– Не верится. Чем я была для тебя? Зоечка и то была ничем. А про нее ты узнавал?

– Да, но не писал ей. Просто известили, что она вышла замуж, счастлива. Каждый год прибавление в семействе, благо обеспечена хорошо мужем-помещиком.

– Счастлива… Трудно сказать.

– Может быть, но у меня с плеч упал груз. Вина была на мне, хоть и не обещал ничего. И перед тобой тоже. Ты же помнишь, я ни на ком не хотел жениться. А потом уже, когда узнал, что ты умерла, подумал, что потерял единственную женщину, с которой мог бы быть счастлив. – Он встретил Катин недоумевающий взгляд и поспешил пояснить свои слова: – Я же говорю, что спрашивал о тебе в письмах к знакомым. И однажды получил из Киева ответ: «…Да, жила тут до войны Катенька Лесницкая, но ее увидел однажды сиамский принц и сразу влюбился. А она согласилась быть его женой, уехала в Сиам. Говорят, принц стал королем, а значит, наша Катюша королевой. Когда слух расползся по городу, завистники говорили: „Подумаешь, королева!“ А мне было уже тогда ее жалко, а потом Катюшу стало жаль всем, даже самым злым, потому что она была добра. Ее ненавидели при дворе и за заботы о народе отравили. Тогда безутешный король поставил на ее могиле памятник – черного мраморного слона с золотой короной, печально опустившего хобот…» Грустная версия, не правда ли?

– Какая чушь! Ко мне прекрасно относятся все родственники, а королева обожает внука, говоря, что он вылитый Чулалонгкорн.

– Пусть… Я ведь просто рассказываю, как было. И я, правда, очень переживал, зная, что ты действительно дружила с Чакрабоном, и он мог тебя увезти, и ты могла погибнуть. Ругал себя… Но ты же помнишь те обстоятельства – раны, кровь, хаос, Зоя – до того ли? А потом все вообще пошло кувырком. – Он помолчал. – Но я не договорил. Я же в Пекине часто заходил к друзьям в русское консульство и в их госпиталь. И за семь лет, ходя по одним дорожкам с Иваном Лесницким, ни разу его не встретил и не услыхал фамилии. Но вдруг в каком-то магазинчике, куда зашел за табаком, повернулся, рассчитавшись с продавцом, и встретил взгляд твоих глаз. Меня словно током ударило: не может быть! Я спросил… Он? Он! Разговорились…

– Иван мне ничего не писал.

– Ему виднее… Мне стало легче, спокойнее. А тут еще доктор Вильсон. – Он посмотрел на Малькольма, секретничавшего в сторонке с Ежиком. – Когда оказалось, что он ваш друг и у вас прекрасная семья, я решил, что смогу безболезненно напроситься к нему в гости. А теперь… Не хочу, чтобы ты переживала, не хочу нарушать твое спокойствие. Но, может… Плюнь на все… Заберем Ежика и уедем… – Он улыбнулся, давая Кате возможность перевести предложенное в шутку, но Катя была серьезна:

– Это невозможно. Он – тайский принц. Здесь его многочисленная родня и родина. Я далеко от своей и не лишу ребенка его родины. – Она тряхнула головой так, что шпильки вылетели из русых прядей, золотом отсвечивающих на солнце. – Ох! Об этом даже думать нельзя, не то что произносить вслух. Лек ко мне прекрасно относится. Правда, он слишком занят военными делами, в которых я ничего не понимаю, а его не очень интересует пастеровский институт, где я помогаю организовывать работу, но в общем все хорошо.

– Ладно, молчу. Но последнее… еще два слова… Если ты когда-нибудь захочешь – будем вместе…

К скамейке подкатился мяч, за ним подбежал Ежик.

– Садись рядышком, – постучал ладонью по скамейке Савельев, – давай поговорим. Как ты живешь? – Он спросил по-английски, а Ежик, поняв, ответил по-тайски:

– Хорошо!

– Жаль, я тайского не знаю. Может, тебе китайский понятнее?

Мальчик кивнул.

– Ну тогда и мне просто. – Сергей перешел на китайский. – Небось драться любишь, тезка?

– Люблю. Папа говорит, не драться, а сражаться. А почему – тезка?

– Меня в детстве тоже Ежиком звали… Ну сражаться… Приемы чуан-шу тебе знакомы?

Мальчик отрицательно покачал головой. Услышав, о чем идет речь, подошел Вильсон, присел рядом.

– Рассказывайте, Серж. Я в юности немного интересовался «искусством кулака», когда стал изучать историю китайской медицины начала эры и наткнулся на фамилию хирурга Хуа То. Он же первый составил упражнения для снятия нервных напряжений? И оттуда потянулись нити приемов чуан-шу.

– Да. Так вот, тезка, это способ, чтобы безоружный мог победить прекрасно вооруженных людей.

