– У нас две кухни. Основная и десертная. Десертная поменьше, естественно, всего двадцать метров.

– Ничего себе… У себя в Угличе я ютилась чуть ли не на пяти квадратных метрах… И это было главное кафе города.

– Забудь, что было в Угличе, – усмехнулся Антон. – На одиночество не рассчитывай. Во-первых, у десертного повара больше всего заказов. А во-вторых, в малой кухне находится стол Василисы.

– Кого-кого?

– Василисы, – Антон скривился. – Она у нас кто-то вроде завхоза. Давно бы уволил придурочную, но она дочь моего давнего приятеля, он за нее просил. Не может удержаться ни на одной работе. Ты с ней поосторожнее.

– А что такое? Может укусить?

– Слишком длинный язык и чересчур богатое воображение. Сама увидишь… Каждое утро готовишь наши фирменные десерты. Которые пойдут в витрину. Если вечером что-то остается, мы это «списываем».

– То есть как? – изумилась Настя. – Хорошие пирожные выбрасываете, что ли? Мои тортики и три дня есть можно – не отравитесь.

Антон остановился и внимательно на нее посмотрел. Видимо, прикидывал, стоит ли повысить голос на еще не приступившего к работе нового повара или ограничиться снисходительным взглядом.

– Настенька, ты даже не представляешь, кто наши клиенты. Не буду перечислять фамилий, хотя большинство из них тебе наверняка знакомы. Но эти люди не будут есть позавчерашние тортики… Все наши их домой разбирают, тоже хорошо. Что ж, а теперь обустраивайся, знакомься с коллективом.


С расстояния пяти шагов Василиса могла показаться старшеклассницей – тоненькая, бледная, трогательно сутулая, с узкими плечами, не знавшими краски светло-русыми волосами и инфантильно белесыми ресницами. Тонкая, узкая, плоская. Однако вблизи становились заметными морщинки возле ее ясных серых глаз и скорбно опущенные уголки вечно обветренных губ. У нее была сухая кожа, коллекционирующая досадные отметинки неумолимого времени, словно волшебные талисманы. Ее нельзя было назвать ни красавицей, ни дурнушкой. Странное она производила впечатление: словно девочка-подросток начала увядать, не успев распуститься, расцвести.

У Василисы была странная манера одеваться: гибрид монашеского и богемного стиля. Юбки в пол, закрытые свитера и рубахи, запылившиеся разношенные боты, темные платки, которые она повязывала по-старушечьи, закрывая лоб. И массивные янтарные бусы, и резные костяные браслеты, и цыганские позвякивающие серьги из фальшивых монет. Когда Настя переступила порог десертной кухни, Василиса была там – сидела на подоконнике с томиком Гегеля, грызла яблоко и беспечно болтала ногами – эта инфантильная привычка никак не увязывалась с настороженным выражением ее немного крысиного лица.

– Значит, ты и есть новый повар, – насмешливо сказала она. – И, наверное, надеешься замуж за него выйти?

– За кого? – потрясенно переспросила Настя.

– За Антона, за кого же еще. Все хотят. Но запомни: не светит никому… Ну а меня, как ты уже поняла, зовут Василиса. Я завхоз, но иногда и официанткой выхожу. Кстати, чтобы ты сразу поняла, who is who: я пишу книгу.

– К-какую книгу? – Настя даже попятилась от такого напора. Ее всегда смущало нахальство в сочетании с патологической глупостью. Василиса почему-то производила впечатление дуры, несмотря на зачитанный томик Гегеля.

– «Москва антигламурная», – продекламировала она, торжественно и нараспев. – Это философский разоблачительный трактат.

Не давая ей опомниться, Василиса принялась с ходу выкладывать суть. Впоследствии Настя привыкла к этой ее манере: то набрасываться на собеседника с горячими монологами, то уходить в себя и на невинный вопрос «Как дела?» подозрительно отвечать: «А тебе-то что?»


Василиса ненавидела буржуазию. В глубине души Настя подозревала, что она вообще всех ненавидела. Но, как правило, ее желчная злость изливалась на посетителей кафе – богатых и праздных, легко тратящих деньги на никчемные, с Васиной точки зрения, мелочи вроде элитного белого чая (пятьдесят долларов за литровый чайничек) или дорогого вина (пятьсот долларов бутылка). «Я вот пью „Арбатское“, – возмущалась она. – И уверена, что оно ничуть не хуже всех этих „Вдов Клико“. Это же надувательство, потакать которому могут только тупые слизни!»

К слову, сводить концы с концами ей помогали чаевые, принимаемые от тех, кого она так люто ненавидела.

