он нарисовал сегодня. Но Кийя была мрачна.

— Почему никто мне не сказал, что они отправляются на Арену?

— Было очень рано, госпожа, — успокоил ее Тутмос. — Вы бы замерзли.

— Я не боюсь небольшой прохлады! — огрызнулась она.

— Но тогда ваши щеки побледнели бы, а их цвет слишком чудесен. — Он внимательно оглядел Кийю. — Цвет самых насыщенных оттенков плодородной земли.

Кийя немного успокоилась.

— Ну так где же эти рисунки?

Пока мы ожидали слуг с едой, Тутмос достал листы папируса, которые я видела у Арены. Новым там был рисунок с изображением фараона, правящего могучими лошадьми, и проступающий за ним анк, знак жизни. Тутмос пустил рисунок по рукам, и даже визири — в том числе и мой отец — примолкли.

Кийя подняла взгляд.

— Очень хорошо нарисовано.

— Превосходно, — похвалил отец.

Тутмос склонил голову, и бусины в его парике мелодично зазвенели.

— Их величеств легко изображать.

— Я думаю, тут дело в вашем искусстве, — ответил отец, и на щеках Тутмоса проступил румянец.

— Эта работа мне в радость. А вчера его величество позволил мне брать и другие заказы.

На скульптора обрушился шквал заинтересованных вопросов, а Кийя величественно изрекла:

— Тогда я хочу заказать тебе изваяние — свое и первого сына Египта.

Последовала неловкая пауза. Отец взглянул на мать. Затем Тутмос тактично произнес:

— Всякий ребенок его величества будет изваян в камне.

— А ты? — спросила у меня мать. — Может, закажем твой портрет? Бюст или даже барельеф для твоей гробницы. Тебе следует начинать думать о том, какой тебя запомнят боги.

Тутмоса осыпали просьбами, и все говорили одновременно, даже визири. Посреди всей этой какофонии Тутмос заметил, что я молчу, и улыбнулся мне.

— Может, попозже, — ответила я матери. — Возможно, попозже мне захочется, чтобы меня нарисовали в прекрасном саду.


Придворные дамы порхали вокруг Тутмоса, как свежевылупившиеся бабочки вокруг цветка. Хотя Тутмос провел во дворце уже два месяца, к нему все еще относились словно к новому гостю: приглашали на все празднества и на прогулки по саду.

— Не знаю, чего они хлопочут, — сказала как-то утром Ипу, заплетая мне косу. — Непохоже, чтобы он интересовался женщинами.

Я непонимающе посмотрела на нее.

— Это в каком смысле?

Ипу взяла кувшинчик с благовониями и искоса взглянула на меня.

— Ему нравятся мужчины, госпожа.

Я застыла на краю кровати и попыталась осознать это.

— Тогда почему он так нравится всем этим женщинам?

Ипу принялась размашисто намазывать мне лицо ароматическим маслом.

— Возможно, потому, что он молод и красив и никто не сравнится с ним в мастерстве скульптора. Он похвалил мое мастерство, — самодовольно добавила она. — Он сказал, что слышал обо мне даже в Мемфисе.

— О тебе все слышали, — ответила я.

Ипу хихикнула.

— Все дамы хотят, чтобы он нарисовал их портрет. Даже Панахеси и тот заказал портрет.

В жаровне горел огонь. Погода испортилась, и все надели длинные одежды. Я прикорнула под теплым меховым плащом, размышляя над этим новым дополнением двора Аменхотепа.

— Ну, он ходит за Нефертити повсюду, куда бы та ни пошла, — отозвалась я. — Предлагает, где можно было бы высечь ее изображения. Наверняка сегодня утром он будет на Арене.

— Он что, ходит туда каждое утро?

Я вздохнула:

— Как и все мы.

Но сегодня утром мне не хотелось отправляться смотреть, как фараон будет ездить на колеснице. Я знала, каково там будет, когда визири, Панахеси и Кийя будут отпихивать друг друга, сражаясь за внимание Аменхотепа, и смотреть, как он ездит вместе с Нефертити, хотя она уже на пятом месяце беременности. Я знала, что ветер будет холодным и что, даже если слуги принесут нам подогретый шедех, я все равно буду мерзнуть. А мать будет молча переживать из-за того, что Нефертити ездит на колеснице — в ее-то положении, когда в ее чреве будущее Египта! — но никому не станет ничего говорить, даже отцу, потому что тот понимает, что таким образом Нефертити удерживает фараона подальше от Кийи.


— Готово.

