Леопольд Захер-Мазох - Немилость любой ценой

Зимой 1775 года, когда императрица Екатерина Вторая в бывшей столице, Москве, с невиданной пышностью и размахом чествовала победителей в войне с турками,[1] несколько семей русских поместных дворян в Тульской губернии объединились, чтобы в привычном кругу и на свой лад тоже отпраздновать новые триумфы родного воинства и отечества.

Таким образом, к началу веселья, организованного в чисто национальном бесхитростном духе, в первый день в усадьбе Урусовых, чтобы на следующий продолжить его у Мачковских и Репниных, собралось вместе со слугами приблизительно человек двести, и все они почти одновременно въехали на просторный двор в больших, сказочно разукрашенных санях. Возникло шумное столпотворение, поскольку каждый спешил первым делом освободиться от тяжелых зимних одежд и пройти в теплый зал, где уже был накрыт гигантских размеров стол. Господа громко разговаривали, дамы отдавали указания, кучера и лакеи кричали, слышалось ржание лошадей, а в это же самое время три инструментальных оркестра с поразительной невозмутимостью играли три различные мелодии: облаченные в медвежьи шкуры музыканты Репниных, стоя на больших санях, наяривали дикий янычарский марш, музыканты Мачковских, разместившись у основания парадного крыльца, выводили торжественный старославянский гимн во славу божию, а устроившийся на деревянном балконе оркестр Урусовых исполнял удалой казацкий танец.

Пока хозяин и хозяйка дома сердечно приветствовали своих гостей и препровождали их в дом, в стороне, у наружной лестницы стоял молодой Урусов, от застенчивости вызывающе засунув руки в карманы широченных штанов, и с любопытством наблюдал за играющими на смычковых и духовых инструментах медведями, адская музыка которых и громадный турецкий барабан, похоже, ему страшно понравились. О галантности французского дворянина тех дней, об обязанности сына, принимающего гостей семейства, предлагать свои услуги молодым дамам, он имел столь же мало понятия, как и о философско-нравственных сомнениях немецкого юноши вертеровской эпохи.[2]

Тут его взгляд случайно остановился на юном, раскрасневшемся от мороза личике, которое, казалось, принадлежало прелестной медведице, поскольку в санях не было никого другого, кроме маленькой дамы, до кончика носа закутанной в меха и по самые ноги укрытой всевозможными теплыми шкурами, и это личико безуспешно обращалось то к стоявшим рядом родителям, обменивающимися любезностями с несколькими соседями, то к своим крепостным, выпивающим с урусовскими слугами приветственную чарку водки:

— Да помогите же мне кто-нибудь, наконец, я не могу выбраться!

И тут произошло чудо. Отбросив в сторону всякую робость, молодой Урусов подскочил к саням и выпростал премилое капризное создание из вороха пушнины, и уже подняв его на руки, он больше не раздумывал, а по снежным сугробам, преграждавшим ему дорогу, отнес прямо в дом, где почтительно опустил драгоценную ношу на землю. Маленькая дама, которую горячее сердцебиение симпатичного юноши заставило разрумяниться еще больше, чем холодный зимний воздух, даже не поблагодарила его, а повернувшись к нему спиной, промолвила:

— Помогите мне избавиться от этой отвратительной шубы, Максим Петрович.

Максим поспешил исполнить повеление прекрасной медведицы и теперь, когда больше нечего было бояться ее больших светлых глаз, он очень быстро и весьма громко проговорил:

— Однако, вы повзрослели, Ангелина Ивановна, за эти два года, что провели в монастыре и я вас не видел, стали взрослой и красивой.

— Вы шутите, Максим Петрович.

— Я вовсе не шучу.

Теперь ее светлые глаза встретились с его взглядом, щеки его тоже запылали.

— Максим, ну что ты стоишь как увалень, — крикнул в этот момент хозяин дома, под руку с госпожой собиравшийся подняться по лестнице, — проводи мадемуазель Анжелу, будь кавалером, учись манерам, по тебе сразу видно, что ты никогда не бывал в Париже.

Анжела, единственная дочь Репниных, подобно другу детства Максиму, малообразованная и наивная, какими в минувшем столетии могли быть только русские, без церемоний сама подхватила под руку растерянного юношу и с интонацией, показавшейся Максиму бесконечно приятной, сказала:

— Вот как это делается, Максим Петрович, я вижу, что мне придется взять вас в учение.

— Да, непременно возьмите, мадемуазель Анжела, — ответил Максим, — вы очень переменились в монастыре, стали настоящей дамой, мадемуазель Анжела.

Малышка только улыбнулась на это.

