Красин осторожно приподнялся на руках и огляделся. Стояла странная тишина.

Ночью деревня живет своей жизнью, дорогие мои, той ли, иною ли, но – несомненно живет, и теперь полная тишина в деревне, да еще и возмущенной, только что бузившей и готовой идти грабить, теперь, значит, тишина удивляла. И собаки действительно не брехали, что уж совершенно было странно. Нигде не теплился ни один огонек. Хотя нет – вдали, это, определил Красин, на противоположном конце улицы, вдали один огонек мерцал. Красин тихонько поднялся и прислушался. Теперь ему показалось, что именно там, где виделся огонек, слышались и голоса. Вот и короткое ржание там раздалось, и Красин вообразил, что это бежанидзевский гнедой подает голос и словно бы призывает его, Красина, хотя лошадиное ржанье в деревне, вы сами понимаете, дорогие мои, никак нельзя признать чем-то особо выдающимся из ряда вон. Лошадей тогда держали на каждом справном дворе.

Красин мышиной побежкой, пригибаясь, выбрался вновь на пустой сейчас выгон и тихонько, постоянно останавливаясь и прислушиваясь, обогнул деревню и вышел прямо к нужному дому. Это было полуразвалившееся покосившееся строение в два окна, больше похожее на старую заброшенную баню, нежели чем на дом, в котором постоянно живут люди. Крытая дранкою крыша принялась сверкать антрацитовым светом под выглянувшей вдруг луной, по двору легли длинные тени. Оградка отсутствовала, но между двором и улицей стояла накренившаяся калитка на двух тяжелых столбах, словно бы символически обозначая границу хозяйских владений, от калитки тоже легла тень прямо Красину под ноги. Он не успел подумать, что все это напоминает какое-то, прости Господи, ведьмино обиталище, как луна вновь скрылась за тучей и только мерцающий огонек в окошке вновь в одиночку принялся посылать на землю свет – ничего толком не освещающий и не дающий теней. Красин еще помимо себя успел отметить, что одно небольшое окошко закрыто не бычьим пузырем или досками, как у всех в деревне, а грязным, в разводах, но самым настоящим стеклом, и что криво висящие ставни, вопреки ночному обыкновению, не притворены в нем.

Гнедого тут, конечно, не было, двор лежал в темноте перед Красиным совершенно пустым. Мы сказали сейчас – совершенно пустым, но это не совсем так, дорогие мои, потому что прямо посреди двора рос огромный дуб. Собственно, развалюха помещалась прямо под дубом, так что если бы луна светила не справа, а слева от дуба, его тень накрыла бы и дом, и весь двор, и половину улицы, но луна вновь выглянула справа, тень от дуба упала назад, на невидимые отсюда задворки, и теперь Красин разглядел низенькую кривую дверь – вход. Но, собственно говоря, делать тут Красину было нечего и незачем было заходить в неизвестный ему крестьянский дом, почему-то светящий своим огоньком в ночи.

Постоявши несколько мгновений, Красин было повернулся, чтобы уйти, но тут дверца в доме со скрипом отворилась. Выглянула Стеша. Красин тут же поспешно лег на землю. В звенящей тишине Стеша внимательно оглядела полные луною двор, улицу, ближние и дальние дома, даже к небу подняла глаза Стеша, желая углядеть, не сидит ли там, на небе, какой недруг или неприятель; где уж было ей заметить вжавшегося в землю неподвижного Красина. Стеша скрылась в доме и тут же на пороге – Красин даже глаза протер – появились два крохотных, совершенно голых младенца. Похожие друг на друга, словно близнецы, да они наверняка и были близнецами, оба стояли на кривоватых, как у всех младенцев, ножках босиком – голы были, говорим мы вам, голы были они совершенно, оба голышом. Им было, вероятно, по году, если уж они могли ходить. Держась за руки, груднички переступили через порог и направились, спотыкаясь, раскачиваясь на ходу, но не падая, молча направились вдоль по улице. Тут же луна вновь скрылась, и оба малыша пропали, словно бы и не существовало их. Красин перекрестился. Может быть, следовало немедленно сейчас побежать вдогонку за детьми, вернуть их или направить, или хотя бы отыскать им какую-никакую одежонку да обувку, но пока Красин – мы говорим «пока», но это «пока» продолжалось лишь несколько мгновений, Красин уже соображал с привычною для себя быстротой – пока, значит, Красин думал, как поступить, из темноты послышался лошадиный топот, и Харитон верхом на бежанидзевском – на красинском! – гнедом подскакал к странному дому, спрыгнул, бросил повод на калитку, словно бы на коновязь, и, пригнувшись, вошел в дверцу, из которой только что вышли дети. И вновь все стихло. И в доме, кажется, не раздавалось ни единого звука. Красин вновь, как полчаса назад, поднялся на руках и прислушался.

