Инна Туголукова - Непорочное зачатие

Потом он отвозил ее домой и на прощанье целовал, страстно, теряя голову от сумасшедшего желания. Зульфия отрывалась от его губ с тихим стоном и убегала почти в слезах. И он понимал: ей тоже трудно, но овладеть такой девушкой в машине, в чужой постели или, не приведи Господи, в кабинете нельзя, никак нельзя…

Надо было что-то решать, придумать, может быть, купить квартиру и как-то тактично, деликатно сообщить об этом Зульфие, чтобы не испугать, не обидеть. Мысль о разводе с Женей ни разу не пришла ему в голову.

Решение возникло само собой, будто молния озарила, и Борис подивился, как это раньше столь очевидная идея не пришла ему в голову.

Стоял конец мая. После затянувшихся «черемуховых» холодов вернулось наконец долгожданное тепло, и Зульфия за традиционным кофе в его кабинете предложила вдруг съездить в коттеджный городок, посмотреть на месте, как идут дела, а заодно и воздухом подышать. Он попытался было отговорить ее — стройка, грязь, — но она осталась непреклонна.

Они выехали из шумной, душной Москвы, в плотном потоке машин одолели отрезок загородного шоссе, свернули на узкую лесную дорогу и попали в иной мир, где все пело, дышало тенистой прохладой, ласкало глаз и душу.

На берегу небольшого озера прямо среди рыжих прогретых солнцем сосен за высокими красными заборами стояли в ряд дома — один краше другого.

Они прошли по участкам, провожаемые взглядами рабочих, зашли в один из домов с почти уже законченной внутренней отделкой, поднялись на второй этаж.

Зульфия подошла к окну, распахнула створки. В комнату ворвался ветер, заиграл длинными волосами. Она подняла руки, и заходящие лучи солнца высветили ее фигуру под легкой тканью. Широкие рукава затрепетали, как крылья диковинной бабочки. Борис замер, жадно впиваясь глазами в желанное тело.

— Ах, — сказала она мечтательно, — как бы я хотела просыпаться здесь по утрам, бежать босиком по траве к озеру, а потом пить с тобой кофе в тени под соснами. И чтобы никого больше — только ты и я. Представляешь?!

Он представлял. Решение созрело мгновенно, простое как все гениальное.

В семье идею Бориса построить загородный дом поддержали. А то что же это получается — сапожник без сапог!

Женя первое время все порывалась съездить посмотреть отведенный под строительство участок, но Борис неизменно отговаривался занятостью, усталостью, непогодой. И Женя перестала надоедать, объясняя упорное сопротивление мужа желанием преподнести ей потрясающий сюрприз — а чем же еще?

Зато Зульфия времени даром не теряла. Пора было укреплять тылы.

Очень кстати от инфаркта умер Андрей Борисович, и Борис засобирался на похороны отца. Женю взять с собой категорически отказался, а вот Зульфию взял, вернее, не смог противостоять ее напору.

Особого горя от ухода беспутного Мишуткина-старшего никто не испытывал, но проводили его по-людски, достойно. После поминок Борис с Зульфией сразу вернулись в Москву.

Он не был дома с тех самых пор, как уехал учиться. Изредка звонил, посылал деньги. К себе не звал и даже с Женей так и не познакомил.

Мать заметно постарела, на старшего своего смотрела с обожанием и все покачивала головой, будто не верила, что этот красивый, богатый, умный мужчина действительно ее сын. На жизнь не жаловалась и с вопросами не приставала.

Братья, здоровые простоватые парни, тоже в душу не лезли, держали дистанцию, как чужие. Оба после армии работали на стройке, спиртным не баловались.

Зульфия, почтительная, молчаливая, весь день черной печальной птицей кружила по дому — все успевала, всем помогала. Ее ловкие руки мыли, резали, подавали, убирали, а мысли витали совсем в иной плоскости.

И уже к концу обратного пути в Москву Борис, как хороший ученик, озвучил Зульфие ее идеи, ловко высказанные и переваренные им, как свои собственные.

Суть благородного плана сводилась к следующему: не пристало матери и братьям Бориса перебиваться с хлеба на квас в голодном и холодном Иванове. Они вполне могут жить в его загородном доме — места хватит. Конечно, не в самом коттедже, а во флигеле. Участок огромный, поставить еще одно строение на пару комнат — без проблем. Мать может вести хозяйство, и готовит она классно. А братья пойдут работать на фирму, да и на участке всегда помогут. Слава Богу, оба пока холостые, а там видно будет.

