Его большое тело накрыло ее, спрятав от лунного света. Потом она почувствовала, как он принялся мягкими и настойчивыми толчками входить в нее, с каждым разом все глубже и глубже. Памела застонала от новых, ни с чем не сравнимых ощущений. Подобного вторжения ее тело еще никогда не испытывало.

Она стала прерывисто дышать и изгибаться. Холодный мрамор под ней контрастировал с горячим пенисом внутри ее. Коннор настойчиво и терпеливо двигался в ней ритмичными толчками. Внезапно ее пронзила острая боль, словно внутри у нее что-то прорвалось, и Коннор оказался, наконец, полностью в ней.

Памела прижалась к нему всем телом, по ее щекам текли слезы. Теперь уже возврата не было. Она уже никогда не будет прежней, невинной девушкой. Она познала мужчину в самом прямом смысле этого слова.

— Памела, девочка моя, ангел мой, — ласково шептал Коннор, поцелуями осушая ее слезы.

Потом он стал медленно двигаться в ней. Первая острая боль притупилась, потом пропала совсем, уступив место нарастающему первобытному всесокрушающему предчувствию огромного наслаждения.

Коннор едва сдерживал себя, опасаясь сделать ей больно и тем самым отпугнуть ее навсегда. Большинство женщин с восхищением относились к большим размерам его орудия любви, но были и такие, что ни за какие деньги не соглашались лечь с ним в постель, советуя поискать более отважную партнершу.

Поэтому когда Памела обвила его ногами и стала двигаться ему навстречу, желая, чтобы он оказался еще глубже в ней, он был только рад подчиниться ей. Уже не сдерживаясь, он с яростной силой входил в нее снова и снова, глубже и глубже… Невольно вцепившись ногтями в его спину, Памела плыла по волнам неведомого прежде наслаждения и знала, что этот мужчина не первый из многих, а единственный для нее. Нет, она не была похожа в этом смысле на свою мать. Если завтра Коннор покинет ее, она навсегда закроет свое сердце и тело для остальных мужчин. Она проведет остаток жизни, выпекая печенье и подбирая бездомных кошек. И вспоминая лунную ночь, когда разбойник по имени Коннор Кинкейд украл ее невинность и ее сердце.

Потом она уже не могла ни о чем думать, кроме как о Конноре и высшем наслаждении соития с любимым. Его умелые ласки высекали все новые искры из маленького кремня женской сути, спрятанного глубоко внутри ее. Когда ее накрыла очередная волна наслаждения, Коннор хрипло застонал и содрогнулся всем телом, выбрасывая струю семени в ее лоно.

Обессилено упав между ее ног, он прижался лицом к ее влажной от пота шее, и она нежно провела рукой по его спине, радуясь приятной тяжести его тела.

— Милая, — выдохнул он, наконец, — ты такая узенькая…

— Прости, — прошептала Памела, — я не хотела… я не нарочно…

Коннор поднял голову и удивленно взглянул на нее.

— Это не упрек. Я хотел сказать, что мне никогда еще не было так приятно.

— Да? Это мне нравится гораздо больше, — облегченно пробормотала она, потом обняла его за шею и стала целовать. Сначала нежно, легко, потом все жарче и настойчивее… наконец, к своему немалому удивлению, она почувствовала, что поработавший на славу пенис снова зашевелился и стал увеличиваться в размерах.

Как, мистер Кинкейд? Вы опять за свое? — изумленно спросила она.

Он лукаво улыбнулся:

— Разве вы не слышали, мисс Дарби, что мы, шотландцы, славимся неуемным аппетитом в этом деле?

Она кокетливо захлопала ресницами.

— Полагаю, скромная английская девушка никогда не сможет полностью удовлетворить такого ненасытного шотландского парня, как вы, мистер Кинкейд.

— Может, и так, но я не думаю, что ей стоит отчаиваться и прекращать свои попытки. Может, если она позволит делать с ней все, что ему захочется, то он, в конце концов, забудет о своих… овцах.

И он снова стал входить в нее. Памела вздохнула и тихо проговорила:

— Почему-то мне жаль бедных овечек…


Криспин двигался по коридорам особняка неслышно, словно привидение. Было время, он смертельно боялся выходить из своей комнаты, когда все лампы в доме были погашены на ночь. Когда его мать впервые привезла его жить в этот особняк после смерти его отца, все в этом огромном доме казалось ему чужим, непонятным и пугающим.

