Колін Маккалоу - Непристойная страсть

Она почувствовала, как краска снова бросилась ей в лицо, и огромным усилием воли заставила себя поставить чашку на блюдце, не пролив при этом чай.

«Господи, это же смешно! – думала она, изо всех сил стараясь не поддаваться нахлынувшим чувствам. – Я же не школьница, я взрослая, опытная женщина. Много повидала».

Нейл замер, потом протянул руку и ободряюще накрыл своей ладонью ее пальцы.

– Ну-ка, смелее! Что с вами, сестренка? Приступ лихорадки?

Ей удалось подняться более или менее уверенно.

– Вероятно, да. Как думаете, справитесь вы тут без меня, если я уйду сегодня пораньше? Или попросить старшую сестру прислать кого-нибудь на подмену?

Нейл проводил ее в палату, а остальные остались сидеть за столом. «Очень беспокоятся», – заключил Майкл.

– Ой, ради бога, только избавьте нас от подмены! – взмолился Нейл. – Это выше наших сил! Вы как, сами дойдете? Давайте я вас все-таки провожу.

– Нет, Нейл, все в порядке, правда. Я думаю, ничего серьезного, просто мне сегодня как-то не по себе. Это, наверно, из-за погоды. С утра казалось, что будет сухо и прохладно, а сейчас как будто подушкой придавило. Ну ничего, денек отдохну и встану на ноги. – Она откинула занавеску и улыбнулась ему через плечо. – Вечером увидимся.

– Только если вам будет получше, сестренка. А если нет, не беспокойтесь, все будет нормально. Но не присылайте нам никого. Здесь же тихо как в могиле.

Сестра Лэнгтри обитала в одной из десяти комнат, совершенно одинаковых, построенных в стиле, свойственном архитектуре Базы номер пятнадцать, то есть одна примыкала к другой, и так все десять. Выходили они на веранду. Все это шаткое сооружение возвышалось на десять футов над землей и опиралось на деревянные столбы. Уже четыре месяца, как она жила здесь совершенно одна, что вовсе не означало замкнутости или нелюдимости с ее стороны. Просто это была потребность зрелой женщины в уединении. С самого начала войны, когда в сороковом году она пришла в армию, ей приходилось разделять жилье, а в полевых госпиталях они жили по четверо в одной палатке. Поэтому когда сестра Лэнгтри первый раз увидела Базу номер пятнадцать, она показалась ей раем, хотя и здесь она поначалу жила в комнате не одна. Весь корпус вибрировал от пронзительных голосов женщин, живших в слишком близком соседстве друг от друга. Стоит ли удивляться, что, после того как количество медперсонала женского пола начало быстро уменьшаться, те, кто остался, поселились так далеко друг от друга, как только могли, и наслаждались одиночеством как божьим даром?

Сестра Лэнгтри открыла дверь в свою комнату и сразу же прошла к бюро, где у нее в верхнем ящике хранился пузырек с горошинами нембутала. Сверху, на крышке, стоял графин с кипяченой водой, накрытый обычным дешевым стаканом. Она взяла стакан, налила туда немного воды и проглотила таблетку, не давая себе времени подумать. Из маленького потускневшего зеркала, висевшего на стене над бюро, на нее смотрели глаза с темными кругами, пустые и невыразительные. Она продолжала смотреть на себя до тех пор, пока не подействовал нембутал.

С привычной легкостью она нашла и вытащила две длинные заколки, которыми прикрепляла косынку, и приподняла все сооружение вверх со взмокших от жары волос, а затем переложила его на стул, где оно и замерло, пустое и жесткое, как будто хотело тихонько над ней посмеяться. Присев на краешек кровати, она расшнуровала туфли, предписанные уставом для ношения в дневное время, и аккуратно поставила в уголок, чтобы не наткнуться на них, когда ей придется вставать, а затем начала снимать форму и нижнее белье.

За дверью на гвоздике висел ее ситцевый халат, сшитый по фасону, отдаленно напоминавшему восточный; она облачилась в него и отправилась в унылую влажную душевую смыть пот и грязь, накопившиеся за полдня. И вот наконец, ощущая себя чистой и гладкой, в мягкой ситцевой пижаме, она легла в постель и закрыла глаза. Нембутал уже начал действовать, и она почувствовала, как кружится голова и изнутри поднимается легкая тошнота – ощущение слегка напоминало похмелье, когда выпьешь слишком много джина. Но главное, снотворное действовало. Сестра Лэнгтри глубоко вздохнула и с усилием заставила себя включить сознание и думать.

