Светлана Лубенец - Неправильная женщина

После уроков Ермакова быстро сбегала в близлежащий книжный магазин и купила в отделе канцелярских товаров три общие тетради с красивыми обложками ярко-зеленого цвета. Нерешительно потоптавшись некоторое время перед лаборантской, она все же постучалась и, не дожидаясь приглашения, открыла дверь. Евгений Павлович мыл в раковине чашки и стаканы, которые, видимо, были использованы учителями во время поздравления.

– Можно? – спросила Таня.

– Пожалуйста, – отозвался лаборант, поставил в раковину чашку, которую мыл, и даже завернул кран. После этого он вытер руки полотенцем, висевшим рядом с раковиной, и вежливо спросил: – Чем могу быть полезен?

Таня проскользнула в дверь, держа перед собой тетрадки. Потом обернулась и тщательно прикрыла ее за собой. Молодой человек с интересом следил за ее действиями. Ермакова откашлялась и произнесла таким же торжественным голосом, каким в детском саду читала стишки у елки:

– Евгений Павлович, поздравляю вас с днем рождения! Желаю вам обязательно поступить на будущий год в институт! Думаю, эти тетрадки вам как будущему студенту очень пригодятся.

Лаборант несколько смутился и даже решил уточнить:

– То есть ты мне эти тетрадки даришь, что ли?

– Ну да… Видите, какие красивые! Я первый раз увидела в магазине такие яркие. Вот и решила… подарить…

Евгений Павлович улыбнулся, подошел к ней поближе, взял тетради и поблагодарил. При этом Таня почувствовала исходящий от него легкий запах вина. Это ее устраивало. Жаль, конечно, что лаборант не в таком же невменяемом состоянии, как Майоров после Любкиной вечеринки, но и наличие в его организме той малости алкоголя, которую он успел принять, лучше, чем полное его отсутствие.

Вместо того чтобы уйти после вручения подарка, Таня, заглянув в глаза Евгения Павловича, с некоторой игривостью спросила:

– А почему вы больше никогда не приглашаете меня помочь вам приготовить класс к лабораторной работе?

Евгений Павлович опять улыбнулся и ответил:

– Я не думал, что тебе это так нравилось.

– Да, мне нравилось! – Ермакова рассмеялась, как могла серебристей, и добавила, решив идти до конца: – Вы мне вообще нравитесь, Евгений Павлович!

– Вот как? – изумился он, и его приветливая улыбка погасла, зато на лице стало четко прочитываться заинтересованное выражение. Заинтересованность девушка решила закрепить. Она подошла к лаборанту поближе и положила ладонь на его руку, которая опиралась о стол. У Евгения Павловича сначала приподнялась одна бровь, потом к ней подтянулась и другая. Он сжал пальцы девушки и, глядя ей в глаза, спросил: – Тогда, может быть, прогуляемся как-нибудь?

– Почему бы нет? – опять довольно игриво отозвалась Таня.

– Тогда давай завтра! Сегодня вечером у меня гости… День рождения все-таки… Двадцать один год! Полное совершеннолетие! Могу быть выбран – аж в парламент США! – Он раскатисто рассмеялся и продолжил: – А вот завтра… Приходи часикам к девяти ко входу в наш парк. Придешь?

– Приду! – Таня кивнула, послала ему ответную ослепительную улыбку, вытащила свои пальцы из его ладони и вышла из лаборантской, не оглядываясь. Какое-то чувство подсказывало ей, что оглядываться не надо. Пусть знает, что хоть она и пришла сама, но вовсе не навязывается и бегать за ним не будет. Захочет – придет завтра, а не захочет – так никто и не заставит.

Весь остаток того дня, когда она договорилась о свидании с Евгением Павловичем, и весь следующий день Таня провела на нерве. Поскольку для окружающих она продолжала играть роль беременной женщины, то несколько раз, полностью в эту роль войдя, даже одергивала себя: нельзя же так волноваться будущей матери. Потом вспоминала, что она пока еще никакая не мать, и волнение по поводу предстоящего свидания снова делалось приятным. В школьных коридорах она несколько раз сталкивалась с лаборантом, который опять облачился в привычный синий халат. Он смотрел на нее особым взглядом и один раз даже подмигнул. Таня улыбалась ему в ответ тоже с большим значением во взоре.

– Ну-с, учащаяся Ермакова, куда же мы с вами пойдем? – спросил Евгений Павлович и, не церемонясь, обнял Таню за плечико. Она с готовностью прижалась к его боку и ответила:

– Куда поведете!

Лаборант несколько отстранился от нее, заглянул в лицо и предложил:

– А давай на «ты»!

– Давай! – сразу согласилась она и на всякий случай решила уточнить: – Значит, я могу называть… тебя… Женей?

– Точно! Можешь, Татьяна! То есть Таня! То есть Танечка!

