— Не бери ты в голову, — отмахнулась. — Если хочешь, давай не пойдем в театр. Я же знаю, ты не горишь желанием, — положила руки ему на плечи.

— Как это не пойдем? Пойдем. И лучше идти прямо сейчас, а то точно не пойдем.

Таня встала с его колен и поправила платье.

— Лёня, ну как?.. — бодро и настойчиво спросила.

— Ах, да, — словно вспомнил, что забыл про комплимент, — идеально, — взял ее за лицо и долго смотрел в глаза, прежде чем поцеловать.

10

Таня отхлебнула чай, отложила бутерброд, стряхнула с пальцев крошки и набрала номер Вуича. Ответил он строгим немного задумчивым голосом, каким отвечают по рабочему телефону, но тон его заметно смягчился и приобрел ласкающий оттенок, когда Таня заговорила.

— По голосу слышу, что у тебя хорошее настроение. Что случилось? — спросил немного отстраненно, словно в это время был сосредоточен на каком‑то важном деле. Наверное, лоб у него, как всегда, нахмурен и губы плотно поджаты.

— Ничего. Еще ничего. Но случится же? Ты же приедешь сегодня?

— Не знаю. Может быть. Скорее всего, — игриво растянул слова.

— Ну, Лёня… — знала, что шутит он, что приедет. Но все равно хотела определенности, точного подтверждения. Слов каких‑то неравнодушных и внимания.

— Приеду, — твердо пообещал. — Я заеду за тобой на работу и поедем к Шауриным. Вроде как на ужин.

— А что — приглашают? Мне еще никто не звонил.

— А зачем тебе звонить?

— Хорошо, — вздохнула Таня. — А потом что — проводишь меня домой и поцелуешь у подъезда? — чуть — чуть поерзала на стуле, усаживаясь удобнее, опираясь на стол локтями.

— Провожу, но только к себе домой, — проворчал он.

— А там уложишь меня на кровать и обсыпешь розовыми лепестками?

— Можно и лепестками…

— Нет, подожди, — вдруг томно заговорила она, — мы попьем вина, потом я уложу тебя на кровать, медленно сниму с тебя рубашку и нежно поцелую все твои самые чувствительные места, — в ее голосе появилась эротичная бархатистость. Исчезла звонкость и простота.

— Таня, я на работе! — рыкнул Лёня.

— Ах, прости — прости, — засмеялась Татьяна, — я немного забылась. Я вообще тебе не по этому поводу звоню.

— Я так и понял, — громко выдохнул на том конце Лёня. — У тебя всегда долгое и весьма неожиданное предисловие. Ну, все, теперь по сути?

— Да, — тут голос ее стих в нерешительности. — Лёнечка, ты свозишь меня на кладбище? Хочу к матери на могилу съездить. Если можно завтра. Если у тебя нет никаких важных дел. Нет, если ты сильно занят…

— Таня! — остановил он ее. — Я свободен. Я свободен и свожу тебя на кладбище, — показалось, что она не совсем еще решилась на эту поездку и внутренне ждет его отказа, даже рада будет, если вдруг окажется он сильно занят и не сможет ей помочь.

— Ладно, — с какой‑то обреченностью почти прошептала. — Вечером договоримся тогда. Целую.

Таня повесила трубку и, тяжело выдохнув, напряженно сцепила пальцы. За эти годы ни разу не побывала у матери на кладбище. А сейчас почему‑то почувствовала острую необходимость сделать это. И не для того, чтобы мысленно заручиться поддержкой, — мать живая не очень‑то помогала, а уж мертвая тем более. Все‑таки не присутствовать на похоронах матери и ни разу не съездить к ней на могилу — неправильно.

Поднявшись со стула, Таня сунула руки в карманы белого халата и рассеянно уставилась в окно. Сейчас она была счастлива тем особым простым счастьем, когда хотелось и с другими радостью поделиться, и исправить что‑то в своей жизни. Теперь почувствовала, словно на какой‑то черте стоит и шагнуть сможет, лишь от своих обид избавившись. Но обида эта, главная в ее жизни, на мать, раньше какие‑то силы давала, упрямством заряжала, настырностью, а сейчас не нужна стала. Сейчас хотелось все за плечами оставить и ходить свободно, без груза. Да и снилась мать ей часто, оттого просыпалась Татьяна с неясным плохим чувством.

Вечером все сидели на открытой террасе. Вяло тянуло ветром. Воздух был сух и жарок. Где‑то высоко за серыми клубящимися облаками сверкали беззвучные молнии. Хорошо бы ночью пошел дождь.

Остывший чай стал совершенно невкусен, шоколадный бисквит с кремом из взбитых сливок от жары неаппетитно расплылся по тарелке.

— Кто‑нибудь будет торт? — спросила Юля устало — сонным голосом.