«Влюбилась я в него или то, что со мной происходит, имеет совсем другое название? Может быть, я просто слишком давно не жила нормальной жизнью, слишком глубоко задавила свои естественные желания? Вполне возможно. Надеюсь, во всяком случае, что это так. Не любовь. Не здесь. И не с ним. По-моему, он не тот человек, который смог бы оценить любовь…»

Образы и воспоминания заколыхались перед ней, они сливались, плыли куда-то и растворялись в неизвестности; она засыпала, преисполненная благодарности за то, что засыпает. Что такое рай, как не возможность спать, спать и никогда не просыпаться?..

Около семи вечера сестра Лэнгтри уже шла по дорожке, ведущей ко входу в отделение, и у самой двери столкнулась с Льюсом. Она сразу же заметила, что ему хотелось бы проскользнуть побыстрее мимо, и преградила ему путь.

– Будьте любезны, зайдите, пожалуйста, на минутку, – обратилась она к нему.

Он возвел глаза к небу.

– О, сестренка, умоляю вас! У меня встреча.

– Ну так отмените ее. Прошу, сержант!

Льюс молча стоял и смотрел, как она снимает свою шляпу с серой в красную полоску тесьмой и вешает туда, где всегда висит ее красная накидка; она так нравилась ему в этой ночной экипировке: маленький солдатик, весь в сером.

Усевшись за стол, она подняла на него глаза – сложив руки на груди, он прислонился к стене около двери, готовый удрать при первой же возможности.

– Зайдите, сержант, закройте за собой дверь и встаньте по стойке «смирно», – коротко скомандовала она, затем, подождав, пока он выполнит приказ, продолжила: – Я жду от вас объяснений по поводу сцены, которая имела место сегодня утром между вами и сержантом Уилсоном.

Льюс пожал плечами и качнул головой.

– Ничего не было, сестренка.

– Сестра, а не сестренка, и, по-моему, это было совсем не похоже на «ничего».

– Тогда на что же это было похоже? – простодушно спросил он, по-прежнему улыбаясь. Казалось, он забавлялся, глядя на нее, и уж, во всяком случае, нисколько не был смущен.

– Это было похоже на то, что вы хотели склонить сержанта Уилсона к гомосексуальным действиям.

– Хотел, – просто ответил Льюс.

Она была настолько потрясена, что не смогла даже найти что сказать. Потом наконец спросила:

– Но зачем?!

– О, то был просто небольшой эксперимент. Он ведь голубенький, наш Майкл. И я хотел посмотреть, что он будет делать.

– Это клевета, Льюс!

Он рассмеялся.

– Что ж, пусть подает на меня в суд. Говорю вам, он очень, очень голубой мальчик.

– В таком случае как объяснить, что первым начали вы? Бог с ним, с сержантом Уилсоном, но вы-то ни в малейшей степени не склонны к гомосексуализму.

Мгновенное движение, которое он сделал, заставило ее невольно отпрянуть: он скользнул как-то боком и сел с краю на стол, наклонившись к ней так близко, что она могла разглядеть необычную радужную оболочку его глаз – она состояла из множества разноцветных полос и крапинок, благодаря чему глаза могли менять свой цвет наподобие хамелеона. Зрачки были слегка расширены, в них мелькали отражения окружающих предметов. Она почувствовала, как сердце ее неистово забилось, как нахлынуло воспоминание о первых двух днях его пребывания в отделении. Взгляд его ввергал ее в странное оцепенение, он гипнотизировал, почти заколдовывал ее. Но его последующие слова вырвали ее из этой колдовской хмари, чары перестали действовать.

– Радость моя, я – все, – мягко сказал он. – Все, что ни пожелаешь. Молодое, старое, мужское, женское – все это моя добыча.

Отвращение подступило к самому ее горлу.

– Остановитесь! Не говорите так! Это гнусно!

Лицо его было совсем близко от ее лица, и она вдохнула чистый здоровый запах, исходивший от его тела.

– Ну же, сестренка, попробуйте меня! Знаете, в чем ваша проблема? Вы еще никого не попробовали. Почему бы вам не начать с самого лучшего, что есть здесь? А лучший – я, это так, женщина, ты затрепещешь в моих руках и разорвешь себе горло, умоляя еще и еще!.. Ты представить себе не можешь, что я могу с тобой сделать. Сестренка, только попробуй меня! Не трать себя на какого-то педика или на этого фальшивого английского индюка, который сдох и у него уже ничего не держится. Возьми меня! Я лучше всех.

– Пожалуйста, уходите, – сказала она.

Лицо ее заострилось, ноздри дрожали.

– Мне обычно не нравится целоваться, – продолжал он, как будто не слыша ее, – но тебя я хочу поцеловать. Ну, давай же, сестренка, поцелуй меня!

Здесь некуда было отступать: спинка ее кресла примыкала почти вплотную к стене, так что она сама едва помещалась на сиденье. Но от ее резкого рывка кресло с грохотом ударилось о подоконник. В ярости от полученного оскорбления она резко выгнулась назад, так что даже Льюс не смог бы тут ошибиться и приписать эту вспышку чему-нибудь другому.

– Вон, Льюс! Сейчас же!

Она прижала руку ко рту, как будто боялась, что ее вот-вот вытошнит, и не сводила глаз с этого страшного в своей красоте лица, как будто воочию увидела самого дьявола.

– Ну что ж, дело ваше, пропадайте попусту, – бросил он и поднялся, похлопывая по брюкам, чтобы унять возбуждение. – Какая же вы дура! Ни с одним из них вы не получите удовольствия. Они не мужчины. Я единственный здесь мужчина.

После того как Льюс ушел, сестра Лэнгтри долго разглядывала дверь, изучая ее конструкцию с пристальным вниманием, пока наконец не почувствовала, что ужас и паника начинают ослабевать. К горлу ее подступил комок – ей так сильно хотелось плакать, что только продолжительный осмотр деталей на двери не позволил слезам пролиться. Ведь она почувствовала в нем силу, непреклонную волю добиться своего во что бы то ни стало. Как знать, не это ли почувствовал и Майкл, пригвожденный на месте немигающими похотливыми глазами.

Раздался стук, и в кабинет вошел Нейл и закрыл за собой дверь. Одну руку он держал за спиной, что-то в ней пряча. Перед тем как сесть, он вытащил портсигар и протянул ей. По принятому между ними ритуалу она должна была сначала изобразить на лице видимость недовольства, но сейчас ей было не до ритуалов: она выхватила сигарету и поскорее наклонилась к зажигалке – настолько необходимо ей было сейчас закурить.

При этом резком движении ее ботинки шаркнули об пол, и Нейл с удивлением поднял брови:

– Я думал, что вы всегда снимаете сначала ботинки, прежде чем сесть за стол. Вы точно уверены, что все в порядке, сестренка? Может быть, у вас температура или голова болит?

– Ни головной боли, ни температуры у меня нет, господин доктор, и я отлично себя чувствую. А ботинки остались на ногах, потому что, когда я входила, я как раз поймала у двери Льюса, а мне обязательно надо было с ним поговорить. Так что о ботинках я просто забыла.

Нейл встал, обошел стол и, с трудом протиснувшись в узкое пространство, опустился на колени около ее кресла.

– А ну-ка, поднимем ножки.

Пряжки на гетрах были очень тугими, так что ему пришлось повозиться с ними, прежде чем они расстегнулись. Он стащил гетры, развязал шнурок на одном ботинке так, чтобы его можно было стащить, и заправил край брюк в носок. Затем он проделал то же самое с другой ногой, после чего сел на корточки и повертел головой в поисках парусиновых туфель на каучуковой подошве, которые она носила в отделении вечером.

– На нижней полке, – подсказала она.

– Вот теперь хорошо, – с удовлетворением сказал он, завязав шнурки. – Ну как, удобно?

– Да, спасибо.

Он снова сел в кресло.

– У вас измученный вид.

Она бросила взгляд на руки – они дрожали.

– Так, приняла кое-что, – сказала она.

– Тогда почему бы не поболеть еще?

– Да это же только нервы, Нейл.

Они курили молча, она – глядя в окно с нарочитым интересом, он – не сводя с нее глаз. Наконец она повернулась, чтобы потушить сигарету, и тогда он взял лист бумаги, лежавший на столе чистой стороной вверх, и положил перед ней.

Майкл! Именно такой, каким она видела его, красивый, сильный, глаза смотрят на нее так прямо и искренне, что просто невозможно себе представить, что за ними скрывается что-то недостойное мужчины.

– Это лучшее из всего, что вы сделали, Нейл, даже лучше, чем Льюс, я так считаю, – воскликнула она, пожирая глазами рисунок и надеясь, что она все-таки не подскочила, когда увидела, что он ей принес. Она осторожно вернула ему лист. – Пожалуйста, повесьте его сами.

Он послушно поднялся и принялся прикреплять рисунок кнопками к стене, расположив его справа в среднем ряду, около своего собственного портрета. Сравнение оказалось не в его пользу, ибо, изображая себя самого, ему не удалось сохранить обычную непредубежденность, и человек на портрете выглядел больным, напряженным, измученным.