Лаврова им гордилась. Она, затаив дыхание, следила, как его пальцы бережно касаются дешевых репродукций гения Арчимбольдо.

— Что тебе больше понравилось?

— «Весна» понравилась, а «Осень» нет.

— Почему не понравилась?

— Ну, — Никита вдруг передернул плечами. — Она рыхлая, мягкая, вся расползается. Пахнет гнилыми яблоками, и вкус у нее горько-сладкий. Противный. Он еще долго на языке и зубах остается. Понимаешь?

Никита видел, слышал, чувствовал, мыслил живыми образами. Лаврова этому не удивлялась. Таким, по ее мнению, и должен быть настоящий художник.

— Творчество Арчимбольдо следует «Тайной философии», суть которой заключается в том, что каждый предмет, процесс или мысль имеет две разные стороны одного и того же, белую и черную, жизнь и смерть. Плавно или яростно перетекают они из одного состояния в другое, вкладываются друг в друга, как матрешки, всегда меняясь местами. Сегодня это маленькая матрешка, а завтра она самая большая, — переиначивала по-своему Лаврова.

— Как это?

— В «Тайной философии» написано: огонь горяч и сух, земля суха и холодна, вода холодна и влажна, воздух влажен и горяч. Все это колдовские превращения, загадочные метаморфозы одного и того же единственного существа Замкнутый цикл необыкновенной жизни природы.

Никита смотрел в дали дальние зачарованными глазами.

Лаврова рассказывала ему о необычайном каталонском художнике Дали, странном и самовлюбленном, как мифический Нарцисс.

— Маленьким мальчиком он создал произведение искусства из трухлявой двери и вишен.

— Как это? — опять удивился ребенок.

— Он все переставил местами. Вынул из старой двери жуков древоточцев и вставил их в сердцевину спелых вишен, а косточки вишен заняли место жуков. Трухлявая дверь преобразилась волшебным образом. Ее безжизненная поверхность засветилась влажными золотистыми косточками, украсилась спелыми винными вишнями. Она зажила жизнью жуков древоточцев, отчаянно плывущих в растекающемся, густом вишневом соке.

Лаврова показывала Никите картину Дали с изогнутым, расплывающимся циферблатом часов, чтобы продемонстрировать, что время не только течет. Оно также искажается, двигаясь то быстрее, то медленнее. Изменяясь само, оно меняет все на свете.

Она рассказывала о тайне улыбки Джоконды, которую никто не смог разгадать сотни лет, потому она до сих будоражит умы и распаляет воображение людей.

— Как она улыбается? — спросила Лаврова.

— Для себя, — не задумываясь ответил очарованный странник.

— Что значит «для себя»?

— Ну, так бывает, когда думаешь о чем-то своем, хорошем. Поняла?

— Когда мечтаешь?

— Не всегда. Иногда когда мечтаешь, а иногда это уже сбылось.

Лавровой не приходило в голову, что улыбка Джоконды не предназначена зрителю. Ее мог случайно поймать своей кистью художник, как энтомолог ловит и накалывает редких бабочек булавкой. Едва заметная улыбка Джоконды — это бабочка, сложившая крылья. Взгляд сверху. Странно, что такое пришло в голову маленькому мальчику.

Лаврова находила в Интернете фотографии садов камней, созданных закрытой культурой жителей островов, находящихся в краю восходящего солнца, и показывала их Никите.

— Японцы приходят сюда и долго и молчаливо созерцают свои магические сады.

— Зачем?

— Чтобы понять, как неведом и мир, и сам человек.

— Зачем?

— Это вызов. Жить должно быть интересно.

Лаврова отдавала свои знания щедрым потоком, рассыпала их из рога изобилия своей памяти. Ей хотелось отдать как можно больше и быстрей, словно времени у нее было в обрез.

Глава 15

Из школы высыпала галдящая толпа одинаково одетых детей. Навстречу Лавровой летел, самолетиком расставив руки, маленький ребенок, одетый по-взрослому, в строгий костюм и галстук с рисунком. Синий галстук скособочился, за костюмной спиной эклектично торчал рюкзак, рот был раскрыт в диком крике. Ребенок приветственно боднул головой Лаврову, крик захлебнулся в ее животе.

— Привет, — сказала она. — Шла мимо. Дай, думаю, отведу в изостудию.

— Здорово! — Он поднял голову.

Под правым глазом намечался фонарь, верхняя пуговица у рубашки была оторвана, хохолок воинственно топорщился петушиным гребнем.