После «Танечки» бывший строгий Евгений Павлович, а нынче слегка развязный Женя сочно чмокнул Ермакову в щеку. Она опять почувствовала исходящий от него запах алкоголя, и ей даже показалось, что пил он не вино, а кое-что более крепкое. Разумеется, это расстроить не могло, поскольку работало на ее план. А Женя между тем развернул свою спутницу в другую сторону, а потом вытащил из кармана ключи. Держа их двумя пальцами за кольцо, он поболтал ими перед Таниным носом и сказал:

– Тут есть одно местечко, где мы с тобой некоторое время можем быть полноправными хозяевами. Пойдем… если, конечно, не возражаешь…

Разумеется, она не возражала, о чем ему с готовностью и объявила.

В квартире, в которую они зашли, было темно. Не включая света в коридоре, Евгений Павлович, как все же про себя продолжала его называть Таня, припечатал ее к стене. После этого, положив одну руку девушке на грудь, он так плотно обхватил ее губы своими, что она задохнулась. Ермакова успела вспомнить, что состояние нехватки воздуха, когда у Любки Михалковой ее так же яростно целовал Юра, резко отличалось от этого. Даже несмотря на то, что она тогда понимала – пьяному Майорову кажется, будто он целует Лану, – Таня была счастлива. Все ее существо откликалось на его поцелуи. Тело чуть ли не болело, напрягалось и, казалось, готово было слиться воедино с Юриным и даже раствориться в нем. Сейчас девушка чувствовала только не слишком нежные, а потому довольно неприятные мужские прикосновения. Рот школьного лаборанта казался слишком слюнявым, алкогольный перегар сделался более густым, а потому противным. Но Тане надо было все перетерпеть. Ей необходимо заполучить ребенка, которого все будут считать Юриным. Майоров, кажется, говорил, что это не всегда получается с первого раза, а потому Таня будет терпеть этого слюнявого Женю столько, сколько нужно для дела.

Когда лаборант все так же в темноте, к которой глаза несколько попривыкли, перенес Ермакову на уже раскинутый на полкомнаты диван и принялся раздевать, она с готовностью помогла ему: стянула с ног капрон, расстегнула множество меленьких пуговиц пояса и резко отбросила его, опять смешно и трогательно болтающего резинками, как осьминог щупальцами, в сторону. Таня удивилась тому, что в такой момент ей приходят в голову весьма образные сравнения, завела руки за спину и расстегнула сложную застежку бюстгальтера, с которой Женя никак не мог справиться. Трусики он двумя резкими движениями содрал с нее сам.

Все, что началось после этого, Таня потом долгое время вспоминала с содроганием. Школьный лаборант сначала несколько минут чуть ли не кусал ей соски, а потом так резко развел в стороны ее ноги, что она даже вскрикнула. Евгений Павлович не обратил на это никакого внимания и таким же резким движением сунул в нее что-то толстое, плотное, горячее. Танино тело отказывалось пускать внутрь себя это «что-то», отчаянно сопротивлялось, но оно продолжало и продолжало поступательно продвигаться внутрь ее организма, причиняя девушке жуткую боль. Она начала извиваться и стонать, но на мучителя это по-прежнему не производило должного впечатления. Он продолжал свое дело до тех пор, пока в Тане что-то не лопнуло. В этот момент то, что пихал в нее лаборант, довольно легко прошло внутрь тела, но боль сделалась нестерпимой. Девушка так жутко закричала, что парень понял: что-то происходит не по правилам, не так, как должно бы. Он выдернул из Тани то, что причиняло ей страдания, соскочил с дивана и включил свет. Ермакова ужаснулась тому, что увидела. Перед ней стоял мужчина, обнаженный подобно античной статуе. То, что у этих статуй мирно и спокойно висит между ног таким же мраморно белым, как и все тело, у стоящего перед ней было отвратительно окровавленным. Таня перевела взгляд на свои все еще раскинутые в стороны ноги. Они тоже были измазаны кровью, а на простыне между ними расплывалось приличное по размерам багровое пятно. У нее не хватило сил даже заплакать. Таня только хватала ртом воздух и даже не догадывалась свести вместе ноги. Ей казалось, что она теперь вечно станет сидеть на этом чужом диване, а кровь так и будет вытекать из нее до тех пор, пока не вытечет вся.

– Да ты что, девчонка, что ли?! – вскричал Евгений Павлович, которому в этих обстоятельствах абсолютно перестало идти домашнее и теплое имя Женя.

Таня никак не могла понять, о чем он спрашивает. Разумеется, она не мальчишка, и он это прекрасно знает. А еще он видит, что она истекает кровью, но вовсе не спешит вызвать «Скорую помощь» или хоть как-то помочь самостоятельно.

– Все ж в школе говорят, что ты… беременна… Даже на педсовете твой случай обсуждали… – продолжил лаборант, который так резко протрезвел, будто и не принял перед свиданием полстакана водки. – Как же так?! Обманула всех?! Зачем?!

Ермакова наконец несколько пришла в себя и, не отвечая на вопросы, еле слышно спросила:

– Я сейчас умру, да?

– От этого еще никто не умирал, – бросил ей Евгений Павлович и добавил: – А ну пошли в ванную!

