* * *

Татьяна Бугаева, в девичестве Ермакова, чистила картошку для сырного супа. Боря его очень уважал, особенно с сухариками из белого хлеба. На второе у нее задуман жюльен с лисичками. Она недавно купила специальную жюльенницу с прехорошенькими маленькими кокотницами. Сегодня опробует. Конечно, жюльенчик – это так, Боре на один зубок, побаловать. Главное блюдо сегодняшнего обеда – это запеченная особым способом говядина в специях. Она уже однажды мясо так запекала. Боря сказал, что чуть язык не проглотил. Очень хочется его еще раз порадовать.

Татьяна положила в холодную воду последнюю картофелину, задержала взгляд на обрезанных под корень ногтях и счастливо улыбнулась. Ей больше не нужны длинные ногти. Ей нужны рабочие руки, чтобы удобнее было парить, жарить, варить… и вообще работать по дому, чтобы Боря приходил с работы, сгребал ее в охапку и шептал в ушко, что она самая-самая замечательная жена на свете, что все друзья ему завидуют черной завистью. Татьяна и за собственным весом перестала следить и сильно раздалась в талии. Боря был этим доволен. Говорил, что хорошего человека должно быть много. Да, он часто сыплет избитыми прибаутками, но Татьяне все в нем нравится: и эти прибаутки, и крупная фигура с небольшим мягким животиком, и крутой лоб с длинными розовыми залысинами, и низкий, чуть скрипучий голос, и спокойный веселый нрав. А особенно она довольна его крупными теплыми губами, которыми он так сладко целует ее, что каждый раз заходится сердце.

Иногда Татьяна просыпалась в холодной испарине, как ей казалось, – от звуков Вовкиного голоса, доносящегося из коридора. Там, где Вовка – непременно быть беде, а потому женщина резвой ланью вскакивала с постели и, как была, в ночнушке, бежала в коридор, чтобы сразу указать сыну на дверь. При этом Татьяна понимала, что он может и не уйти, а потому у нее заранее сводило страхом скулы, а ткань мягкой рубашки холодным пластырем приклеивалась к вспотевшей спине. Каждый раз коридор оказывался пустым. Татьяна, окончательно очнувшись от сна, соображала, что Вовке, осужденному за убийство и тяжкие телесные, еще сидеть и сидеть и, отдышавшись, шла на кухню, чтобы запить свой страх и вернуться в постель к Боре. Тот непременно просыпался, притягивал ее к себе, тесно прижимался горячим пухлым телом и тут же засыпал снова, довольно громко похрапывая ей на ухо. Этот его храп был для Татьяны лучше любой музыки, поскольку исходил от горячо любимого мужа. Вдыхая его теплый родной запах, она окончательно успокаивалась: у нее теперь есть защитник, и никакие Вовки ей больше не страшны. Она утыкалась носом в Борину руку и спокойно засыпала, умиротворенная и счастливая.

Иногда, правда, заснуть не удавалось, потому что, как ни крути, Вовка – не сосед-уголовник, на которого можно в случае чего и в милицию пожаловаться, а родной сын. Когда отсидит и вернется, никому не пожалуешься. А кроме как к ней, ему возвращаться некуда. Конечно, эта квартира – собственность Бориса, а сам он – мощный, крупный мужик, но какая разница Вовке, в кого вонзать нож… Вовкина бабка Антонина всегда винила ее, Татьяну, в том, что сын преступником-рецидивистом вырос. А что она могла поделать одна с мальчишкой-хулиганом? Она же не виновата, что не было крепкой мужской руки!

В такие бессонные ночи Татьяна вспоминала свою жизнь и удивлялась, как много сил и энергии потратила напрасно. Сейчас, купаясь в любви мужа, она не могла понять, зачем так упорно добивалась того мужчины, который вообще-то всегда был ей непонятен и чужд. Она не знала, о чем разговаривать с Майоровым, казалась себе при нем туповатой и недалекой. Даже то единственное настоящее свидание с ним в юности не могла вспоминать с нежностью или душевным трепетом. Помнились только неловкость, мешающая дышать, и стеснение. Но тогда ей казалось, что все переменится, как только Юра поймет, что именно она, Татьяна Ермакова, должна стать единственной его любовью в этой жизни. И именно ради того, чтобы стать единственной его любовью, она и плела свои интриги. И плод ее интриг – сын Вовка – лишил в конце концов Майорова жизни. Иногда в припадке самобичевания женщине казалось, что сидеть за убийство Юры должен вовсе не Вовка, а она, Татьяна Ермакова, собственной персоной. Она всю жизнь будто подталкивала к гибели мужчину, который был чужой судьбой. Пыталась, как на шахматной доске, расставить фигуры по собственному усмотрению вопреки правилам игры, и потому игра не шла, сбоила, из нее выпадали не те персонажи. Она пробовала перестроиться, поменять фигуры – белые на черные, но все равно выходило нескладно и неладно. Евгений Чесноков, которым она несколько раз пыталась подменить Майорова, тоже был не ее мужчиной. Она всячески мешала ему жить, заставляла расхлебывать то, что сама заваривала, провоцировала на циничные поступки, но он во всех щекотливых и жутких ситуациях, в которые попадал по ее вине, всегда оставался самим собой и был ягодой не ее поля. Может, сын Вовка и дан ей в наказание за то, что она пыталась манипулировать людьми. Когда-то в юности она получила от Ланы Кондратенко урок такой манипуляции и взяла этот прием себе на вооружение. Как много бед удалось бы избежать, если бы она простила Лане Юру и приветила какого-нибудь из тех парней, которые пытались за ней ухаживать! Не родись Вовка, плод обмана, – Майоров был бы жив.