Вскоре все собрались в большом зале, и начался пир, воистину русский пир, во время которого столы ломятся под тяжестью яств и вино льется рекой, и который продолжался с двенадцати часов дня до позднего вечера. Затем в помещение вбежали пятьдесят слуг, мигом вынесли все столы и расставили стулья вдоль стен, оркестр заиграл полонез, стар и млад выстроились пара за парой, приготовившись для торжественного танца, которым в ту пору открывался любой бал.

Во время застолья Максим и Анжела сидели рядом и почти всю ночь протанцевали вместе. На следующий день, после крепкого сна, все общество сошлось за праздничным завтраком и, основательно подкрепившись, снова расселось по саням, только теперь молодые дамы разместились уже не с родителями, а со своими кавалерами. Максим вез Анжелу и на горячей украинской четверке оставил всех остальных далеко позади, красивая девушка нежно прижалась к нему и весело смеялась над вещами, на которые в обычной обстановке не обратила бы внимания: ее смешили вороны, гроздьями сидевшие на ветках ив, большие красные султаны, танцевавшие на головах лошадей, радостный перезвон бубенцов и щелканье длинного кнута, которым Максим время от времени, чтобы напугать ее, взмахивал, подражая выстрелу из пистолета.

Уже открылась прятавшаяся за высоченными безлистными тополями помещичья усадьба Мачковских, когда не на шутку расшалившаяся Анжела крикнула:

— Ах, Максим, вот было б здорово, если б мы сейчас опрокинулись!

И не успела она договорить, и они хохоча лежали на мягком как горностаевый мех снегу. Кони благополучно остановились чуть поодаль, Максим поднял Анжелу на руки, отнес ее в сани, которые сами собой выровнялись, и они все-таки оказались первыми, кто под хлесткое пощелкивание кнута и звон колокольчиков въехал во двор Мачковских.

Здесь к веселой компании присоединилась довольная пожилая, но приятная женщина, графиня Лобанова, в качестве гофдамы императрицы Екатерины Второй пользовавшаяся в среде сельских обитателей большим авторитетом. Настоящая дама эпохи рококо, до педантизма следующая модным тогда изяществу и манерности, она почитала своей святой обязанностью подвергать придирчивому осмотру и воспитывать каждого, и сегодня она, похоже, выбрала своей жертвой парочку наших озорников, ибо, едва заметив Анжелу, тотчас же начала причитать и охать по поводу ужасного беспорядка в ее талии, а затем под речитативом повторяемое «mon Dieus»[3] принялась за Максима, которому стала поправлять шейный платок.

— Здесь, — пробормотала она, — все растут точно дикие воробьи, до которых никому нет дела, вам следует общаться с женщинами, месье Урусов, с образованными, утонченными и опытными женщинами, знающими как воспитать молодого человека, а не с такими вот молодыми гусятами.

— О! Гуси весьма полезные птицы, сударыня, — в свойственной ему учтивой манере возразил Максим, — и вовсе не так глупы, как принято думать, и уж во всяком случае гусыня с гусаком больше подходят друг другу, чем гусыня с павлином, которому так нравится распускать свой драгоценный хвост, а кроме того у павлинов, говорят, очень жесткое мясо.

В эту минуту Анжела готова была расцеловать Максима, так обрадовало ее, что у него хватило мужества дать отповедь гофдаме, перед которой все заискивали. Однако на этом дело не кончилось. Графиня, которой приглянулся бойкий юноша и которая сама охотно взялась бы за его воспитание, подошла к родителям Урусова и пустилась объяснять им, насколько их замечательный сын здесь одичал и как несложно было бы устроить его пажом при дворе царицы. Родители Анжелы, случайно оказавшиеся поблизости, согласились с мнением графини и несколько раз высказывались в том смысле, что почли бы за великое счастье, если б их дочери представилась возможность сформироваться при дворе в совершенную даму.

— Да, да, — промолвил старый Урусов, — для девицы это, возможно, действительно верх мечтаний, но моему Максиму негоже становиться франтом, он должен носить не флакончик с нюхательной солью, а шпагу. Я недаром служил с Потемкиным, который нынче пользуется такой исключительной благосклонностью нашей императрицы. Максим должен стать солдатом и, если надо, сражаться с турками.

На третий день, у Репниных, Анжела танцевала только с Максимом, и людская молва поспешила объявить их парой еще прежде, чем они сами успели об этом задуматься. Во время исполнения заключительного танца, разудалого казачка, Анжела, растрепавшиеся косы которой уже змеями подпрыгивали на затылке, в конце концов даже потеряла туфельку; она расхохоталась и, когда Максим подобрал ее, крикнула:

— Что мне с ней теперь делать, коль она больше не держится, выбросите ее за окошко!