Настя замечала, что иногда Василиса, воровато оглядевшись по сторонам, наклонялась над тарелками и метко сплевывала в еду – в такие моменты спокойную гладь ее лица искажала девятибалльная волна внезапной ярости.

– Что… Что это ты делаешь? – оторопела Настя, впервые это увидев.

– Свершаю акт мщения, – невозмутимо ответила Василиса. – Об этом тоже будет в моей книге.

– Кому ты мстишь, мне, что ли? – на всякий случай уточнила она. – Ты же в мою еду плюешь, мною приготовленную!

Пузырчатая лужица Васиного плевка попала аккурат в середину ароматного карамельного пудинга. Пудинг было жаль до слез. Настя готовила его все утро, с любовью, самозабвенно.

– При чем здесь ты? – высокомерно передернула тощими плечами Василиса. – Победить гламур можно только тайным анархизмом.

– Тайный анархизм… – потрясенно повторила Настя. – Глупость какая-то.


Впрочем, у Насти не было времени выслушивать эти параноидальные бредни. Ее рабочий день длился двенадцать часов – такую норму она сама себе установила. Ей все казалось, что другие повара смотрят на нее косо – знаем, мол, таких, знаем, каким местом пробивают себе в жизни дорогу. Однако стоило им один раз попробовать ее чизкейк, как все вопросы были сняты. Все пришли к единогласному мнению, что у Насти Прялкиной – редкий талант.

Она подписалась на «Гастрономъ». Она стала постоянной посетительницей «Глобуса Гурмэ» и «Азбуки вкуса» и половину зарплаты спускала на изысканные деликатесы, которые, не жалея, тратила, чтобы учиться новым блюдам. В редкие свободные часы пробовала новые рецепты. Именно с Настиной подачи в меню кафе появились карамелизованная утка и картофельно-сырные шарики под соусом из трюфелей.

Вскоре ее стиль начали узнавать постоянные клиенты. Многим хотелось, чтобы для них готовила именно она. Настя металась от большой кухни к десертной, пытаясь всем угодить. И не испортить при этом отношения с коллективом, не вызвать своим рвением чью-нибудь случайную зависть. Сначала она брала уроки у других поваров – ее учили крутить роллы, правильно запекать крабов, чтобы корочка была хрустящей, а мясо внутри оставалось нежным, тающим на языке. Потом и сама Настя обучала других – как взбивать сливки, чтобы они были и густыми, и пышными, как правильно готовить штрудель и тирамису.

Единственным человеком, с кем она так и не смогла найти общий язык, оставалась Василиса.


Сначала Василиса невзлюбила Настины туфли, а потом и ее саму.

Как будто бы алые лаковые лодочки с весело цокающими каблучками были не просто обувью, а отвратительными наростами грибкового происхождения, изуродовавшими ноги Насти и пустившими споры в ее душу.

В конфликтах Прялкина не участвовала. Довольно быстро она поняла, что чему-то научиться можно даже у Василисы. Главное – внимательно слушать, что она говорит, и делать все с точностью до наоборот.

«Самое отвратительное – быть потреблядью», – говорила Василиса, закуривая.

После работы Настя отправилась в ГУМ и четыре часа бродила по роскошным бутикам. Купила блузу. Дорогущую – десять тысяч рублей. Насте до последнего момента не верилось, что она и в самом деле это делает – отсчитывает купюры, протягивает их продавщице. Ужас какой, но что поделаешь. Когда на следующий день она появилась в обновке, Антон восхищенно цокнул языком, а Василиса вдруг сделалась похожей на земноводное – остановившийся взгляд, тонкая нитка напряженных губ, мерно раздувающиеся ноздри.

«Ты видела, как ведут себя некоторые из наших клиенток? – возмущалась Василиса. – Как они смотрят на мужчин? Ржут, как кони на водопое, лишь бы внимание привлечь!»

На следующий день Настя понаблюдала за теми, кто больше всех Василису раздражал, а потом вышла в зал и собрала веер визитных карточек и пятнадцать предложений поужинать вместе.

«Видела, что себе наша пиарщица сделала? Татуировку на веках. Вот народ дает! Накраситься ей уже лень. Говорит: „Хочу быть красивой и на пляже, и в сауне“. А самой-то уже под полтинник, пора наконец подумать о душе».

В ближайший выходной Настя отправилась в самый дорогой тату-салон Москвы, и ей сделали татуаж верхних век. Тоненькие черные стрелочки почти потерялись в линии ресниц – были совсем незаметны, но глаза стали казаться больше и будто бы засияли ярче. А что, ведь ей тоже не до макияжа, целый день крутится у горячей плиты.

После этого случая Василиса немного сбавила обороты, держала свои впечатления при себе.

* * *

Так странно.