С другой стороны, если бы не судебный процесс по делу убийцы Владимира Чеснокова, Татьяна, возможно, никогда не встретила бы Бориса. Они познакомились именно в помещениях суда. Она плохо помнит подробности, потому что была в тот момент как в чаду. Боря тогда как раз развелся с первой женой и приходил исправлять какую-то ошибку, допущенную в документе о разводе. Он тогда же потащил ее в кафешку неподалеку, и Татьяна ему, первому встречному, почему-то сразу все о себе рассказала без утайки: и про непутевого сына, и про личную неустроенную жизнь, и даже про двух своих мужчин, вокруг которых столько лет крутились все ее помыслы.

– Это мы исправим, – сказал он.

Татьяна тогда не очень вслушивалась в то, что говорит только что встреченный человек, представившийся Борисом Иннокентиевичем Бугаевым, заведующим местной ветеринарной станцией. Она была счастлива, что нашелся кто-то, готовый ее слушать, не поучая и не всплескивая руками с риторическими вопросами: «Да как же ты могла?» Она рассказывала, и всхлипывала, и утирала салфетками, которые вытаскивала из пластикового стаканчика, то и дело выползающие слезы, глотала их и снова давилась ими, а Бугаев Борис Иннокентиевич внимательно слушал и подливал кофе из своей чашки в ее. Татьяна, не замечая этого, запивала им свой рассказ и боялась только одного: как бы этот человек не ушел и не оставил ее одну в этом кафе за столиком, закиданным смятыми салфетками с черными разводами от туши для ресниц. И он не ушел. В тот же вечер Татьяна Ермакова оказалась в его постели. Утром, проснувшись раньше заведующего ветеринарной станцией, Татьяна хотела тихо уйти, решив, что больше ничего этому заведующему от нее не надо. Но он, чутко спавший, тотчас проснулся, вытащил из ее рук джемпер, который она пыталась натянуть, и сказал:

– Не уходи, ты теперь моя жена.

Слово «жена», которое Татьяна всю жизнь мечтала услышать, заставило ее опять прослезиться. Борис обнял ее, прижал к своей мощной теплой груди и повторил:

– Не уходи… Мы теперь всегда будем вместе, и ты забудешь все свои горести. Я всю жизнь искал такую женщину, как ты.

Татьяна боялась спросить, что он нашел в ней такого, что собрался больше не разлучаться, но испугалась. Вдруг он посмотрит на нее повнимательней и поймет, что на самом деле ничего особенного в ней нет. Пусть лучше заблуждается. А она изо всех сил постарается, чтобы его заблуждение подольше не рассеивалось. И оно не рассеивалось уже целых пять лет. Татьяна Ермакова вышла замуж за Бориса Бугаева и была с ним бесконечно счастлива.

* * *

Светлана Николаевна Чеснокова, приятная пятидесятидвухлетняя дама, катила по парку Дольска нарядную колясочку, в которой сидела годовалая Каринка, дочка ее старшей дочери Маргариты. По принятым меркам, Рита вышла замуж поздно, в двадцать девять лет. Хорошо, что все-таки вышла. Лана думала, что после случившегося на свадьбе брата она навсегда останется старой девой. Рита почти целый год не выходила из дома, потому что ей всюду мерещились насильники. Пришлось даже с работы уволиться. Лана долго лечила дочку, но, возможно, она никогда не отошла бы от потрясения, если бы однажды к соседям по площадке не приехали родственники из Санкт-Петербурга. Среди них был молодой мужчина по имени Глеб, довольно смешной: длинный, худющий и нескладный.