Они с матерью прожили здесь всего несколько месяцев, когда его дядя совсем ослабел, оказался в инвалидном кресле и больше уже никогда не вставал. Для болезненно застенчивого маленького девятилетнего мальчика это кресло казалось каким-то чудовищем. По ночам ему снились кошмары, в которых он бежал по длинным темным коридорам, не в силах ускользнуть от преследовавшего его с ужасающим скрипом инвалидного кресла. Он был абсолютно уверен, что если оно когда-нибудь настигнет его, то сожрет без остатка, не оставив даже пятнышка крови на дорогом ковре.

Его мать каждый день читала ему лекции о том, что он должен стремиться понравиться своему дяде. Она обещала ему, что если он будет хорошим мальчиком и завоюет любовь герцога, то поместье Уоррик-Парк и все его сокровища когда-нибудь станут принадлежать ему. На самом деле такая перспектива не столько радовала, сколько пугала мальчика, о чем его мать даже не догадывалась. Ему казалось, что, став хозяином всего этого состояния, он тоже окажется в инвалидном кресле и уже никогда не встанет.

Криспину очень хотелось угодить матери, но он никак не мог угодить своему дядюшке. Как бы он ни старался сидеть прямо, есть аккуратно и отвечать быстро, дядюшке все было не так. Он то и дело издевательски передразнивал племянника или делал язвительные замечания, после чего обычно еще следовала выволочка и от матери. Если же он проявлял задумчивость или неуклюжесть, то мог получить и лихую пощечину.

Ему было четырнадцать, когда он окончательно убедился в том, что никогда не сможет завоевать любовь герцога. И с этого дня он навсегда прекратил свои попытки стать «хорошим мальчиком». Теперь он встречал язвительные оскорбления дядюшки резкими ответными репликами, оттачивая на нем свой злой язык. Он окружил себя приятелями, которые считали его умным и образованным, умеющим вовремя ввернуть острое словцо или колкую реплику. Он нередко посещал питейные, игорные и публичные дома и с легкостью предавался разным сомнительным удовольствиям, которые бросали тень на доброе имя дядюшки.

В конце концов, даже его мать была вынуждена признать, что герцог никогда не сможет полюбить ее сына. Да, Криспин официально считался наследником герцога, но он не мог заменить ему потерянного сына. Того самого сына, который теперь объявился, чтобы увести из-под носа Криспина все богатство.

Он остановился перед спальней кузена и, прислушиваясь, прижал ухо к двери. Вместо ожидаемой полной тишины он услышал сдавленный стон, словно кто-то бился в предсмертной агонии.

— О моя сладкая булочка! — приглушенно воскликнул мужской голос с сильным шотландским акцентом. — Когда ты меня так сжимаешь, у меня трещит спина… Нет, только не останавливайся! Делай все, что хочешь!

Криспин выпрямился и недоуменно нахмурился — уж не сходит ли он с ума? Он вернулся в Уоррик-Парк верхом на своей лошади за несколько минут до того, как к дому подкатила карета герцога. Криспин мысленно уже ругал себя за то, что не догадался вернуться пораньше, когда увидел, что кузен и мисс Дарби вышли из кареты и направились к беседке на берегу пруда. Он подождал, чтобы окончательно убедиться в том, что они не намерены сразу возвращаться в дом, и смело отправился в спальню кузена, чтобы тайно обыскать ее. Но как им удалось проскользнуть в свою комнату раньше его?

Он снова прижал ухо к двери.

— Ах, моя сдобная булочка, — промурлыкал низкий мужской голос, — когда ты станешь моей женой, мы каждую ночь будем с тобой играть в игру под названием «Спрячь сосиску в пудинг»…

Криспин снова резко выпрямился. Вряд ли его мужественный кузен мог так общаться с очаровательной мисс Дарби. Его замешательство было прервано приглушенным ритмичным стуком, словно железное изголовье кровати билось о стену. Только теперь Криспин понял, что звуки доносились не из самой спальни Коннора, а из примыкающей к ней туалетной комнаты, в которой поселили его громадного камердинера.

Так вот оно что! Между прочим, эти страстные стоны и дикие возгласы могут послужить хорошим фоном для обыска, который намеревался осуществить Криспин в комнате кузена. А вдруг они его услышат? Он не мог позволить себе роскошь быть пойманным на месте преступления. Вероятно, вынужденная необходимость «вынуть сосиску из пудинга» приведет великана-камердинера, мягко выражаясь, в дурное или, что гораздо страшнее, бешеное состояние, и тогда…

Криспин повернулся и пошел искать спальню мисс Дарби.

