Лана обняла за шею Майорова, который так и сидел на постели в одной брючине, совершенно смяв в руках вторую, прижалась к его спине своим все еще обнаженным телом и ответила:

– Я не могу без тебя жить, Юра… Я же говорила, что все это время без тебя будто и не жила вовсе… да… Просто ждала, когда выполню свои обязательства перед семьей, выращу детей… да и… умру, наверно…

– Тогда все правильно… Жестоко, конечно, по отношению к Ире и Женьке, но… так все продолжаться не может. Даже если они оба решатся нас простить… Мы должны быть вместе, Лана… Должны!


Когда автобус, который вез Лану с Майоровым домой по окружной дороге, сделал крутой поворот, выруливая напрямую к Дольску, она дурным голосом крикнула на весь автобус:

– Же-э-э-ня!!! Не-э-э-т! – Потом рванулась с сиденья к кабинке шофера и замолотила по ней кулачками с воплями: – Выпустите меня немедленно! Выпустите! Там мой муж!!!

– Что, совсем сдурела?! – гаркнул во всю мощь своих легких шофер, здоровенный детина с бицепсами, которые шарами перекатывались под футболкой с длинными рукавами. – Здесь нельзя останавливаться вообще, а там еще и авария! А ну сядь на место, оглашенная!

– В той аварии машина моего мужа!!! Выпустите меня! Пожалуйста! – раненым зверем ревела Лана, и шофер вдруг понял, насколько ее требования серьезны.

– Ну если только муж… – понизив голос и уже с некоторой долей сочувствия произнес он, и автобус остановился у обочины. Когда с легким шипением сложилась гармошкой дверь, Лана прямо-таки вывалилась носом в пыль, но тут же поднялась и, зацепившись одной ногой за другую, свою же, но не желающую слушаться, упала бы снова, если бы ее не поддержал Майоров, который выскочил из автобуса вслед за ней.

Уже вместе они бросились назад, к тому крутому повороту, где вокруг двух столкнувшихся машин сгрудились инспекторы ГАИ. У машины Евгения оказался сильно смят передний бампер, выбиты стекла, а одна дверца висела, что называется, на честном слове. Салон автомобиля и асфальт под этой безвольно повисшей дверцей были усыпаны стеклом и залиты кровью. Людей в машине Лана и Юра не увидели.

– Где он?!! – крикнула Лана, повиснув на руке одного из гаишников.

– Чё надо? – грубо отозвался тот и попытался стряхнуть с себя женщину, будто случайно прицепившийся сухой лист, но сделать ему это не удалось: пальцы Ланы одеревенели и не разжимались.

– Где мой муж? Это его машина… – прошептала Лана, потому что ее разом оставили силы, и только пальцы продолжали держаться за рукав гаишника.

– А-а-а… – протянул он, все-таки отцепил от себя ее руки и добавил: – Понятно… В общем, так: мужика уже отвезли в хирургию… Жив он, жив… Врачи «Скорой» сказали, оклемается, а вот женщина…

– Что с женщиной?! – незнакомым Лане, странно высоким голосом спросил Майоров.

Страж дорожного порядка бросил на спросившего быстрый взгляд, тут же его отвел и проронил в пространство:

– С женщиной хуже… Основной удар как раз пришелся на место возле водителя, где она сидела…

– Так что с ней?! – взревел Юра.

– А ты ей кто?

– Я ей муж…

– Сейчас вон та машина… – мужчина, не отвечая на вопрос, указал на один из автомобилей своей службы, – поедет в Дольск. Садитесь, подбросят вас до городской больницы… Там все и узнаете…

Лана видела, как Юра всем телом подался к гаишнику, хотел все же выяснить, в каком состоянии Ирина, но то ли ему вдруг отказал голос, то ли он решил, что действительно лучше все узнать на месте, и потому промолчал.

В машине ГАИ и Лана, и Юра напряженно молчали. Лане казалось, что они думают об одном и том же: из-за них пострадали близкие люди… так любовь ли то, чему они только что так сладко предавались на даче, или всего лишь блуд, за который теперь так страшно наказаны. Лучше бы они сами с Юрой попали в аварию…


В больнице выяснилось, что Евгений Чесноков жив и в довольно сносном состоянии, ибо сломано всего лишь одно ребро. Ранения и царапины от рассыпавшегося в мелкие брызги стекла никто особенно во внимание не принимал: ерунда, заживет. Ирина Викторовна Майорова была мертва. На Юру стало страшно смотреть. Лане показалось, что его виски сделались абсолютно седыми прямо у нее на глазах. Возможно, они и были такими, просто она никогда не заостряла внимания на степени их белизны. Даже сегодня, когда их застали в постели, она лишь отметила, что ее возлюбленный уже поседел. Сейчас Юрино лицо сделалось серым, губы пересохли и покрылись отслаивающимися чешуйками растрескавшейся кожи. Лана чувствовала его боль, как свою. Они оба виноваты в том, что случилось с их супругами. За Евгением-то она будет ходить, как сестра милосердия, до тех пор, пока все у него не заживет, а Ирину Викторовну не вернуть, как ни плачь по ней, как ни убивайся, какие требы ни заказывай в самых намоленных местах.