— Я найду для нее лучшее применение, — воскликнул Максим, с этими словами подбежал к столу с напитками, наполнил туфельку Анжелы золотистым токайским вином и залпом выпил за здоровье девушки.

— Навестите нас, пожалуйста, поскорее, — шепнула молодая красавица, когда на следующее утро гости с тяжелыми головами разъезжались по домам, симпатичному веселому юноше.

— Если вы мне позволите, — сказал Максим, глядя в землю.

— Я позволю вам отсутствовать не больше одного дня, — решительно заявила Анжела, — а пока прощайте, и мечтайте, пожалуйста, обо мне.

— Изо всех сил буду стараться, — ответил Максим.

Когда он с родителями выезжал со двора, она стояла на высоком крыльце и махала ему вслед платочком, а он извлек из-за пазухи ее туфельку и поднес к губам.

И действительно прошел всего один день, который все участники победного празднества дольше обычного провели в постели, и Максим на санях, запряженных четверкой украинских рысаков, прибыл с визитом, чтобы справиться о самочувствии всего репнинского семейства и особенно мадемуазель Ангелины Ивановны Репниной. Пожилые родители, благосклонно взирали на сближение молодого Урусова со своей дочерью, с исключительным радушием приветствовали его и затем попросили Анжелу, благовоспитанно стоявшую в сторонке, сыграть что-нибудь для дорогого гостя на бренчалке, как именовал клавесин господин Репнин; тогда Максим взял гитару и принялся аккомпанировать ей, старики некоторое время слушали, потом госпожа Репнина поспешила на кухню позаботиться о приличествующей случаю трапезе, а господин Репнин удалился, чтобы набить себе турецкую трубку.

Это послужило сигналом к решительным действиям.

Гитара сразу же оказалась на клавесине, а Максим, опустившись к ногам Анжелы, сделал ей такое пылкое и витиеватое признание в любви, что даже жеманная графиня Лобанова не обнаружила бы в нем никаких изъянов.

Анжела, однако, только громко рассмеялась на это.

— Вы смеетесь, Ангелина Ивановна, — продолжая стоять на коленях, с недоуменной обидой произнес Максим, — стало быть, вы пренебрегаете моими чувствами?

— Нет, нет, — воскликнула та, — я смеюсь тому, что вы так серьезно сообщаете мне вещи, о которых я давно знаю.

— Знаете?

— Я знаю, что вы меня любите, и я… тоже люблю вас, — промолвила прелестная девушка, лилейными руками обнимая его за шею.

Тут он с ликованием вскочил на ноги, подхватил ее и как сумасшедший закружил с ней по комнате, осыпая ее поцелуями.

До сего дня Анжела еще играла со своей большой парижской куклой, теперь же она взялась наводить лоск и прихорашивать Максима, и приятно было наблюдать, с каким стоическим спокойствием он позволял усаживать себя на скамеечку, и она принималась гребнем и щеткой расчесывать его буйную шевелюру или старалась украсить его всевозможными бантиками и ленточками.

В конце концов дело дошло до того, что отец Максима торжественно попросил для сына руки Анжелы. Репнины с великой радостью дали на то свое согласие, однако с обеих сторон было поставлено условие, что Анжела прежде должна два года провести при дворе, а Максим такой же срок отслужить отечеству. Любящие покорились, потому что были обязаны покориться и потому что это не было для них совершенной разлукой, поскольку они дали друг другу слово общаться, насколько только позволит им предстоящая служба, или хотя бы видеться. Таким образом, оба отца вместе с чадами не откладывая отправились в Москву и по прибытии даже остановились там в одной гостинице.

Прямо на следующий день Репнин повел Анжелу к графине Лобановой, которая с приветливой снисходительностью приняла симпатичного ребенка, она подтвердила свое покровительство и в самом деле уже через несколько дней представляла девушку царице. Анжела чувствовала, как у нее учащенно забилось сердце, когда она стояла перед могущественной женщиной, повелевающей в двух частях света и своей маленькой, но твердой ручкой решительно вмешивавшейся в историю человечества. Екатерине Второй в ту пору шел сорок шестой год, но, поддержанная роскошью с несравненным вкусом подобранных туалетов, она по-прежнему оставалась одной из самых красивых женщин Европы. Ее проницательные голубые глаза некоторое время испытующе смотрели на миловидную девушку, потом вокруг ее небольшого властного рта заиграла очаровательная улыбка и она промолвила: