Искусство красиво умирать.

Моя семья была одержима идеей смерти. Отец, майор, требовал, чтобы на столе всегда лежал нож для колки льда — на случай, если кто-то из нас подавится куском и ему придется делать трахеотомию. Даже сейчас, спустя много лет, я могу определить место прокола трахеи с такой же легкостью, как место в вену.

Нельзя сказать, что майор всегда был мастером предсказывать несчастья. Когда я была совсем маленькой, он был очень деятельным и энергичным. «Вот чушь! — рявкнул бы он на маму, вздумай она сочинять свою эпитафию. — Ты что, хочешь вырастить детей такими же психопатами, как твои родственнички?» Надо было быть, как моя мать-южанка, наследницей побежденного народа, чтобы испытывать страх прежде, чем для этого появятся основания. По крайней мере, если вы родились тогда, как майор, — в 1918 году (до эры создаХаллспортния атомной бомбы).

Как бы то ни было, на склоне лет у майора развился дар предсказывать несчастья. Он был по натуре авантюристом, и это привело его из Бостона в Халлспорт руководить единственным в штате Теннесси заводом по производству синтетического волокна. Во время войны в Корее завод с его длинными, почерневшими от копоти зданиями из красного кирпича переоборудовали в военный, выполнявший заказы правительства и поддерживающий контакты со сверхсекретными лабораториями в Ок-Ридже.

Летними вечерами майор угощал нас, детей, мягким мороженым в шоколадной глазури, а потом вел на стрельбище, где испытывались новые снаряды. Мы горделиво смотрели, как высокий, элегантный и стройный майор командует испытаниями, словно дирижер — грохочущим оркестром.

Вскоре после реконструкции завода майор пережил собственную внутреннюю реконструкцию, да такую, что этого не могла предвидеть даже мама — известный пессимист: он угодил безымянным пальцем с платиновым обручальным кольцом в разболтавшуюся гайку на кузове грузовика, и неожиданно тронувшийся автомобиль тащил его, пока палец не оторвался, как крылышко жареного цыпленка. Более того, ему отдавило ноги задними колесами, и несчастной жертве индустриализации пришлось долго лежать с закованными в гипс ногами, словно ковбой с застрявшими в стременах — по вине собственной лошади — конечностями. Служащие выражали свои соболезнования, завалив нашу кухню ветчиной, лепешками, запеканками и прочей снедью. Вся деловая часть города молилась за его выздоровление.


…Айра очень обиделся, когда я отказалась надеть обручальное кольцо. Он считал его символом моего супружеского долга. Муж всегда считал меня фригидной — что ж, нужно ведь было найти какое-то разумное объяснение крушению нашего брака: для него было немыслимо узнать, что он, Айра Брэйсвэйт Блисс, оказался неудачником в супружестве — я отказалась делить с ним постель… Но я забегаю далеко вперед…


Майор очухался от гипса, но метаморфоза уже произошла. Он больше не был самоуверенным и нахальным и первое, что сделал, это переоборудовал подвал нашего дома в бомбоубежище — своеобразный подарок маме ко дню рождения. Негативное отношение мамы к испытаниям в Халлспорте ядерного оружия привело ее в движение матерей за мир (ДММ). В него входила дюжина домохозяек, в основном жен руководителей завода, которые пока не заслужили себе места в Бостоне. Члены ДММ на своих заседаниях прихлебывали чай, комкали носовые платки и храбро утверждали, что русские матери наверняка чувствуют то же, что и американские, по поводу присутствия в костях их детей стронция.

Майор издевался над ДММ и продолжал возиться с бомбоубежищем. Мы, дети, были в восторге. Я приглашала туда подружек, и мы долго рассуждали на важную тему: пустить ли сюда соседа — старого мистера Торнберга, когда начнут падать бомбы, или захлопнуть дверь перед его носом, как он перед нашими в День всех святых. Позже мы разрешили спускаться к нам Клему Клойду и прыщавым мальчишкам из усадьбы «Магнолия» — поиграть в «пять минут блаженства»: пока все отсчитывали эти самые пять минут, какая-нибудь пара закрывалась в туалете и целовалась, чтобы выйти потом с искусанными губами, но влюбленными и счастливыми. Крутым петтингом я продолжала заниматься и в старших классах и даже разбила сердце Джо Боба Спаркса — звезды «Халлспортских пиратов» и самого красивого мальчика в школе, потеряв невинность на деревянном настиле в бомбоубежище, пока папа и мама безмятежно спали наверху. Но о Джо Бобе и Клеме Клойде — потом.

Несчастный случай не прошел для майора бесследно. Смерть не стала для него неизбежным спутником последних лет жизни, который освобождает каждую душу от земной тюрьмы. Она была по отношению к нему подлой обманщицей, только и ждущей неосторожного шага. Мама была иной. Она относилась к смерти, как дети — к доброму ангелу: незачем расстраиваться, если смерть неминуема. Родители, хоть и по-разному, тихонько готовились к ней, и, по-моему, в этом заключался для них смысл жизни.

В маминой спальне стояли в черных рамках потускневшие от времени фотографии. Когда я подросла, мама часто сажала меня на колени и рассказывала о тех, кто уже встретился со смертью. Ее бабушка, Дикси Ли Халл, поранила палец, когда резала хлеб, и умерла от заражения крови в возрасте 29 лет. Дедушка Лестер, аптекарь из Сау-Гэпа, так пристрастился к микстуре от кашля, что бросился однажды ночью под экспресс, идущий в Чаттанугу. Кузина Луэлла в 1932 году угодила в заброшенную каменоломню, когда вся семья собралась вместе на ужин. Еще одну кузину сбил встречный грузовик, когда она высунула из окна машины голову, чтобы прочитать надпись на мемориальной доске в честь битвы на Лукаутской горе.

«Я тебя ненавижу! — кричала я после таких рассказов. — Хоть бы ты умерла!», а мама спокойно отвечала: «Не волнуйся, детка, умру. И ты тоже».

Там, где менее оригинальные женщины повесили бы гравюры или дипломы об окончании колледжа, у нас висели вставленные в красивые рамки эпитафии с надгробий наших предков, нарисованные черным мелом на отличной рисовой бумаге.

Майор всегда планировал семейный отпуск так, чтобы совместить его с деловыми командировками, — во-первых, экономия, а во-вторых, ему не приходилось все время быть привязанным к семье. Мама тоже старалась приурочить поездки к нашим каникулам, чтобы не оставлять надолго могилы без присмотра.

Большую часть летних каникул — и так в течение 17 лет! — я проводила на кладбище: пропалывала, подстригала или сажала траву на могилах. Мама считала могильные памятники куда поучительней для детей, чем статуя Свободы или что-то в этом роде. Наверное, такая преданность покойникам — черта наследственная. Во всяком случае, в нашей семье, похоже, это было именно так. Мамины предки занимались земледелием или вкалывали на шахтах и вкладывали деньги, — а большинство из них были совсем не богаты, — в то, чтобы о них помнили потомки. Самые ухоженные могилы, тщательно выделанные урны, подстриженные деревья и памятники с уверенно указывающей в небо рукой неизменно принадлежали моим предкам.

А эпитафии? «Остановись и посмотри, раз проходишь мимо. Где ты сейчас, там был и я. Где я сейчас, там будешь ты. Готовься последовать за мной». Но вершиной семейного творчества считалась та, что принадлежала маминой прапратетке Хетти. У мамы был черный блокнот с отрывными листами, куда она записывала свои будущие эпитафии. Победителем (по крайней мере, когда я уезжала учиться в Бостон) была вот эта: «Жизнь трудна и холодна. Ищите убежище в церкви. Не грустите обо мне: тела мрак — души рассвет».

Если мама не сочиняла эпитафию, значит, составляла график своей похоронной церемонии. «Послушай, Джинни, — сказала она мне, когда я играла около ее письменного стола из красного дерева, одевая для поминок в черный креп свою куклу. — Как ты думаешь, «Наш Бог — могучая крепость» исполнять до или после «Бог — наше убежище»? — Я подняла голову. — Не забудь, дорогая, — строго продолжала мама, — сценарий моих похорон лежит вот здесь, в этом ящике».

Ее очень беспокоило, опубликует ли «Ноксвилльский часовой» некролог о ней. Я привыкла к таким разговорам и переживаниям. Когда мои однокурсники в университете Уорсли страдали на лекциях по физиологии, я совершенно спокойно составляла на полях тетради приглашения: «Майор и миссис Уэсли Маршалл Бэбкок из Халлспорта, Теннесси, и Хикори, Виргиния, имеют удовольствие сообщить о помолвке их дочери Вирджинии Халл Бэбкок с Клемюэлом Клойдом…» Годы спустя, когда время стерло в пыль эти наброски и поменяло имя Клема Клойда на Айру Блисс, я обнаружила, что «Бостон Глоуб» не напечатал бы их, несмотря на то, что я регулярно читала эту чертову газетенку каждое воскресенье в течение двух лет, проведенных в университете. Я понимаю мать. Ей ничто не принесло бы большего унижения, чем отказ «Ноксвилльского часового» печатать некролог.

Глава 2

Суббота, 24 июня.

Пошатываясь от выпитого мартини, Джинни пробралась к своему месту около запасного выхода. Она храбро пошутила, стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно легкомысленней:

— Не думает ли кто-нибудь захватить самолет?

— Поверьте, милая, нужно быть законченным идиотом, чтобы захватывать самолет, направляющийся в Теннесси, — не поднимая головы, ответила стюардесса.

Одно дело — знать о смерти, и совсем другое — смириться с ней. Всю жизнь Джинни втайне радовалась, читая об авариях самолетов, что смерть снова промахнулась.

Она вытащила из кармашка на переднем кресле пластиковую карточку и начала изучать инструкцию, как пользоваться запасным выходом. Впрочем… Ей пришло в голову, что, если действительно придется им воспользоваться, она просто оцепенеет от ужаса и ее растопчут обезумевшие пассажиры. Скорей всего, предусмотрительные люди не торопились занимать место около запасного выхода потому, что знали то, чего не знала она: вероятность того, что потребуется им воспользоваться, меньше вероятности его самопроизвольного открытия. Тех, кто сидит рядом, попросту вынесет в тропосферу.

И все-таки Джинни понимала, что не способна устоять против соблазна устроиться поближе к люку. Глаза других пассажиров, как и положено, уставились в журналы, а она не могла оторваться от ярких неоновых букв «Выход». Когда в детстве по субботам она ходила с майором на фильмы о ковбоях, они всегда занимали места у выхода — вдруг кинотеатр загорится. Майор рассказал ей о пожаре в бостонском театре, когда какой-то кретин прокладывал себе путь к выходу через истеричную толпу, размахивая длинным охотничьим ножом. С тех пор она не могла смотреть кино, слушать лекцию или лететь в самолете без приятного свечения рядом с собой слова «Выход». Так обычно не может спать без ночного светильника ребенок.

Стройная стюардесса, легкомысленно улыбаясь, продемонстрировала желтые кислородные маски и объяснила, как пользоваться запасным выходом. То, что на сиденье лежала надувная подушка, было очень слабым утешением. Массивные горы Виргинии, конечно, заставят двигатель дрогнуть, и самолет устремится вниз, как подбитая птица. Джинни вздохнула. Море лежит к востоку миль за триста от гор. Зачем же в горах надувная подушка? Она представила себя плавающей на этой подушке в море из крови, бензина и мартини.

В зале ожидания перед посадкой Джинни пристально вглядывалась в лица пассажиров, стараясь угадать: с кем свела ее судьба? Она никогда не понимала, по какому принципу фортуна выбирает самолеты, которым суждено попасть в аварию: потому ли, что в них летят настоящие негодяи, или потому, что те, кому еще предстоит выполнить на этой земле свою миссию, остались внизу? Так или иначе, она внимательно разглядывала своих товарищей по глупости, выискивая откровенно мерзких типов, и, к своему облегчению, увидела трех малышей.

Пассажиры этого летающего серебристого гроба тоже следят за ней, подумала Джинни, встретившись взглядом с решительного вида дамой в безвкусном платье. Она смотрела на Джинни так пристально, что не было никаких сомнений: она догадалась, что Джинни уже порвала все узы, связывающие ее с нормальной жизнью. Кто из участниц ассамблеи домохозяек, с шумом рассевшихся по своим местам, потребует парашют, чтобы спуститься прямо в торговый центр Нью-Джерси? В чьей хозяйственной сумке лежит бомба, завернутая в невинную обертку от подарочного набора или спрятанная в коробку из-под соуса к спагетти? Джинни частенько думала, что ей следовало бы самой протащить на борт бомбу, потому что вероятность того, что в самолете найдется еще одна такая психопатка, очень мала.

Джинни подозревала, что они все следят друг за другом, как домохозяйки в очереди у мясного прилавка в супермаркете.

Что ж, по крайней мере, до сих пор она благополучно летала в самолетах, напомнила себе Джинни. Не то что мать, которая из страха умереть среди чужих («Это так вульгарно, Джинни!») за последние несколько лет почти не выходила из дома. Что чувствует она теперь, истекая кровью, как перезрелый помидор, среди чужих людей в больнице? «Нарушение кровообращения» — так назвала ее болезнь миссис Янси в своем письме, приглашая Джинни побыть с матерью, пока она съездит к Земле обетованной. «Ничего серьезного», — уверяла она в письме. Мать считала, что скоро выйдет из больницы. Но если это так, почему она вообще легла туда — с ее-то ненавистью к подобным местам? И почему, прекрасно зная, что в последние годы Джинни и мать относились друг к другу не лучше, чем Моисей и фараон, она просит Джинни приехать?