Криспин осторожно открыл дверь в спальню мисс Дарби. Было нечто притягательное и одновременно безнравственное в том, что под покровом ночи он тайком проникает в женскую спальню. Луна освещала, пустую комнату. В воздухе стоял приятный цветочный аромат.

Криспин стоял, уперев руки в бока, и разглядывал комнату. По правде говоря, он даже не знал, что собирается искать. Самое большее, на что он мог рассчитывать, — найти какое-нибудь доказательство того, что кузен вовсе не тот человек, за которого себя выдает.

Криспин медленно подошел к шкафу и принялся рыться в ящиках. Потом он перешел к туалетному столику, но его поиски так и не дали ему ничего ценного или важного, если не считать пригоршни шпилек, полупустого флакона сиреневой воды и пары черепаховых гребней для волос.

Со все возрастающим чувством разочарования он повернулся к кровати. Он не мог сказать, что им двигало в этот момент. Просто он вспомнил, как в детстве неоднократно прятал свои мальчишеские сокровища — например, кусок блестящего кварца, перо из хвоста малиновки или книжку с фривольными картинками, которую он тайком взял в библиотеке герцога, — под подушку.

Осторожно запустив руку под подушку, он ощупал простыню и ничего не нашел. Но когда вытаскивал руку, обратил внимание на предательский хруст в самой подушке. Сунув руку в наволочку, он обнаружил там сложенный лист бумаги. Развернув бумагу, он испытал бурную радость.

Это было старое, потертое на сгибах объявление, какие вывешивают власти на столбах и деревьях, сообщая о розыске опасного преступника. На объявлении был изображен разбойник в маске с жестким взглядом и предательской ямочкой на правой щеке.

Менее наблюдательный человек мог бы и не узнать злодея на объявлении, но Криспин хорошо запомнил этот стальной взгляд, когда думал, что ему пришел конец.

Криспин вернул подушку на место и тщательно разгладил наволочку. Если мисс Дарби держала это объявление под подушкой, значит, он и впрямь был ей очень дорог. Еще дороже он будет шотландским властям. Жестокая улыбка коснулась его губ. И ему самому объявление тоже понадобится.

— Что это вы тут делаете?

Быстрым движением сунув сложенное объявление в карман, Криспин резко повернулся и увидел в дверях служанку мисс Дарби.


Глава 21


Сейчас служанка выглядела еще очаровательнее, чем тогда, на лестнице. Ее короткие светлые локоны были взлохмачены, сонные васильковые глаза с трудом открывались. Лунный свет проникал сквозь складки ее ночной рубашки, выгодно обрисовывая все изгибы ее женственной фигуры.

Какое-то время Криспин мог только смотреть, потрясенный ее красотой. К тому же у него было такое ощущение, что когда-то они уже так стояли друг против друга, но в каком-то другом месте.

Сложив руки на груди, Софи сонно нахмурилась.

— Я спросила, что вы тут делаете.

— Я пришел повидать вас, — выпалил Криспин первое, что пришло ему в голову.

— Меня? Он кивнул, чувствуя, что к нему возвращается дар импровизации.

— Когда я увидел вашу госпожу на званом вечере, я понял, что застану вас здесь в полном одиночестве.

Ее лицо просияло.

— Так вы были на званом вечере? О, расскажите мне! К моему большому огорчению, меня не взяли туда. А танцы были? А французское шампанское? А маленькие пирожные в форме сердечек, посыпанные сахарной пудрой?

Такая реакция озадачила Криспина. Было бы крайне странно, если бы мисс Дарби имела обыкновение брать с собой на светский раут свою служанку.

Поддавшись соблазну, он подошел ближе к девушке.

— Если бы я знал, что вы так любите французское шампанское и пирожные с сахарной пудрой, я бы привез вам того и другого. — Он протянул к ней руку. — А сейчас могу предложить вам только… танец.

Она подозрительно посмотрела на его протянутую руку.

— Как же мы будем танцевать, если нет музыки?

— Музыка есть всегда, — склонил голову набок Криспин. — Разве вы ее не слышите? Ну, как же! Я слышу ее всякий раз, когда смотрю в ваши бездонные глаза.

— Наверное, у вас просто до сих пор в ушах звенит после того, как мы с вами столкнулись там, на лестнице.