Соседка Нина однажды вечером вызвала Лану на лестницу и выпалила:

– Мне кажется, что наш Глеб мог бы составить твоей Маргарите хорошую пару.

Лана недовольно пожала плечами: не могла сказать соседке в лицо, что их Глеб уж сильно неказист для ее-то красавицы дочери.

– Да ты не жмись! – отозвалась Нина, которая, конечно же, не могла не заметить ее неприязненной ужимки. – Если твоя Ритка Глеба откормит, обогреет, так он краше любого другого станет. Он же высокий, видный… и лицо у него хорошее. А еще он добряк… и умница… Не пьет к тому же… ну разве что так… по праздникам… А с женщинами ему просто не везет. Всем нынче нужны брутальные мачо, а он стеснительный, неловкий… Не понимают дуры-бабы, что это для жизни самое то: не будет на других заглядываться… Домашний он, понимаешь, Ланка!

Лана тогда еще раз с большим сомнением пожала плечами. Не верила она в любовь по знакомству, без любви… Впрочем, совершенно непонятно, откуда эта любовь вдруг берется, куда исчезает и как просыпается снова. Чем черт не шутит! А вдруг и впрямь этот длинный Глеб – Риточкина судьба? С лица воды не пить! Хотя… Нина права: лицо у ее родственника вполне нормальное, мужское. А фигура… А что фигура? Если этого мужичка и впрямь хорошенько покормить пару месяцев – все в порядке будет…

– Ну, а как мы их… того… познакомим? – наконец спросила она Нину после этих своих раздумий. – Если открыто, то Риточка на это не пойдет, ты же все про нее знаешь…

– Да я уж голову сломала, обдумывая, – отозвалась соседка, – прямо ничего в ум не идет. Давай-ка ты тоже подумай, если, в принципе, не против. Ты же лучше свою дочку знаешь.

Озабоченная этой проблемой Лана только кивнула и ушла с площадки, но ничего придумывать не пришлось. Видимо, длинный Глеб на самом деле был Ритиной судьбой. Молодые люди на следующий же день столкнулись на лестнице и с тех пор проводили время вместе, пока Глебу не пришла пора уезжать. Лана сразу поняла, что Глебов отпуск подошел к концу, по тому, как почернело лицо дочери.

– Что случилось, девочка моя? – на всякий случай спросила Лана.

– Он завтра уезжает, мама… – прошептала Рита, и глаза ее наполнились слезами. – Все закончится, понимаешь…

– Ну почему ж непременно закончится? Будете перезваниваться… А потом и ты можешь в Питер съездить. Там же папина двоюродная сестра живет!

Но Рита уже не хотела слушать никаких доводов, советов и предложений. По лицу ее тихо ползли слезы, а выражение его опять сделалось таким, каким долго оставалось после приключившегося с ней несчастья. Лана настолько боялась, что дочь опять впадет в длительную депрессию, что решила сходить к Нине и расспросить про Глеба и его планы относительно своей Риты.

– Даже не сомневайся на этот предмет! – сразу утешила ее соседка. – Глеб только о Рите и трещит. Вот увидишь, он или с собой ее позовет, или… Ну… не знаю я, что «или»… но только он ни за что ее не бросит!

Но дальше все произошло куда лучше, чем предполагала Нина. На следующий же день Глеб пришел к Чесноковым в строгом костюме, торжественный и смущенный, с двумя букетами роз: для Риты и Ланы, с конфетами и шампанским.

– Вы, наверно, думаете, что все слишком поспешно… – начал он, когда все уселись за стол для чаепития. – Но времени же нет… мне уезжать… а потому… Словом: уважаемые Светлана Николаевна и Евгений Алексеевич, я прошу руки вашей дочери Маргариты.

Лана тут же бросила быстрый взгляд на Риту. По ее лицу опять ползли слезы, но выражение его изменилось. Дочь была счастлива.

Через несколько месяцев Рита и Глеб поженились. Жили они в Санкт-Петербурге, но в Дольск приезжали довольно часто. А чего и не приехать, если езды всего полчаса на электричке! Вот и сейчас Рита с Глебом гостят у них. Надо сказать, что откормить мужа Маргарите так и не удалось. Сколько бы Глеб ни ел, все равно оставался худощавым. Но счастливая семейная жизнь на нем все же сказалась благотворно. Исчезли лишние суетливые движения, и неловким или нелепым никто его сейчас уже не назвал бы. Словом, Лана была довольна выбором дочери, а внучку Каринку любила больше всех остальных своих внуков, потому что она оказалась очень похожа на нее в детстве. Если бы ее детские фотографии тоже были цветными, как внучкины, никто и не разобрал бы, где Каринка, а где маленькая Лана.