— Го-ло-дранец, — повторила по слогам старшенькая. — Кто дрался, пока голым не остался?

— Дядя Олег не голый, — с видимым сожалением заметила младшенькая.


Симпатичная мордочка Дюди, которого Лера прижимала к груди, никого не оставила равнодушным. Девочки задыхались от умиления и дрожали от счастья.

— Можно я описаюсь? — спросила младшенькая.

— Какой славный! — вырвалось у Ирины. — Писать в туалете!

— Дайте мне его! — попросила старшенькая.

Лера вытащила щенка и опустила на пол:

— Путь он освоится у вас.

— Освоится! Конечно! Это мы уже проходили, — обреченно проговорил Михаил. — Хорошо, Олег, что ты не женишься на хозяйке крокодиловой фермы.

Жена ткнула его в бок и, обращаясь к Лере, пригласила:

— Проходите, пожалуйста! Лера? Приятно познакомиться. Ирина. Мой муж Михаил. А это наш друг Олег.

— Я его немного знаю, — рассмеялась Лера.

— Заблуждаетесь, — вредно заметил Михаил. — Когда-нибудь он вам подсунет собаку.


В гостиной скакали вокруг щенка радостные дочери Соколовых, суетится Лялька, сконфуженный присутствием другой собаки и отсутствием команд на уничтожение противника. Он уже начал ревновать, но пока не проникся важностью своей роли воспитателя. Олегу не терпелось рассказать Лере, как замечательно решается их квартирный вопрос. Но ведь Лера и не знала об этой проблеме, как и не подозревала о том, чего стоит алиментных щенков пристраивать. Бутылка «лекарственного» коньяка была выпита. Олегу слегка взгрустнулось: еще не прозвучал марш Мендельсона, а он уже дважды не сдержал слова быть во всем откровенным с Лерой. Олег поймал встревоженный взгляд невесты, которая почувствовала его настроение, и улыбнулся в ответ: все нормально! Он подумал, что в качестве отпущения грехов можно рассматривать грядущую свадьбу — необходимость нарядиться в жениховский костюм и выдержать несколько часов ритуальных упражнений.

2012 г.

Неподходящий жених

Повесть

Андрею Смирнову следовало родиться в девятнадцатом веке в богатой дворянской семье. Он отлично проводил бы время на скачках, на балах, остроумничал в салонах, резался в карты, постреливал на дуэлях, кутил у цыган, бездельничал летом в поместье, треская крыжовник и портя дворовых девушек. Послереволюционная Россия двадцатого века Андрею была бы противопоказана, а Франция вполне подошла. Мюсье Смирнов-рантье жил бы с шиком и удовольствием, посещая модные курорты, слывя заядлым театралом и меценатствуя по мелочи. В Америке наследником в четвертом поколении большого бизнеса ему бы тоже понравилось: предки набили банки под завязку валютой — трать не хочу, покупай автомобили-яхты-самолеты, води знакомства со звездами Голливуда и топ-моделями, швыряй капиталами на аукционах, мелькай на страницах журналов, занимай первые строчки в рейтингах самых выгодных женихов. Андрей был прирожденным светским львом: мягким, обаятельным, в меру остроумным. У светских львов харизматичность — основной видовой признак. Но есть один малюсенький недостаток — они не умеют, не хотят и никогда не будут толком работать. Тратить они мастера высшего класса, тратят они красиво — с блеском, с талантом, восхищая окружающих. А способность зарабатывать в них не заложена от природы, как бывают не заложены способности к пению или рисованию.

В России образца две тысячи двенадцатого года настоящие светские львы встречались реже, чем один на десять миллионов. Эти штучные юноши были наследниками дедушек, мощно хапнувших народного добра в начале девяностых. Дедули наворовали очень много, но число дедуль было невелико, многодетных среди них не наблюдалось, кроме того, в наследниках значились особы женского пола и молодые люди, которые светскому безделью предпочитали активное умножение капиталов. В то же время, оно же наше время, почему-то пошла в рост порода липовых светских львов — без гроша за душой, но с большими самомнением и претензиями. Мою единственную и горячо любимую дочь Александру угораздило влюбиться в такого липового аристократа, в Андрея Смирнова.

— Маруся, тут ничего не поделаешь, — успокаивала меня Варвара.

Варя — подруга с детства, мы с ней как сестры, которые ссорятся-мирятся, но друг без друга жить не могут.