Тихо светили звезды.

Теперь никакого выбора у Красина не оставалось, следовало действовать. Он, дождавшись, когда вышла новая туча, пригибаясь, тихонько подошел к коню. Тот, слава Богу, не заржал, а только потянулся мордой к Красину и ткнулся губами в руку – вновь просил угощенья. И Красин машинально – можете себе представить, дорогие мои? – улыбнувшийся Красин машинально сунул руку в карман бриджей, словно бы у него там сейчас яблоко лежало, или кусочек рафинаду, или печенье какое – сунул, значит, руку в карман, чтобы достать угощенье для коня. Все-таки, дорогие мои, не совсем в себе пребывал сейчас Красин. Ну, и не мудрено.

Гнедой с довольно громким чмоканьем начал лизать пустую красинскую ладонь. Красин отстранил его, осторожно, расстегнув шлейку, вытянул из чехла под седлом винтовку, тихо-тихо оттянул затвор, придерживая пружину, чтоб не клацнула – патрон лежал в стволе. Он чуть не по локоть засунул руку в правую подседельную сумку, нашаривая там. Вытащил завернутый в тряпицу бутерброд с ливером – тряпицу бросил, обе ржаные лепешки отдал коню, а ливер целым куском, не жуя, как удав, проглотил сам; тут же ком встал в желудке у Красина. Гнедой зачавкал хлебом – опять очень громко. Далее Красин вытащил бумагу с каким-то списком – в темноте было не разобрать, сунул, не читая, бумагу в другой карман. И наконец нащупал россыпь патронов – штук двадцать уж точно. Быстро переложил все их в правый карман и сразу же правильно устроил там, в кармане – в порядке, словно в патроннике, чтобы удобно было сразу схватить капсюлем к себе. В армии, напоминаем вам, Красин никогда не служил, но охотником считался знатным, да и вообще был настоящим мужчиной. А настоящие мужчины все такие штуки с оружием должны проделывать мгновенно и однозначно, на раз. Да-с! Сразу!

С пальцем на спусковом крючке тихонько Красин приблизился к дверце, еще раз прислушался и тихонько же потянул дверцу на себя. Скрип, показалось ему, долетал до самых звезд. Он вошел. В темных сенях, как и в каждом крестьянском доме, висели по стенам ссохшиеся хомуты и старая упряжь, а в раскрытой еще одной двери колыхался свет. Готовый в любой момент выстрелить, Красин вошел и в следующую дверь. За нею оказалась комната, где посередине стоял круглый стол – Красин помимо себя даже успел удивиться, круглые столы в крестьянских домах обычно не водились, круглый, значит, стоял стол, на котором, мерцая и потрескивая, сильно горела керосиновая лампа. Углы комнаты скрывались в тени, и Красин сторожко переводил дуло со стены на стену, с угла на угол, на дверцу подпола и обратно к порогу, через который только что переступил – ни Харитона, ни Стеши в комнате не оказалось, и не было более ни одной двери. Красин рывком отодвинул старую тканую шпалеру со стены – нет, никого. Такая же шпалера, выполняя роль покрывала, лежала на большой деревянной кровати, неясным абрисом вырисовывающейся во тьме. Красин собрался было сорвать с кровати покрывало, когда из-под него раздался тяжкий вздох:

– Хааааааааа…

Красин отскочил. Прямо у него под дулом покрывало зашевелилось и само соскользнуло на пол. На кровати лежала маленькая, очень худенькая женщина с изможденным сухим лицом и с неестественно огромными, свисающими по обе стороны тела грудями. Не удивительно, что Красин сразу ее не разглядел – все ее плоское тельце почти не выделялось под шпалерой, а груди Красин в темноте принял за подушки. Можете себе представить, дорогие мои? Все именно так и произошло, вот ей-Богу.

Красин левой рукой взял со стола лампу, поднял ее над собою и осветил, сколько возможно, комнату. Спрятаться тут и в самом деле было некуда. Тогда где Стеша и Харитон?

– Где Харитон? – хрипло спросил Красин, и сам голоса собственного не узнал, прокашлялся. – Где Харитон? Харитон! Где?!

Женщина молча заворочалась, и Красин с ужасом увидел, что она совершенно голая, что под нею расплылось огромное кровяное пятно пополам с какой-то непонятной слизью, что всклокоченные рыжие волосы у нее на лобке и между ног все в крови и, что самое главное, рядом с ее телом на кровати лежало синее Катино платье. Катино платье! Катино! Катино! Все еще грязное, тоже в крови и в красной глуховской земле, но именно то самое синее Катино платье! Его еще можно было узнать!