— Нет, — твердо ответил Лёня.

Денис покачал головой, и Таня живо поднялась, скрипнув креслом.

— Давай уберем это, Юляш. Сколько ж можно есть…

Юля сползла с плетеного кресла тяжело и неповоротливо. Подхватила со столика тарелку и чашку, пошла вслед за Таней в дом.

— Я чувствую себя бочонком, — погладила свой небольшой животик, скрытый просторным платьем. — Все косяки собираю, хотя и живота толком нет еще. Мне все мешает, во всем тесно.

— Это нормально, — улыбнулась Таня и начала без зазрения совести хозяйничать на кухне. — Сядь отдохни, я сама уберу. Ты главное, ешь хорошо и спи хорошо. Знаешь, почему‑то первые месяцы самые трудные: живота еще нет, но силы куда‑то уходят. Не знаю, как другим, но мне тоже особенно трудно было именно в первые месяцы. А может, так мне показалось…

— Я и так все время сплю. Не знаю, как женщины работают до декрета, я уже не могу. Во — первых, тоже страшно устаю. Во — вторых, все забываю. Даже дома хожу с записной книжкой, потому что если не запишу, что мне нужно сделать, куда заехать и кому позвонить, все, хана.

— Как Денис тебя еще дома не посадил, удивительно, — Таня насмешливо покачала головой.

— Он старается. По этому поводу воюем последнюю неделю.

— Знаешь, я на его стороне. Если есть возможность не напрягаться, зачем напрягаться. У тебя задача — спокойно выносить и родить Ивана Денисовича. А про остальное нужно забыть.

— Ой, Танюша, только ты меня не зомбируй. Иван Денисович еще не родился, а уже центр Вселенной, — вздохнула Юля и положила руку на живот. Сегодня Шаурины узнали, что у них будет сын, теперь об этом только и разговоров. — Надо же, как вы с братом на этот раз едины во мнении. Я вот думала, что ты меня поддержишь.

— Я тебя и поддерживаю. Такое состояние, беременность, тебе, может, один раз в жизни дано испытать. Так вот и наслаждайся каждым днем по полной. А то можно подумать, без тебя на работе все колом встанет.

— На самом деле я хотела до сентября поработать и все. Месяц остался.

— Вот и правильно. Потом еще тяжелее будет ходить, зачем рисковать.

— Да, конечно. Тем более, я так чувствую, что мне лучше находиться подальше от общества. Раздражаюсь по любому поводу. Чуть‑что готова взорваться. Денису достается. Проснусь ночью и спать не могу, бессонница, понимаешь? А он спит, ему хоть бы хны. А меня прям это бесит. Вот он спит, а я не могу, — Юля устало села за стол и подперла рукой щеку.

Таня засмеялась, вытерла руки полотенцем и присела рядом.

— Ничего страшного. Покапризничай, беременным можно.

— У тебя тоже так было?

Таня задумалась, как будто вспоминая, потом пожала плечами:

— Да как сказать… Я почти всю беременность одна провела. Некого доставать было. Этот, — кивнула неопределенно, имея в виду мужа, — почти все время по командировкам болтался. Ну, братика достану, бывало. Но братик — это же не муж. Не было у меня возможности покапризничать как следует. Так что ты пользуйся возможностью, оторвись за меня, пусть Денис прочувствует.

— Хорошо, так и быть. Только ради тебя, — посмеялась Юля.

Юлька такая милая стала, уже заметно изменилась во внешности, как и все женщины, переживающие этот чудесный в жизни период вынашивания малыша. Губы у нее пополнели и лицо стало округлое. Сейчас Таня смотрела на жену брата и понимала, что в жизни у самой все было наперекосяк. Почему одни мужчины следят за каждым вздохом супруги, как, например, Денис, а другим наплевать если даже у жены появились проблемы со здоровьем? Трудно сказать, почему все тот же Денис, который всю жизнь утверждал, что детей иметь не хочет, сейчас вел себя как сумасшедший папаша и сводил Юльку с ума своим контролем, а Боря, чуть ли не с первого свидания заявивший о своей бесконечно любви к детям и желании их иметь, свою дочь с трудом переносил. Трудно сказать, да и не стоит об этом думать. В прошлом вообще копаться не стоит, тем более в таком далеком прошлом. Таня и не собиралась, просто Юля своими разговорами и трогательным волнением по каждому поводу вызывала в душе какую‑то щемящую тоску.

— Таня, а ты хочешь еще детей? — вдруг спросила Юля, и Таня покраснела, как пойманный за руку воришка, и сделала глубокий вдох.

— Я всегда хотела иметь не одного ребенка, — осторожно подобрала слова, — но хотеть — не значить родить. Я уже не в том возрасте.