— Вспомни себя, — продолжала Варвара, — когда ты влюбилась в Игоря, никакая сила не могла тебя оторвать от него. Тетя Ира (так звали мою маму) чего только ни предпринимала. Она рта не закрывала, понося Игоря.

— Мама и виновата в том, что я вышла за Игоря.

— Как? — выпучила глаза подруга. — Тетя Ира говорила, что повесится, если вы распишитесь.

— Но ведь не повесилась. Чем больше хулила Игоря, тем сильнее я его любила. Долюбила до полного забвения. А потом, когда у нас все пошло наперекосяк, мама все время твердила: я говорила, я предупреждала.

— Выходит, тетя Ира была права?

— На сто процентов.

— Но с тобой ничего поделать было нельзя, как сейчас нельзя заставить твою дочь Сашку разлюбить Андрея.

— Можно!

— Как?

— Не знаю, но я придумаю. В этом мире можно добиться всего, если сильно захочешь и выберешь правильную последовательность действий. Ничего нельзя исправить только в другом мире, в загробном. Перед теми, кто ушел, даже повиниться невозможно.

Мы замолчали на несколько минут, упрекая себя мысленно за те горести, что доставили родителям, за невысказанную любовь, за недостаток внимания и заботы. Теперь не исправишь — наши родители умерли. Почему-то с годами о личной черствости задумываешься все чаще и чаще. Наверное, потому что перед глазами собственные дети.

— Значит, всего можно добиться? — Варвара прицепилась к моим последним словам. — Вот, например, мы с тобой: девушки нехрупкого телосложения, предпенсионного возраста — решили стать солистками балета Большого театра. Наша последовательность действий?

— Не доводи до абсурда, ты еще в цирковые акробатки запишись. Возможно все в пределах разумного. Реально молоденькой девушке увидеть истинный характер своего избранника? Реально! Значит, возможно.

Варя покачала головой в сомнении и зашла с другой стороны:

— Маруся! Но ведь Андрей очень милый…

— Не то слово! — перебила я. — Обаятельный, мягкий, воспитанный.

— И красивый.

— Стройный, высокий, лицо приятное, фигура спортивная.

— Влюбиться в него легко.

— С пол-оборота. Нужно быть слепой, чтобы не влюбиться в такого парня.

— Сашка не слепая.

— Ага, дура зрячая.

— Она дура не потому что глупая, а потому что неопытная. Свой опыт мы детям в голову не засунем.

— Да, — согласилась я, — у них еще понималки не выросли. Женилки сформировались, гормоны забурлили, а понималки спят.

— Нет таких слов, Маруся, которые бы ты сказала дочери, и она послушалась.

— Нет, — опять признала я. — Слова тут бесполезны. Если я ей скажу, что Андрей — это Обломов наших дней, она вообразит себя Ольгой Ильинской, которая пытается сделать из Облова активного члена общества. И то, что у Ольги ничего не вышло, Сашку не остановит. В молодости мы все считаем, что легко возьмем высоты, с которых скатились предыдущие спортсменки. Кроме того, относительно Обломова есть один важный аспект. Обломов — человек исключительно чистой души, абсолютной нравственности, без рефлексии в чем-то подобных героев Достоевского — князя Мышкина и Алеши Карамазова. Меня всегда интересовало, как бы повел себя Илья Ильич Обломов, окажись в доме Епанчиных или погрузись в проблемы семейства Карамазовых — извращенца-отца, неистового брата Дмитрия, болезненно-умного Ивана? Да и как Обломов справился бы с физиологической страстью, что возбуждали Настасья Филипповна и Грушенька?

— Литература — это замечательно, — перебила меня Варя, — но в жизни я не встречала ни одного князя Мышкина или Алеши Карамазова.

— Зато Обломовых избыток.

Я испытывала некоторое сожаление, потому что подруга не дала мне выговориться. В своей обычной манере она вернула меня с неба на землю. Варвара — человек исключительно практичный и приземленный, и профессия у нее нетворческая. Варя трудилась в коммерческом проектном бюро, отпочковавшемся в свое время от государственного проектного института. Варя тиражировала схемы водоснабжения и пожаротушения, внося минимальные изменения в шаблон, заложенный в компьютере. Восемьдесят процентов рабочего времени Варя проводила за чаепитиями и сплетнями по актуальным (читай — полученным из телевизора) проблемам с сослуживцами. Я работала в оазисе для гуманитариев, в академическом институте языкознания. Телевизора большинство моих коллег либо не имели, либо включали, чтобы узнать сводку погоды.