– Всех? Целое войско? – Глаза Ежика загорелись. – Как? – вскочил он, готовый немедленно приступить и занятиям.

– Нет, милый мальчик, я больше не смогу прийти в Парускаван. Попросишь, и тебе найдут хорошего учителя из южных китайцев. А что до целого войска, то против лома нет приема. Но уметь защитить себя и свое дело нужно. Если хочешь, расскажу… – Он приобнял мальчика. – Решили китайцы избавиться от господства маньчжуров, а те у них все оружие отобрали. Как же быть? Вот и стали они думать, как с пустыми руками на врага можно выйти…

Ежик слушал, затаив дыхание. Катя без помехи смотрела на Савельева, разглядывая удлиненные зеленоватые глаза, привычно виденные недавно во сне, четкие черты лица, легкую седину на висках. Под чисто выбритым подбородком расползлось копеечное пятнышко мокнущей болячки. Катя смотрела на нее, и ей не было противно. Нет, не то. Ей никогда не было противно обрабатывать раны и кожные поражения… Нет. Было ощущение, что это ее собственная болячка…

Савельев поймал Катин пристальный взгляд и коснулся шеи.

– Сапожник без сапог. Не могу избавиться от какой-то пендинки. Вильсон помазал утром своей уникальной мазью и обещал, что вылечит за три дня. Да, Малькольм?

– А дальше, дядя Серж?..– Ежик умоляюще коснулся его руки.

– Ну и стали в южном монастыре Шао-линь обучать искусству чуан-шу. И учили не как тебя мама и няня, а очень строго и, может, даже жестоко, но Китаю нужны были воины. Когда выпускали бойцов из монастыря, они должны были пройти сложные испытания. Сначала рассказать об истории. Это просто, да? Потом труднее – выдержать схватку с коллегами. Через следующее перешагивали не все. Представь себе храм, Ежик, с деревянными половицами. К каждой доске прикреплены через сложную механическую систему деревянные люди.

– Пугала! – обрадованный догадкой, воскликнул Ежик.

– Если бы просто пугала! Это были деревянные дьяволы, вооруженные палками, копьями, пудовыми кулаками. И сделали их так, что даже сам мастер не знал, как они будут действовать в каждый момент. И проходил человек по коридору между «куклами», а они поодиночке, если повезет, а то и по три сразу набрасывались на него с ударами. Боец должен был не растеряться, собраться, увернуться от них, а каждый его шаг вызывал новые нападения. И это еще не все. Чтобы выйти на свободу, через последнюю дверь, человеку надо было только движением предплечий, – Савельев сжался и резко выпрямился, – отодвинуть очень тяжелую, докрасна раскаленную урну. В двух местах прижигалась кожа. Два клейма – дракона и тигра, символы мастера чуан-шу… Люди подсмотрели, как движутся и сражаются животные, переняли быстроту оленя, свирепость тигра, стойкость медведя, гибкость обезьяны и грацию птиц. Вот смотри… – Он показал Мальчику несколько непонятных, резких, но красивых движений, за которыми угадывался и смысл и точный расчет.

Ежик смотрел широко раскрытыми влюбленными глазенками, Вильсон захлопал в ладоши:

– Не ожидал. Где это ты наловчился?

– Был у меня один пациент с перитонитом. Не думал, что вытяну старика. Такой он был слабый. А когда все-таки поправился, ходить начал, говорит; «Давай, доктор, поборемся?» Я решил – шутит. При моем росте сражаться с маленьким китайцем, которому только что швы сняли! А он настаивает. Свихнулся, что ли, в больнице? Решил его пару раз толкнуть потихонечку, чтоб отвязался, и вдруг оказался на полу со скрученными руками. Что да как? Попросил научить. А он уж расстарался, не в службу, а в дружбу.

– Но потом вы его победили? – спросил Ежик с нетерпением.

– Как тебе сказать, дружок? Сейчас вроде бы на равных, но он старше меня в два раза и ниже на голову, так что победа ли это?

В саду быстро темнело. Катя спохватилась:

– Ежик, тебе же к бабушке надо собираться! Быстро беги умываться и кушать!

Мальчик с неохотой пошел к дому.

– Пора и нам, – сказал Вильсон. Катя не стала их задерживать.

– Я рада, что вы приехали, – повернулась она к Малькольму. – Лек завтра приедет обязательно, а может, еще сегодня появится. Приходите. – Потом протянула руку Савельеву, чуть дольше, чем следовало, посмотрела в глаза, темно-зеленые, почти черные от сумерек: – Прощай, Савельев!

Он поднес к губам прохладные пальцы, на миг задумался, как ответить. Прощай? Не хочется. До свидания, до встречи? Вряд ли…

– Всего хорошего, Катенька. Будь счастлива.