— Как это не в том? Что за глупости…

— Потому что я тогда буду не то что старородящая, а древнеродящая, — засмеялась Татьяна. — Пойдем, а то сейчас муж твой принесется узнавать, что мы тут засели вдвоем.

— Только ты меня от мужа и спасаешь.

— Работа у меня такая — спасатель я, — снова засмеялась Татьяна.

11

Ехать на кладбище решили с утра, пока еще свежо и прохладно после прошедшего ночью дождя. Лёня встал раньше, ушел в душ, Таня еще повалялась в постели, а потом пошла на кухню готовить завтрак. Так у них повелось: Лёня всегда поднимался с кровати раньше нее. И так забавно он вставал: не маялся сонно, не сползал медленно, а открывал глаза, лежал с минуту и вскакивал уже бодрый, полный энергии. Вот откуда у него ее столько. Таких живых и энергичных людей Таня еще не встречала.

На завтрак сварила рисовую кашу, любит ее Лёнька. Таня и сама не против каши с утра, только вот что‑то сегодня не елось. Аппетита не было. От странного волнения, может быть, необыкновенного, будто не на кладбище едет, а на встречу с живым человеком.

— Посиди, я сейчас, — бросила Таня, когда Лёня, вышел из ванной.

Любила заходить в ванную после него, там так душно и плотно пахло мылом, и мужской косметикой. Им пахло.

Завтракали долго и задумчиво, в тишине, которая не то чтобы напрягала, но немножко давила не нервы. Тане, конечно, давила, не Лёне.

— Ну, чего ты вздыхаешь? — спросил Леонид, припадая к кружке с кофе.

Вместо ответа Таня снова вздохнула и тут же засмеялась своему вздоху.

— Цветов надо купить, — сказала первое, что пришло на ум, ибо на самом деле думала совсем не об этом.

— Купим.

Ехали быстро. Так и чесался язык попросить Лёню сбросить скорость, но не решилась, машина мчалась по омытым дождем улицам, почти не останавливаясь на светофорах.

Вошли в ворота кладбища, Таня немного растерялась и крепче ухватила Лёню под руку. Когда вчера уточняла у Дениса, где мать похоронена, он только назвал место, но больше ничего не спросил и не сказал. Глаза забегали по оградкам и памятникам, Татьяна затормозила, выискивая нужную аллейку, но Вуич знающе потянул ее дальше по дорожке. Таня двинулась уверенно, почти бегом, как будто сзади кто‑то подгонял. Какое‑то необъяснимое чувство мешало идти спокойным размеренным шагом. Не для прогулок же место, да и не за этим здесь она.

Подошли к могиле матери. Поначалу Татьяна думала, что ошиблись. Но нет. Имя — фамилия — отчество, годы жизни — все верно. Растерянно, как оглушенно, женщина смотрела на черную высокую витиеватую оградку, на аккуратный гранитный памятник. Внутри оградки чисто, ни сорняков, ни мусора, разве что несколько сухих листьев дрожали на надгробной плите. Таня повернулась и посмотрела на Лёню беспомощно, словно ждала от него какого‑то объяснения, но он шагнул вперед, сжал в кулаках металлические остроконечные пики и застыл. Чего угодно Татьяна ждала — полного запущения, креста без памятника и оградки, но только не этого блеска и чистоты. Не думала, что кто‑то ухаживает за могилой матери, не подозревала, вот и опешила поначалу. Потом взяла себя в руки, зашла в калитку, положила цветы, нетвердыми движениями смела с плиты засохшие листья. И все, делать больше нечего.

И вдруг накатило на Татьяну безудержное отчаяние. Пустое и безрассудное. Как при жизни не была нужна матери, так и сейчас. Нечего ей делать на этой могиле, не о чем думать, не о чем говорить. Только неловкость одна на сердце, что слова не идут и мысли не складываются. Постояла еще немного, но не от души, а скорее, для приличия, и молча взяв Лёню за руку, пошла обратно.

А дома разрыдалась. Так сильно, будто давно накопленные слезы прорвали какую‑то плотину. Почти с порога и разрыдалась. Еще что‑то говорила, но уже шмыгала носом, украдкой вытирая щеки, а как зашла в гостиную, упала в плаче на диван.

Леонид застыл в прихожей, глядя на Таню в просвет между белыми полками встроенного с простенок стеллажа, и впервые в жизни не знал, что делать. На душе стало тяжело и беспомощно, он вдруг понял, что никогда не видел Таниных слез. Никогда до этого момента. Да, все знали, что Таня плаксивая и чувствительная, и ей ничего не стоит заплакать. Она плакала, когда поздравляла родственников и друзей с днем рождения, плакала, когда принимала подарки, даже вчера у Шауриных за столом, когда узнала, что у них будет мальчик, пустила слезу от счастья. Но то все были другие слезы — горячей радости, а не горького холодного отчаяния, как сейчас.