Все дальнейшее слилось в мозгу Ланы в один длинный-длинный, почти непрерывающийся кошмарный день. На похоронах Ирины она видела только вытянутые голубоватые личики ее детей. Те никак не могли уяснить, что происходит, и в этом изумлении даже не боялись. Конечно, они уже были в том возрасте, когда знают, что такое смерть, но, поскольку в лицо никогда ее не видели, продолжали рассчитывать на то, что, может, все-таки не она уложила их мамочку в черный с золотом ящик. И даже когда закрыли крышку этого ящика и опустили его в разверстую черную яму, девочка и мальчик, держащиеся за руки, не вздрогнули и не заплакали. Их заставили бросить на гроб по горстке земли. Они сделали то, что требовали странные взрослые, играющие в какие-то непонятные игры, и опять застыли недвижимыми столбиками возле Ирининой сестры. Рыдающая женщина пыталась их приголубить, но в тот момент они в этом не нуждались. Светочка иногда поводила плечом, чтобы сбросить с него руку тетки, а Саша, казалось, вообще не замечал ее прикосновений. Уже тогда Лана полюбила этих детей, как своих. Они ведь были Юриными…

Конечно, стоять вместе со всеми возле гроба и могилы жены Майорова, которую, как ей думалось, она сама и убила, Светлана Николаевна считала себя не вправе, но не пойти на похороны не могла. Таилась за высокой мраморной стелой, которую недавно поставил своей умершей жене известный в городе хирург. Собственно, и таиться-то особенно не надо было. Разве есть дело родственникам и друзьям на таком тяжком мероприятии, как похороны еще довольно молодой и цветущей женщины, которой жить бы да жить, до какого-то человека, пришедшего на соседнюю могилу…

Юра, постаревший лет на десять, сгорбившийся и потерянный, стоял по одну сторону гроба и могилы – один. Все остальные, присутствующие на похоронах, будто не хотели к нему, жениному убийце, приближаться. Прогнать не имели права, но и стоять плечом к плечу не желали – запачкаешься еще…

Каким образом в город просочились слухи о том, куда, откуда и зачем ехали вместе на одной машине начальник техбюро местного завода Евгений Алексеевич Чесноков и домохозяйка Ирина Викторовна Майорова, удивляться не приходилось. И Лана, и Юра, оба, сразу сошлись во мнении, что все это дело рук, а вернее – языка Татьяны Ермаковой. Как-то разбираться с ней или призывать ее к ответу не посчитали нужным. Дело сделано. Ирины в живых уже нет. Если бы даже удалось закопать Таньку заживо в одну с ней могилу, лучше от этого никому не станет. Да и разве Танька виновата? Виноваты только они: Светлана Чеснокова и Юрий Майоров, преступники и прелюбодеи. Да, они себя таковыми считали, но возненавидеть за это друг друга так и не смогли. Слишком любили.

Сестра погибшей Ирины, Наталья, очень хотела забрать Светочку с Сашенькой к себе, чтобы они не росли подле материного убийцы, сексуально озабоченного мужика, который, возможно, в душе еще и растлитель несовершеннолетних, но юридических оснований к этому не было, а сам Юрий отказываться от детей не собирался. Наталья, к которой ни Света, ни Саша так и не смогли привыкнуть, поколготилась какое-то время в квартире погибшей сестры, да и уехала обратно в свой Клин.

Надо сказать, что, несмотря на полное общественное осуждение Юрия Александровича Майорова, пригреть его детей и как-то обиходить (только лишь заодно!) его самого, нашлось много желающих женщин, одиноких и тех, которые ради такого святого дела, как помощь страждущим, могли бы и освободиться. Из одного только цеха, где он работал, сразу две свободные женщины предложили свою помощь. Когда он вежливо отказался, они сделались самыми непримиримыми его врагинями, особо злостно осуждающими в заводских кулуарах аморала Майорова, из-за которого двое детишек остались сиротами, ибо такого папашу за полноценного отца и считать-то не стоит.