– Я н-не м-могу… – заикаясь, объявила ему Таня и наконец заплакала.

– Вот только ныть не надо! Сама ведь набивалась… А мне-то откуда знать, что… Черт… Вот ведь влип…

Евгений Павлович безнадежно махнул рукой и вышел из комнаты. Спустя несколько минут Таня услышала звук льющейся воды. Обратно в комнату он вошел уже в брюках и белой майке. А она так и продолжала сидеть с разбросанными по сторонам ногами, в ужасе взирая на кровавое пятно перед ней. У нее уже хватило соображения понять, что оно не увеличивается в размерах, а значит, кровь из нее больше не вытекает. Девушка даже успокоилась на предмет того, что она вообще текла. Так и должно быть. Ермакова вспомнила термин «дефлорация», с которым ее познакомила медицинская энциклопедия. Но там почему-то не было написано, что дефлорация – необыкновенно болезненный и дико отвратительный по своей сути процесс. Пожалуй, она никогда не сможет себя заставить повторно пройти через этот ужас, если ребенок в ней вдруг не зародится.

– Ну и что теперь будем делать? – спросил ее Евгений Павлович и лично соединил ее ноги.

Ермакова посмотрела на него глазами, в которых уже не было ни слезинки, и спокойно сказала:

– Будем ждать.

– Чего? – изумился Евгений Павлович.

– Мне нужен ребенок.

– Вот как?! – еще более изумился лаборант, потом вдруг поднял на нее округлившиеся глаза и проговорил: – Слуша-а-ай, а я ведь понял твою комбинацию! Похоже, что с Юркой Майоровым у тебя что-то было, но не до конца, и ты решила привязать его к себе ребенком, хоть бы и моим, так?!

– Так, – не стала отрицать Таня.

– А если я ему все расскажу?

Ермакова посмотрела на взрослого, как ей казалось, человека с сожалением и ответила, опять перейдя на «вы»:

– А я скажу, что вы меня изнасиловали.

– Да кто тебе поверит-то? – крикнул Евгений Павлович и осекся. Кто знает, какие звенья комбинации Ермаковой ему еще неизвестны. А девушка между тем спокойно продолжила:

– Весь наш класс видел, какие вы на меня бросали взгляды до этой моей мнимой беременности, как мы с вами только вдвоем готовили кабинет физики к лабораторным работам при закрытых дверях. Я скажу, что вы держались до тех пор, пока я была непорочной девушкой, а как только у меня все произошло с Майоровым, вы решили, что ребенок во мне уже есть, а потому можно меня безнаказанно насиловать.

– Н-ну ты д-даешь… Ерм-макова… – начал заикаться лаборант. Он никак не мог придумать, что еще сказать этой стерве, тем более что кое в чем она была абсолютно права, а девушка уже одевалась, совершенно забыв, как только что извивалась и кричала от боли.

Когда за ученицей десятого «Б» захлопнулась входная дверь, Евгений Павлович вышел из ступора и уставился на кровавое пятно на простыне. Да-а-а… влип, так уж влип… по полной программе… А не надо зариться на тех, кто себя навязчиво предлагает! Впрочем, ему Таньку в свое время предлагала и мать. Даже она, такая ушлая, вряд ли могла предположить, во что с этой Ермаковой вляпается ее сын.

На следующий день после свидания с Евгением Павловичем Таня почувствовала приступ тошноты и поняла: удалось все, что она планировала.

Антонина Кузьминична Чеснокова ненавидела своего внука. Вообще-то внуков у нее было аж четверо, но люто ненавидела она одного – Вовку. Конечно, не с рождения. Кто ж не любит маленьких детишек, особенно родных внуков! Когда-то Антонина Кузьминична души не чаяла в Вовке, но те времена давно и безвозвратно канули в Лету. Нынче Вовке было девятнадцать. Толком учиться он перестал уже в тринадцать лет, то есть в седьмом классе. Разумеется, она определила внука в ту школу, где преподавала математику. По темпераменту Вовка являлся чистым холериком, очень активным и непоседливым. Мороки с ним было полно и в начальной школе, но пожилая учительница в своем деле съела собаку, а потому худо-бедно с мальчишкой справлялась. При переходе Вовкиного класса в среднее звено Антонина Кузьминична взяла руководство на себя, и внук, таким образом, находился под ее постоянным и бдительным контролем. Но это не помогло. Поскольку бабуля преподавала не все предметы, а одну лишь математику, прямо с первой четверти седьмого класса Владимир Чесноков ударился в загулы. Антонина Кузьминична, закончив свой урок, с быстротой, которую позволяли развить ее крупные формы, летела с третьего этажа, где находился ее кабинет, на первый, к входным дверям школы, но перехватить внука успевала не всегда. Очень быстро Вовка съехал на одни двойки, и бабушке стоило большого труда упросить учителей позволить ему кое-что пересдавать им приватно, то есть с глазу на глаз, в кабинете с закрытыми дверями, которые она же лично и сторожила.