— Вот дом поставлю, надо это дело как следует обмозговать, — подытожил Борис, гордый своим великодушием.

— Да, — вздохнула Зульфия, — таких сыновей, как ты, поискать. Только что же так долго ждать? Надо им сразу сказать. Все-таки какая перемена в жизни. Пусть готовятся. Вот на девять дней…

— Вряд ли я смогу поехать, — перебил Борис и даже рукой замахал, как бы отметая неуместное предложение. — Дел по горло, ты же знаешь, — бросил он на нее укоризненный взгляд.

— А я одна съезжу, — озарилась Зульфия. — Мне это совсем нетрудно. И маме твоей будет приятно. Она мне очень понравилась… Я ей все и расскажу. Если ты, конечно, не возражаешь… — Она вопросительно взглянула на него.

Борис, конечно, не возражал и ровно через неделю посадил верную подругу на автобус до Иванова, где ее и встретила благодарная до слез Катерина Михайловна.

Она-то хорошо понимала, кому обязана этим внезапным восстановлением родственных связей и грядущими счастливыми переменами в своей судьбе, а главное, в судьбах младших неустроенных сыновей.

Зульфия вновь легко взяла на себя многочисленные поминальные хлопоты. Это потом она станет полновластной хозяйкой, как уже и в глаза, и за глаза называли ее строители коттеджа, а пока у нее совсем другая роль.

Вечером, когда ушли немногочисленные гости, а братья улеглись спать, Зульфия на крохотной чистенькой кухне рассказывала Катерине Михайловне о будущей безоблачной жизни. Та лишних вопросов не задавала, смотрела преданно и светло. И Зульфия понимала: эта не подведет, отслужит, пойдет за нее в огонь и в воду.

Время шло, и строить из себя недотрогу больше было нельзя: нелепо и опасно — Борису могла надоесть вся эта затянувшаяся канитель с невинностью. Конечно, полная капитуляция влекла за собой проблемы куда более серьезные — получив желаемое, Борис вряд ли захочет кардинально перестраивать свою жизнь. Зачем ворошить муравейник, если и так все складывается как нельзя лучше.

Впрочем, Зульфия никогда не любила прогнозировать неприятности и боролась с ними по мере поступления. Пришла пора действовать, а там будет видно.

Все произошло под теми самыми соснами, где предполагалось пить утренний кофе. Исходили любовными трелями соловьи, одуряюще пахла сирень, и они накинулись друг на друга как изголодавшиеся, истомившиеся звери.

Зульфие понравилось, и она никак не могла насытиться Борисом, с готовностью отдаваясь теперь уже и в машине, и в кабинете, и на подоконнике в подъезде.

Быстрый секс был острым, но полностью не удовлетворял, оставляя к тому же чувство униженности. Хотелось широкой мягкой постели, долгих неспешных ласк, изобретательной изнуряющей любви.

Как Зульфия и опасалась, Борис безмятежно плыл по течению жизни, не мучась сомнениями, и, похоже, не собирался обременять себя ненужными проблемами.

Своим изощренным умом Зульфия понимала, что Женя знает о ее существовании: не может женщина не знать, не чувствовать, что у нее появилась соперница. Значит, не хочет отпускать, делает вид, что ничего не происходит, и ждет, когда все завершится само собой. И ведь дождется, если она, Зульфия, упустит момент, пока еще чувства остры и желанны.

План был воистину дьявольский. Зульфия все продумала, предусмотрела каждую мелочь: Женя получает тривиальное анонимное письмо, из которого узнает, что у мужа есть любовница, причем не простая, а уже основательно беременная.

Главная фишка заключалась в том, что письмо это она должна прочитать на глазах у Бориса, а значит, деваться им обоим будет уже просто некуда.

План имел одно уязвимое место — он требовал сообщника, надежного и не способного в будущем использовать полученную информацию в своих интересах. Но она и здесь полностью себя обезопасила, доверившись младшей сестре отца — Раиле, которая не предала бы ее и под пыткой.

В назначенный день заговорщицы, прекрасно осведомленные обо всех передвижениях Бориса и уверенные, что Женя уже дома, стояли на лестничной площадке позади лифтов на их этаже, смотрели в окно и тихо переговаривались.