Что касается Евгения Чеснокова, то он, оправившись от шока и болезненных проявлений, которые довольно долго досаждали ему после аварии, повел себя более чем благородно. Жену он не осуждал, ни с кем не обсуждал, даже с родной матерью, у которой все нутро горело не только осудить, но и выгнать невестку из сыновней квартиры в три шеи. Лане Евгений сказал, что готов ее отпустить к Майорову, когда отойдет траур по погибшей жене, а пока просил пожить с ним вместе, как раньше, поскольку он всегда знал, что она его, мужа своего, не любит, а потому все будет у них так, как всегда. Лана бы и отказалась, но переезжать к родителям и объясняться с ними не хотела, да и от собственных детей – куда ж…

И они жили, как всегда, и даже какое-то время Лана не встречалась с Майоровым, поскольку у него тянулся траур, да и вообще она тогда еще не знала, выйдет ли у них снова что-либо или нет. Ни с кем больше у нее ничего не выходило. Особенно сложно оказалось на работе. Разумеется, весь учительский коллектив был в курсе происшедшего с ней и ничего не собирался ей прощать, поскольку педагог обязан являть собой образец морали и нравственности, а она его не являла. Бедной Светлане Николаевне казалось, что даже старшеклассницы показывают ей вслед пальцами и злобно шепчутся за спиной. Но труднее всего было с ученицей своего пятого «В» Светой Майоровой. Лана очень хотела приласкать девочку и боялась этих своих порывов. А вдруг Света на всю школу закричит: «Пошла вон, убийца!»

Но, как всегда бывает, вволю почесав языки, обыватели города Дольска притомились мусолить одно и то же и перекинулись на более свежие объекты и события, ибо в любом социуме новостей – хоть отбавляй. И однажды в воскресенье, когда на улице Лана столкнулась почти нос к носу с Майоровым и его дочерью, Света вдруг бросилась к ней с радостным криком:

– Светлана Николаевна, здравствуйте!!! – а потом вдруг уткнулась ей в грудь и заплакала навзрыд.

– Ну что ты… что ты… девочка моя… – приговаривала Лана, глядя ее по таким же медным и густым волосам, какие были у матери. Всю ее внутри при этом перекручивало винтом, и хотелось выть от душевной боли на всю улицу. Это она, Лана, виновна в том, что этот ребенок осиротел! Если бы она не поддалась на Юрины взгляды, признания в любви и уговоры, осталась бы добропорядочной женой, мать этой девочки была бы жива. Конечно, сама она, наверно, удавилась бы или отравилась при виде семейного счастья Майорова. Все равно одним человеком стало бы меньше на этой земле. И тогда, возможно, начала бы томиться виной перед ней ныне покойная Ирина Викторовна, поскольку самоубийство Ланы их Дольск тоже обсудил бы со всех сторон, и Юрина жена непременно узнала бы о причинах.

Но мертва была Ирина Майорова, а она, Лана Чеснокова, жива, здорова и почти благополучна. Евгений вел себя так, будто ничего дурного в их жизни не случилось. Но правая его бровь, здорово рассеченная осколком автомобильного стекла, являлась каждодневным напоминанием не только трагических событий, но и того, что она, Светлана Николаевна, мужу неверна. Все «стеклянные» порезы, конечно, давно зажили, но этот шрам на лице слегка приподнимал бровь относительно другой, и потому казалось, будто Евгений чему-то все время удивляется и вот-вот пошутит. На самом деле Ланиному мужу было не до шуток. Он изо всех сил старался держать себя в руках, но женщина видела, каких сил ему стоит делать вид, особенно перед детьми, будто они хорошая, дружная семья. А дети уже вошли в подростковый возраст и потому не могли не понимать, о чем судачит весь город. Старшая, Рита, однажды за обеденным столом даже спросила:

– Мама, а правду говорят, что ты папу больше не любишь?

Все семейство застыло над тарелками в тех позах, в каких их застал этот вопрос. Виталик хотел откусить хлеба, но так и не донес его до рта. Леля в тот момент поправляла волосы, чтобы не лезли в рот, да так и осталась с поднятыми к голове руками. Евгений невидящими глазами уставился в газету, которую как раз хотел отложить, чтобы приступить к грибному супу. А сама Лана застыла у плиты с поварешкой в руках, с которой на новые малиновые тапочки с мохнатой опушкой капали тягучие капли густо-коричневого варева.

– Ну что ты молчишь, мама? – опять спросила Рита и добавила фразу, которую недавно слышала в одном фильме: – Между прочим, молчание работает против тебя!