— Доложите обстановку, полковник, — приказала Лаврова. — Со щитом или…

— Со щитом! — гаркнул полковник и победоносно задрал кулак вверх. Костяшки пальцев были ободраны.

— И кого вы щитом?

— Сишников! Они Пузо били. А мы их за Пузо отдубасили, отплющили и под конец закатали! — Мальчик энергично забоксировал воздух.

— За Пузо? — удивилась Лаврова — Вы же его презираете.

Пузом был одноклассник Никиты, пария и изгой, безответный объект классного террора. С ним никто не дружил, не разговаривал, его не замечали.

— Представляешь! — удивлялся Никита — Ему Дервиш стул на ногу поставил и сел. Случайно! Дервиш даже внимания не обратил. А это Пузо… — Никита задохнулся от возмущения, — терпело и ревело три часа, вместо того чтоб по шее дать!

— Кому дать? — спросила Лаврова. — Дервишу?

— Ну.

— А потом вы всей толпой навалитесь и таким же образом обучите Пузо вежливости?

— Нет.

Лаврова склонила голову и прищурилась. Ребенок сделал честные глаза и ушел в несознанку.

— Все равно интересно, почему вы Пузо защищали?

— Как ты не понимаешь? — возмутился ребенок. — Это же наше Пузо, а не ихнее!

— Их, — машинально поправила Лаврова.

— Я так и сказал! И знаешь. Не пойду я в изостудию. Надоело!

— Почему?

— Потому! Надоело рисовать всякие кубы и кувшины!

— Ты ведь уже так много узнал. Что такое светотень, перспектива…

— Фигня! Я и раньше все знал. Я буду комиксы рисовать, там это не нужно.

— Даже в комиксах все персонажи имеют, тень. Это только начало. Все художники начинали с малого, много работали и постоянно учились. Всю жизнь. Учиться живописи и заниматься искусством, особенно в давние времена, было очень опасно. Тогда не создавали изостудий, где все преподносят на блюдечке. Понимаешь? Очень опасно!

— Почему опасно? — попался в ловушку ребенок. Лаврова про себя улыбнулась.

— Во времена господства инквизиции художник, надев маску и плащ, под покровом ночи тайком пробирался темными переулками к окраине города. К мрачному зданию, где в подземелье скрывалась покойницкая, — тихо, как заговорщик, рассказывала Лаврова — Художнику это было нужно, чтобы живопись получалась правдивой. Чтобы научиться достоверно передавать характер своего героя, его настроение и даже судьбу. Ты только представь, в промозглом холоде и мраке покойницкой, освещенной единственным факелом, он изучал строение мертвого тела, и его свидетелями были лишь тени умерших людей! Художник рисковал своей жизнью, его могла схватить святая инквизиция.

— И что тогда? — глаза ребенка горели.

— Сжигали на костре дотла, до крошечной горстки праха, за богопротивную ересь. Без жалости и раздумий. Его воображение и руки умирали вместе с ним. Но! Его гений, несмотря ни на что, пробивался через толщу столетий.

— Так было со всеми?

— Со многими, — без стеснения преувеличила Лаврова.

— Зачем тогда они на это шли?

— Иногда любимое дело и жажда знания становятся важнее жизни. А иногда просто нельзя иначе. Например, искусство и яды в Средневековье были неразделимы. В скрипториях монахи писали священные тексты чернилами, состоящими из медного купороса, они подчеркивали строки киноварью, полученной из ядовитой ртути. Монахи украшали крыши монастырей черепицей, блестящей и желтой от окиси свинца, выкладывали крытые галереи шифером цвета ядовитой зеленой меди. Свинец, ртуть, медь, свинцовый сурик — сильные яды, они входили и в состав красок. Церковные художники осветляли стекло ядовитым мышьяком, расписывали витражи свинцовыми белилами, золотом, сублимированным с ртутью, оранжевым суриком, зеленым синоплем. Те, кто занимался этим всю жизнь, погибали в страшных, невыносимых мучениях. Но они знали, что выполняли свое дело не зря. Их искусство и слава живут целые тысячелетия!

— Во дают! — восхитился обманутый ребенок. — А сейчас?

— Сейчас для художника самым опасным и самым заманчивым является он сам.

— Как это?

— Узнаешь, — загадочно сказала Лаврова и оставила очарованного странника блуждать в тайных лабиринтах света и тени его собственного воображения.