Красин, не выпуская ружья, левой рукою дернул к себе платье, бросил его на стол и второй раз в своей жизни, да еще второй раз – за короткий такой срок – почувствовал, что скрипит зубами.

– Гдеее… Ха-ри-то-он? – вновь спросил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не выстрелить. Плоский живот женщины равномерно взбухал и опадал. Так взбухает и опадает шея лягушки-кряквы, когда та поет свою брачную песнь. Женщина молчала. Наконец она вновь тяжко произнесла:

– Хххааааааааа…

Тут на улице послышались тихие голоса. Красин мгновенно потушил лампу и приник к окну. Посреди улицы говорили Харитон со Стешей, слов было не разобрать. Бог их знает, как они вновь оказались на улице. Судя по всему, Харитон еще не подходил к коню, иначе он бы сразу заметил отсутствие винтовки и не держался бы так спокойно, да еще стоя спиною к дому, откуда в любое мгновенье могли выстрелить. Красин прямо через стекло начал выцеливать Харитона. Стеша то закрывала Харитона собою, то открывала, и несколько секунд Красин не решался выстрелить, боясь задеть дуру. И тут вновь луна зашла за тучу.

– Хххаааааа… – еще раз повторила женщина. Она заговорила, голос из нее выходил хриплый, таким же разговаривал сейчас Красин. – Кк… ккаа… кой Ха… ритон… мой милень… кай… Токмо что… Хха… ритон… Ни единый который мужик… Ни… единый мужик… не заходил сюды… почитай, без малого… двад… цать лет… Милень… кай… Девять… надцать..

Живот ее вновь заколыхался, и Красин понял, что женщина смеется. Луна вновь выглянула, мгновенно Красин поднял винтовку, но теперь ни Стеши, ни, главное, Харитона Борисова перед домом не было. Красин, все еще держа палец на спусковом крючке, на цырлах прокрался к входной двери, медленно, сначала выставляя вперед дуло, отворил и, наконец, выглянул. Полная в округе стояла тишина, только конь, увидев Красина, попытался, переступая копытами, подойти к нему.

– Ми… лень… ка-ай! – позвала женщина из комнаты. Красин вернулся.

Уж мог бы он сегодня более ничему не удивляться, но опять – что правда, то правда, уж от правды мы никак не можем отойти, дорогие мои, – опять удивился. Эмоциональным все ж был человеком Красин, не бревном, как-никак. Да-с! Не бревном! Вот и удивился, значит.

Лампа вновь горела на столе. Теперь на совершенно чистой, безо всяких следов крови и слизи кровати лежала очень молодая, если не сказать – юная, очень миловидная рыжеволосая женщина, и совершенно чистое и целое синее Kатино платье было надето на ней, и совершенно впору пришлось оно лежащей, и совершенно ничего не скрывало оно, потому что, кроме платья, ничего на женщине по-прежнему не было, разве что толстая рыжая коса лежала на груди, да-с, ничего, значит, не было более надето, и ноги женщины, согнутые в коленях, были разведены и открывали взгляду точно такой же, как у Кати, густой ком огненной шерсти у нее в межножии, и вот шерсть эта блестела от сочащейся влаги, вновь начинавшей заливать простыню. Женщина протянула руки к Красину.

– Миленька-ай… Возлегай на меня, миленькай! – хрипло попросила женщина.

– Я не могу, – глухо отвечал Красин, чувствуя, что с ним начинает твориться что-то совсем неправильное, просто чудовищно неправильное сейчас. – Не могу. Я люблю другую… Не могу.

– Ооох! Миленькай! Дык я ж твоя любимая и есть… Поглянь на меня, миленькай… То ведь я и есть…

И тут же с ужасом Красин увидел необъяснимое отображение Kатиных черт в ее лице, Kатины узнал глаза. Такие же синие Kатины глаза! Волосы у нее, как мы вам уже сказали, дорогие мои, были так же рыжи и так же вились кудрями – да, кудрями, потому что коса уже сама собою развязалась, и кудри посыпались по плечам лежащей. Женщина приподнялась, вытащила из-под себя платье, бросила его на пол и со стонами начала делать ритмичные движения тазом навстречу Красину. Теперь из нее уже просто лило. И Красин не понял, а потом и не вспомнил, сколько ни старался всю жизнь забыть, сколько, значит, говорим мы вам, сколько ни старался всю жизнь забыть, так и не вспомнил, как оказался лежащим между этих разведенных ног, вгоняя себя в это словно бы катино шерстяное межножие, но мало сказать – не такое узкое, как у Кати, а просто непомерно просторное; практически потерялся в нем Красин.