Ипу отложила кисточку и сурьму. Но когда я вышла в коридор, ноги отказались нести меня в сторону внутреннего двора. Я решила, что, раз уж если мне суждено сегодня мерзнуть, лучше я буду мерзнуть в саду. Возможно, в суматохе про меня позабудут и никто не заметит, что я ушла.

Я уселась на скамью под старой акацией и услышала пронзительный голос Нефертити:

— Мутни! Мутни, ты там?

Я подобрала ноги под себя и не стала отвечать.

— Мутноджмет! — Голос сестры сделался еще более нетерпеливым. — Мутни!

Она обогнула пруд с лотосами и увидела меня.

— Что ты здесь делаешь? Мы отправляемся на Арену.

Нефертити остановилась рядом со мной; черные волосы касались лица.

— Я, пожалуй, останусь здесь.

Нефертити драматически повысила голос:

— И не увидишь, как мы будем ездить?

— Я устала. К тому же сегодня холодно.

— Здесь тоже холодно!

— Пускай поедет Ипу, — предложила я. — Или Мерит.

Нефертити заколебалась, выбирая, то ли спорить со мной и дальше, то ли махнуть рукой.

— Тутмос закончил бюсты, — сказала она наконец. Значит, она позволит мне остаться в саду. — Теперь он их раскрашивает.

Я спустила ноги со скамьи.

— А надолго ли он останется во дворце?

Нефертити как-то странно посмотрела на меня.

— Навсегда.

— Но что же он будет рисовать?

— Нас.

— Что, все время?

— Он может еще брать заказы у придворных. — Нефертити повернулась. — Видишь? — спросила она, встав так, чтобы мне был виден ее животик, выступающий над поясом из золотых скарабеев. — Он уже растет!

Я заколебалась.

— А если это девочка?

— Аменхотеп будет любить любого ребенка, которого рожу ему я! — пылко произнесла Нефертити.

Я нахмурилась. Я слишком хорошо знала свою сестру.

— В самом деле?

Нефертити сжала губы и прикусила их изнутри, как это часто делала и я.

— Если это будет девочка, то Кийя окажется матерью старшего царевича Египта.

— Но она — вторая жена. Если ты родишь фараону сына, даже если это случится в следующем году, фараоном все равно станет он.

Нефертити уставилась куда-то вдаль, за пруд, как будто могла отсюда разглядеть Фивы.

— Если у меня не будет мальчика, у Небнефера окажется предостаточно времени, чтобы заручиться поддержкой.

— Ему же всего четыре месяца!

— Ему не вечно будет четыре месяца. — Она подалась вперед. — Ты поможешь мне, ведь правда? Ты будешь со мной, когда подойдет срок. И будешь молиться богине, чтобы это был мальчик.

Я рассмеялась — и осеклась, увидев ее лицо.

— Но с чего вдруг богиня станет слушать меня?

— Потому что ты честная, — ответила Нефертити. — А я… я не такая, как ты.


Нефертити ходила по дворцу, держа руку на животе, и никто не смел даже заикнуться о четырехмесячном царевиче, которого Кийя кормила грудью в Большом зале, хотя все его видели. Царевич был очаровательным малышом, невзирая на то что мать его была кислой, как лимон. Аменхотеп то и дело поддерживал Нефертити, постоянно помогал ей взобраться на колесницу и даже на трон. Он трясся над ней и восхвалял растущего в ее чреве ребенка — и при этом полностью игнорировал уже рожденного.

В месяце мехире Аменхотеп объявил в официальных свитках и написал на общественных зданиях, что в Мемфисе господствует бог Атон. Повсюду разослали указания, повелевающие египтянам склониться перед жрецами Атона, как прежде они склонялись перед жрецами Амона.

Ибо Атон обнимает Египет. Он всемогущ.

Он — прекраснейший. Всезнающий и всеведающий.


Свиток не заканчивался словом «Амон». Такого еще не бывало в Египте — чтобы официальный свиток не заканчивался словом «Амон». Но отныне заканчиваться не будет — в Мемфисе.

Отец положил свиток на колени.

— Это богохульство, и Старший о нем узнает! Он будет очень недоволен.

Отец сердито посмотрел на мою сестру. Нефертити пожала плечами. Она не съежилась под отцовским взглядом, как сделала бы я на ее месте.

— Богохульство — это то, что считает богохульством фараон, — отозвалась она.

— Но твой муж не единственный фараон! — Отец встал и швырнул свиток в жаровню. — Старший все еще жив. И попомни мое слово, Нефертити: если твой муж не будет осторожен, не удивляйся, когда моя сестра подошлет к нему убийц.