Крик будто бы заперли у Давида внутри. Крик бился, колотился о стенки его легких, гнул ребра, рвал глотку, но сквозь щелку пересохших губ вырывалось лишь невнятное шипение. Всем вокруг казалось, что он тихо стонет, но ведь на самом-то деле Давид кричал!

Над головой белел незнакомый потолок. Давиду было трудно сфокусировать взгляд, но, кажется, в комнате был кто-то еще, чье-то встревоженное лицо склонилось над ним, чья-то прохладная ладонь хлопала его по щеке, возвращая к реальности.

– Что… Что за чертовщина, – его севший голос был похож на карканье кладбищенской вороны.

– Все в порядке, не волнуйтесь, – прощебетал незнакомый женский голос. – Вы в больнице, мы о вас позаботимся.

Невероятным усилием воли он сел на кровати. Все плыло перед глазами. Давид обнаружил, что находится в неизвестной ему комнате, слишком стерильной, чтобы оказаться чьим-то домом, но слишком нарядно обставленной, чтобы быть обычной больницей. На нем была застиранная пижама с чужого плеча. На краешке его кровати сидела женщина в белом халате – немолодая, с усталой, но милой улыбкой.

– Что… Что со мной произошло? Ничего не помню…

– Так бывает. Сейчас вы придете в себя. Я позову медсестру, она поставит капельницу.

– Какую… Какую еще нафиг капельницу?!

– У вас была передозировка, – сочувственно улыбнулась врач. – Ваша подруга вызвала «Скорую». Вы были без сознания. Но сейчас все хорошо, ваш отец позаботился, чтобы вас перевели к нам. Побудете здесь какое-то время, подлечитесь…

– Я, кажется, прихожу в себя, – занервничал Давид. – Мне не надо лечиться. Пусть мне вернут одежду, я поеду домой.

– Боюсь, сейчас это невозможно, – мягко возразила врач. – Ваш отец оплатил двадцатидневный курс. Вам у нас понравится. Здесь природа, свежий воздух, покой, у нас хороший повар, замечательная коллекция фильмов, отличная библиотека…

Давиду казалось, что он спит и видит страшный сон.

– На воздухе? Мы что, в Подмосковье?

– В Ярославской области, – невозмутимо улыбнулась она. – Вы когда-нибудь были в Угличе?

– В каком еще Угличе?! Немедленно дайте мой мобильник!

– Наша клиника находится на берегу Волги, у нас большой парк, завтра прогуляетесь, посмотрите. Это замечательный шанс, Давид. Мало у кого из взрослых людей есть возможность целых двадцать дней подумать о своей жизни… набраться сил, успокоиться.

– Я абсолютно спокоен! – заорал он. – Дай мобильник, идиотка!!

Сочувственная улыбка не покинула ее лицо. Она не обиделась, ей было все равно. Она и не такого навидалась. Этот хоть не дерется. Невозможно подсчитать, сколько раз за двадцатилетний стаж ей пытались разбить лицо.

– Мобильный телефон никто у вас не отбирал, он в ящике тумбочки. Я приду завтра, обход в полдень. А сейчас принесут ужин. Я скажу сестре, чтобы она сделала успокоительный укол – вам будет проще адаптироваться… – Уже в дверях она остановилась: – Давид, не злитесь. Смиритесь, сейчас ничего невозможно изменить. Обещаю, через двадцать дней вы выйдете совершенно другим человеком!

Когда она вышла, Давид закрыл глаза, сжал ладонями виски и попытался все вспомнить.

И не мог.


….А было все вот как: истерический звон будильника поднял. Давид проснулся около семи вечера – пленник совиного образа жизни, он сдался на милость московской ночи, позволил ей одержать безоговорочную вампирскую победу над своими биоритмами. Он посмотрел в зеркало на свое одутловатое лицо, на красные прожилки в глазах, на неаккуратно отросшую щетину и решил: хватит. Лиза умерла, ничего не вернуть, он не виноват. Давид даже не уверен в том, что это он был там, в ванной. Может быть, легкомысленная девчонка решила не класть яйца в одну корзину и по пути соблазнила кого-нибудь еще. А он тут с ума сходит. Не жизнь, а без пяти минут шизофрения.

Пора прийти в себя. Остановить этот кошмар, жить как раньше. Окунуться в пенную ванну беззаботного гедонизма. Пойти куда-нибудь, с кем-нибудь поболтать, снять девчонку. Напиться, танцевать, целоваться на заднем сиденье такси, лечь спать на рассвете, обнимая незнакомое пахнущее солярием и жасминовыми духами тело. Проснуться и начать все сначала, замыкая эту бессмысленную ленту Мебиуса, на которой он всегда хозяин жизни.