И когда во двор въехал джип Бориса, Раиля позвонила в дверь квартиры и вручила Жене своею рукой написанное «заказное» письмо и «квитанцию», в которой та и расписалась, закрыла дверь и прямо в прихожей вскрыла большой белый конверт, адресованный ей, Мишуткиной Евгении Анатольевне, лично.

Когда Борис вошел в квартиру, она так и стояла с письмом в руках, не в силах оторвать взгляд от сакраментальной фразы: «И вот теперь, когда должен родиться ребенок…»

— Что читаем? — бодро осведомился Борис и осекся, встретившись с ее глазами.

Женя молча протянула ему анонимку, пальцы предательски дрожали, и она сжала руки.

Борис все сразу понял, скомкал бумагу, отшвырнул и шагнул к ней.

— Женя, ну что за ерунда! Разве можно…

Но она прервала его, замахала руками:

— Молчи, молчи! И уходи, Борис, сейчас же, сразу…

Она зажала рот ладонью, чувствуя, что голос начинает срываться на истерические ноты, а из глаз вот-вот брызнут слезы, и отошла к окну.

Борис минуту постоял в раздумье и достал с антресолей две большие дорожные сумки.

Женя невидящими глазами смотрела в окно, слушала, как он ходит по квартире, и думала, что могла бы кинуться к нему, вцепиться, удержать, но нельзя, нельзя, потому что вот появился этот неизвестный ребенок и все перечеркнул, разрушил и переменил.

Борис собрал свои вещи, с хрустом затянул молнии, взглянул на Женину напряженную спину и навсегда ушел из ее жизни.

Для всех, кроме Таньки и Анны Вениаминовны, Женин развод был как гром среди ясного неба, хотя внешне ничего не изменилось, имущественных вопросов никто, естественно, не поднимал.

Женя осталась в своей двухкомнатной квартире, а Борис переехал в почти уже готовый загородный дом.

Жизнь продолжалась, но никак не входила в привычную колею, то есть она влачилась вдоль этой самой наезженной колеи, но потеряла смысл и привлекательность.

Женя по-прежнему много работала и почти никогда не оставалась одна, опекаемая и оберегаемая близкими людьми, но все видели, как ей тяжело и одиноко.

Больше всех старалась Татьяна, пыталась вовлечь Женю в круговорот своей веселой жизни, но тоже безуспешно.

Пришло еще одно лето, какое-то уж очень жаркое в этом году. Горели леса, и Москву затянуло серой удушливой мглой.

Подруги сидели в Женином кабинете. Тихо шелестел кондиционер, в запотевших стаканах темнел черешневый сок, и Татьяна рассказывала о своем новом недавно приобретенном приятеле, бывшем кэгэбэшнике, а ныне депутате Государственной Думы с символическим при подобном биографическом раскладе именем — Феликс Прожога.

— Зовет отдохнуть пару недель в доме отдыха. Есть у них один шикарный где-то под Домодедовом, «Бор» называется…

Женя слушала вполуха, погруженная в свои невеселые мысли, как вдруг Танька хлопнула себя ладонью по лбу и возопила так, что Женя аж подпрыгнула в кресле:

— Слушай! Давай поедем вместе! Скажу Прожоге, чтобы взял три путевки. Два года не отдыхали! А там бассейн, сауна, тренажеры, закрытая территория, приличная публика. Соснами подышим. Прожога говорит, там дыма нет… А, Жень?..

И Женя вдруг загорелась этой идеей, воодушевленная Танькиным энтузиазмом. Так вдруг захотелось сменить обстановку, сладко спать, вкусно есть и ни о чем не думать среди чужих, равнодушных к тебе людей.

Но Прожога неожиданно уперся. Он настроился провести две восхитительные недели вдвоем с шикарной любовницей, и присутствие подруги было ему как-то ни к чему.

— Это невозможно, Танюша! — замахал он руками. — Разгар сезона, там все забито. Мне никто не даст три путевки, а по коммерческим ценам это просто нереально…

Татьяна удивленно приподняла бровь, и Прожога досадливо поморщился — последнюю фразу говорить было не надо.

Они сидели на высоком берегу Москвы-реки на толстом пляжном полотенце, предусмотрительно расстеленном Прожогой, и он мягко опрокинул ее на спину. Но она так же мягко отвела его руку, поднялась и печально сказала:

— Ах, какая жалость! А мне так хотелось провести с тобой эти две недели! Значит, не судьба…

— Ну, подожди, Танюша! Ты меня припираешь к стенке, — заволновался Прожога.