Много лет назад моя мама, презрительно кривя губ у, спрашивала:

— Почему ты дружишь с этой девочкой Варей? Она ведь… — мама подыскивала слово, мама умела словом убить, — травоядная.

— Да, Варя звезд с неба не хватает и учится на нетвердую «тройку», и книжек, в отличие от меня, не заглатывает. Но я твердо знаю, что если бы мне пришлось переливать кровь, Варя отдала бы свою до капельки.

— У нас в стране много почетных доноров, — пожала плечами мама.

Когда Варя познакомила меня с женихом — Павлом Малининым, среднестатистическим инженером без проблесков оригинальности, — я (верная мамина дочь!) не нашла ничего лучшего, как сказать:

— Ты бы еще истопника из кочегарки себе нашла.

Павел, естественно, узнал о моей оценке и долго дулся. И тем не менее во время моего кошмарного развода именно Павел выступил единственным нашим с дочкой защитником: и кулаками перед алчной родней бывшего мужа размахивал и самому Игорю мозги вправлял посредством легких телесных повреждений. А потом Павел попал в страшную автомобильную аварию, ему делали несколько операций, потребовалась кровь — в прямом смысле слова, а не фигурально, как в детской манифестации о дружбе с Варей. Моя кровь идеально подошла Павлу, я сдавала ее пять или шесть раз. Когда все страхи были позади, муж стал на ноги, в моменты семейных перебранок Варя говорила ему: «Это в тебе Марусина кровь дурит». А дети спрашивали: «Кто из вас Маугли?» Дикий мальчик, как известно, приручал зверей кодовой фразой: «Мы с тобой одной крови». А еще раньше беременная Варя сидела с моей новорожденной Сашкой, когда я сдавала экзамены в аспирантуру. Через два года, родив второго сына, Варя снова забрала Сашку. Мини-ясли в их малогабаритной квартире напоминали детский сумасшедший дом. Но это было все-таки лучше, чем моя квартира, где умирали папа и мама. Папа угасал тихо и безысходно. Мама, сжираемая изнутри раком, бесновалась в нежелании прощаться с этим миром. Она вопила от боли, постоянно закатывала истерики, обвиняла меня в нежелании и в неспособности найти правильных врачей. Она могла сходить по большому в постель, а потом бросать в меня и папу какашками. Мама была уже не мама. Но это было не так страшно и больно, как папа — не папа, стремительно превращавшийся из остроумного интеллектуала-балагура в трусливого глупого старикашку.

С Варей и Павлом Малиниными я пережила столь много, что любые рассуждения о несовпадении наших духовных интересов кажутся смешными. Одно время мы мечтали, что наши дети вырастут и поженятся. Тому были предпосылки.


На даче у Малининых. Сашке моей пять лет, Лехе Малинину четыре с половиной, младшему Вовке три.

Прибегает Вовка и, немилосердно картавя, что-то возбужденно доносит. Наконец мы разбираем детское косноязычие:

— Они там язычками играют, а мне Сашка не дает!

Мы подхватываемся и несемся за сарай. Сидят голубчики! Оба, Саша и Леша, пунцовые, чмокают, пытаются в засос целоваться. Павел вдруг озверел. Схватил сыновей, почему-то обоих, Лешку и Вовку, непричастного к детскому разврату, и лупил подвернувшимся прутом нешуточно.

— Она девочка! — кричал. — Ублюдки! Мои сыновья ублюдки! Я вас своими руками! Она девочка, чтоб вы понимали!

Варя затолкала кулачки в рот и беззвучно плакала. Мы с дочкой, обнявшись, наблюдали за экзекуцией скорее с недоуменным интересом, чем с ужасом. Еще неизвестно, думала я, кто первым предложил «язычками поиграть», моя Сашка или Малинин Леша.

— Ублюдки? — дернула меня вопросительно за руку дочь. — Это кто тарелки облизывает?

— Нет, — автоматически ответила я, — так называли незаконнорожденных… — во время оборвалась, потом пойди объясни, почему дядя Павел сомневается в отцовстве собственных детей. — Не смей повторять бранных слов!

Равно как для меня Варя и Павел были сестрой и братом, так для Сашки Малинины младшие стали братьями. Когда я заговаривала о них как о спутниках жизни, Сашка насмешливо морщила носик: «Фи, мама! Инцест — это предосудительно».