* * *

Умерла баба Иня. Кафедра собрала деньги, потому как у бабы Ини не было ни копейки. Князев дал столько, сколько все остальные, вместе взятые. Ее сослуживцы пришли в скромную, бедную, очень чистую маленькую половинку покосившегося частного дома на окраине. Здесь их встретили только две соседки бабы Ини, старые, как и она сама. Они обмыли покойную, одели ее в лучшую одежду.

Баба Иня лежала в гробу, который был больше ее раза в два. Она казалась такой маленькой, такой сухонькой, будто умерла как старое деревце без полива. На ее морщинистом лобике склеились волосинки, не убранные под платок. А само лицо было умиротворенным, словно умерла она во сне.

— Так рыдал, зверь проклятый, — причитала соседка — Выл, как собака поганая. На коленях стоял, головой о пол бился.

— Руки на себя наложить пытался. Враль! — вторила вторая. — Разве он на себя руку подымет? Только на мать подымал без зазрения.

Никто на кафедре не знал, как живется бабе Ине. Она никогда не рассказывала. Сына только жалела за то, что пьет.

— Непутевый мой Ленька Бедный мой бедный. Как он один останется? — вздыхала она.

Муж бабы Ини погиб в сталинских лагерях. Она родила сына в лагере. После освобождения осталась в Казахстане, переехав из Караганды в Алматы. Воспитывала сына одна на крошечную зарплату. Лаврова не знала, почему баба Иня не вышла второй раз замуж. Наверное, продолжала любить мужа, фотография которого, желтая, с обтрепанными краями, висела над ее кроватью.

Так получилось, родной сын бабы Ини ее убил. Ударил обухом топора, как принято отправлять на тот свет старушек. Неизвестно, видела ли баба Иня убийцу в последние свои минуты. Наверное, нет. Иначе ее мертвое лицо не выглядело бы таким спокойным и безмятежным. Ее сына забрали прямо из дома, где он рыдал над маленьким бездыханным тельцем своей матери.

Лаврова бросила на гроб бабы Ини горсть земли.

«Вот и все, — подумала она. — Пройдет немного времени, и мы ее забудем».

Поминки прошли тихо. Бедный сын бабы Ини остался один-одинешенек.

Лаврову, вернувшуюся домой, мучило то, что бабу Иню не отпевали. Никто не знал, кем она была: пресвитерианкой, католичкой, атеисткой или православной, — потому священника никто не позвал.

Лаврова боялась, что ее будет мучить мертвая баба Иня, и она попросила соседку поставить в церкви свечку за упокой ее души. Сама Лаврова в церковь не ходила. В детстве ее не окрестили, а потом креститься было бы святотатством. Лаврова обходила Божий дом стороной, как дьявол. Ей нужно было выполнить обязательное условие. Пройти все круги ада и чистилище. Маленький чужой мальчик стал ее чистилищем.

* * *

Лаврова теперь каждые выходные, и не только их, проводила в доме Минотавра. У нее там даже появились свои тапочки, белые, пушистые, теплые-теплые. У Лавровой всегда мерзли ноги. Она приезжала в пятницу или субботу и возвращалась к себе в воскресенье. Минотавр не всегда бывал дома. Может, он проводил время на боях без правил, курил кальян в восточных кофейнях, пил виски в ночных клубах или ночевал в своей квартире с чужими женщинами без имени и лица.

— Среди художников есть гении разума и гении чувства, — рассказывала Лаврова Никите, — но, несмотря на это, живопись, как и музыка, действует на людей, прежде всего будоража их чувства.

Она приводила в пример литовского художника Чюрлениса, который писал музыку кистью. Лаврова рассказывала о том, что на картину надо долго смотреть и слушать ее, потому что у каждой картины есть своя мелодия, но она может меняться в зависимости от настроения или характера зрителя.

— Угадай мелодию этой картины, — предлагала она — Что скажешь?

Лаврова любила оставаться наедине с Никитой, Минотавр ее стеснял.

— Давай слушать дождь. Под него хорошо мечтать, — говорила она, глядя на падающие с крыши капли.

Они с Никитой усаживались у окна и, положив руки на подоконник, смотрели на тусклый, холодный стеклярус дождя, на робкий краешек солнца, на глянцевые листья в зябких пупырышках влаги, мокрую блестящую траву, усыпанные сбитыми листьями скамейки.

— О чем ты мечтаешь?

— Так. Ни о чем, — отвечал Никита.