Пока она собирала Ежика, кормила его, усаживала с Чом в машину, напоминала, чтобы сразу спросил у бабушки о здоровье, была относительно спокойна, но стоило остаться одной в опустевшем доме, накатила тоска. Под стать ей были заунывные звуки малайской дудочки и посвист ночных птиц. Катя почувствовала, что не в силах сдержать рыдания, уткнулась в подушку просторной двуспальной кровати, и слезы хлынули неудержимо. В дверь постучала Намарона:

– Что с вами? Чем помочь? Послать за врачом? Льда? Лекарства? – Она никогда не видела хозяйку плачущей, и ей так жалко стало молодую женщину, что она готова была зарыдать вместе с ней, даже не зная, в чем же горе…

– Нет, ничего, Намарона, все в порядке, иди, у меня просто голова разболелась. Видишь, тучи какие. Сейчас дождь хлынет…

Намарона, покачав головой, ушла, а Катя подумала: «Господи, пусть Лек сегодня не приедет. Я не смогу сейчас быть нежна с ним. Это выше моих сил…» Постояла у окна, от которого не веяло прохладой, пошла в кабинет и, увидев маленький свой алтарь с еле живой лампадкой, упала перед иконой на колени:

– Матерь Владимирская, пресвятая владычица, спаси меня, смиренную и грешную рабу твою. На тебя возлагаю всю надежду мою, и нет мне иного прибежища спасительного… О матерь Владимирская, помоги мне выбраться из пучины жития сего, люто бедствующей от потопления греховного. Дай мне руку помощи и избавь затмения. Да не погрязну я в бездне отчаяния и страстей… Аминь!

Горячо перекрестившись, Катя поднялась с ковра. Надо немедленно чем-то заняться. О чтении и думать нечего. У Намароны застучала машинка… Посмотреть платье, которое давно хотела переделать, да отдать ей, пока шьет? Нет. Выходить к ней зареванной? Катя взялась переставлять безделушки в стеклянных шкафах, тщательно протирая фланелью крошечных зверей, но руки то и дело замирали… Опять охватило ощущение предназначенности своей высокому зеленоглазому мужчине…

Лек приехал на следующий день. Зря она боялась – было совсем не трудно улыбаться ему, отвечать на поцелуи… Поцелуи давно привыкших друг к другу людей. Катя заглянула в зеркало и ужаснулась – бледная, осунувшаяся. Приготовилась было сказать что-нибудь о самочувствии, но Лек ничего не спросил, погруженный в свои заботы, мыслями находящийся еще там, на учениях.

Вильсон был более внимателен. Катина обычная улыбка показалась ему вымученной, и он придумал ей развлечение. По странному стечению обстоятельств, такое же, какое предложил Иван, когда Катя вернулась с войны. Никому ничего не говоря, посоветовал королю, при очередном его осмотре, пригласить Катрин для участия в пьесе. Вачиравуд только что написал ее, собираясь поднять патриотический дух народа, – речь там шла об одной из войн с Бирмой. Король подумал-подумал и согласился, призвал Катю на репетицию, сразу отметил, что она похудела и погрустнела, но отнес это на счет затянувшейся войны ее дорогой России. Отчасти был прав…

Катя прочитала пьесу, показавшуюся ей слишком искусственной. Из самых лучших побуждений она стала советовать Вачиравуду, как лучше ее изменить, но, встретив удивленно-недовольный взгляд короля, осеклась, сразу уяснив, что автор и король-автор совсем не одно и то же. Желание что-либо делать пропало. Катя высидела репетицию до конца, но потом попросила освободить ее от спектакля, сославшись на занятость свою в пастеровском институте, где как раз собирались организовывать лабораторию для производства отечественных сывороток. Король милостиво позволил ей удалиться. Артистическая карьера прервалась второй раз…

Катя не раз думала, отчего люди недолюбливают короля. Даже те новшества, которые от Чулалонгкорна приняли бы на «ура», вызывали недоверие и пересуды. Он ратовал за смену женских панунгов и шарфов на юбки с кофтами. Сначала на такие, как в северных провинциях, потом постепенно приближаясь к европейскому стилю. Он всячески поощрял тенденцию к смене женских причесок – вместо короткой стрижки длинные волосы. А когда Вачиравуд постановил сменить исконный сиамский флаг с белым слоном на красном фоне, возмущение охватило многих. Очередное посягательство на традиции! Хотя король опять поступил из лучших побуждений: флаг не всегда искусно вышивали или красили и часто слон был похож на поросенка, который к тому же упирался носом в землю, если полотнище было опущено. Теперь на нем видели две красные полосы – символ крови, которую сиамцы готовы отдать за страну и религию, две белые, олицетворяющие чистоту помыслов и буддийского учения, и посередине одну широкую ярко-голубую – цвет Сиамского залива и королевской крови. Можно было переворачивать полотно как угодно…