– А ты не вполне простила ее за то, что она была не такой дочерью, как тебе хотелось…

– Возможно. Но теперь я знаю, что не все должно подчиняться моему образу мыслей. Господи, посмотри на Сисси! Она всегда слушалась меня – за исключением того случая, когда вышла замуж за этого типа, – и погляди, что из этого вышло.

– Она выправится. То, что ты делаешь для нее сейчас – самый большой подарок, который родители могут сделать своему взрослому ребенку.

Подарок? Да Сисси только и делала, что хныкала и жаловалась. Наверное, половина Блессинга говорит, что Корделия бросила дочь на произвол судьбы.

– Гейб, что ты говоришь! – раздраженно сказала она. – Я не сделала для нее абсолютно ничего с тех пор, как уехал Бич, кроме того, что выслушивала ее жалобы.

– Правильно, ты даешь ей возможность самой решать, что делать. Ты даешь ей возможность повзрослеть.

Корделия об этом не думала и сразу почувствовала себя так, будто ей дали какую-то передышку, а с ней и новую перспективу.

– Может, я и сама немного повзрослела, – призналась она. – Это немного странно для женщины моего возраста… Вся эта ужасная шумиха вокруг книги Грейс… Но теперь… Это какое-то чудо – видеть, что библиотека, спроектированная Нолой, построена, и она такая огромная, как сама жизнь. Кажется, будто сам Юджин…

Она смолкла.

Гейб кивнул, давая понять, что не нужно заканчивать фразу.

– Нола прислала мне письмо. Она будет на открытии и спрашивает, можно ли заехать ко мне. Я пригласила ее на чай.

Гейб удивленно поднял брови, однако ничего не сказал. Корделии было приятно видеть, что она удивила его. Правда состояла в том, что это приглашение удивило и ее тоже. До сих пор у нее были весьма противоречивые чувства в отношении Нолы Эмори. Ей иногда хотелось, чтобы эта молодая женщина исчезла, как дурной сон, чтобы однажды Корделия проснулась и обнаружила, что Нолы больше не существует.

Тогда почему она пригласила Нолу? Из приличия? Нет. Более, чем кто-либо другой, Нола Эмори имела право быть здесь в день, когда библиотека Юджина – и ее тоже – будет открыта…

Гейб взглянула на ветки, свисавшие над их головами, и заметил:

– Природа – дело Божье. Мы обрезаем, укорачиваем, но в конце концов у нас ведь нет никаких прав на нее, так ведь?

– Вы с Джином могли бы быть большими друзьями. Конечно, она всегда знала это, но редко говорила о Юджине с Гейбом, особенно если могло показаться, что она сравнивает их.

– Уверен, так бы оно и было, – мягко ответил Гейб.

Корделия замолчала, наблюдая, как кардинал[36] перепархивает с ветки на ветку в поисках материала для гнезда. На душе у нее было очень легко, и в то же время она осознала, что придется начать неприятный разговор.

– Я говорила тебе, что губернатор приедет на открытие? – оживленно спросила она, стремясь отложить неизбежное. – Он обещал произнести речь, хотя, клянусь, если он скажет хоть слово об этом новом шоссе, строительство которого пытается протолкнуть, я лично прослежу, чтобы его вымазали в дегте, вываляли в перьях и выгнали из города.

Гейб хмыкнул, вытирая подбородок салфеткой.

– Я знаю тебя, Корделия. Самое большее, что ты сделаешь – посадишь его рядом с той женщиной, которая руководит экологическими "зелеными беретами".

– С Вильмадин Клемпнер? О Боже, тогда он сам предпочтет, чтобы его вымазали в дегте и перьях. – Она улыбнулась и отщипнула кусочек от сэндвича с ветчиной. – Но это неплохая идея… Может, правда пригласить ее? Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, какое выражение появится на лице Лотти Паркер.

– Точно такое же, какое будет у нее, если ты появишься там со мной рука об руку.

В небрежном тоне Гейба сквозил легкий вызов, и Корделия примолкла. Внезапно солнечные лучи, пробившиеся сквозь решетку, словно сковали ее, заточив в клетку из света и тени.

– Гейб…

Он накрыл ее руку ладонью мягко и в то же время настойчиво.

– Я знаю, что ты собираешься сказать, Корделия. Вижу это по твоему лицу. Все, что я прошу – это еще раз подумай, не давай мне ответ сию же минуту. Я могу подождать. – Гейб улыбнулся, и Корделию потрясли его глаза, в которых блестели слезы. – Терпение – это искусство надежды, как сказал однажды мудрец.

Она почувствовала, что умрет, если сделает ему больно. Однако помимо ее воли вырвались слова:

– Гейб, я люблю тебя, но думаю, что не смогу выйти за тебя замуж.

– Есть разница между тем, что человек думает, и тем, что он знает совершенно точно.

– Я только сделаю тебя несчастным.

– Ты уверена, что тебя волнует лишь мое счастье, Корделия?

В его голосе зазвучал холодок.

– Я уже не молода. А ты…

– Не думаю, что это является препятствием. – Он улыбнулся. – "Старей со мной вместе, и лучшее все впереди!"

– О, Гейб, цитаты из Браунинга[37] не помогут, когда выглядишь дряхлой старухой. Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Полагаю, что да.

Он аккуратно завернул куриные косточки в бумажную салфетку, положил в корзинку и взглянул на Корделию. На его лице была неприкрытая печаль.

Она положила ладонь на его руку. О, как бы она хотела, чтобы эта обветренная сильная рука, эти крепкие кости, выступающие на запястье, эти еле заметные выгоревшие волоски на предплечье навсегда принадлежали ей, чтобы она могла найти в них опору и утешение.

Гейб привлек ее к себе и поцеловал. Его рот был нежным и жадным. Он обволакивал ее своим запахом – запахом зелени и молодых побегов. Ей хотелось, чтобы этот поцелуй длился вечно, чтобы он никогда не выпускал ее из объятий.

Но в самой глубине сердца она спрашивала себя, перенесет ли их любовь – хрупкий цветок, пока защищенный высокой оградой, – суровое дуновение зимы.

"Ты дурочка, Корделия Траскотт", – прошептал голос, который она узнала. Он принадлежал той юной идеалистке, с которой Юджин, приехавший в Блессинг, чтобы объявить их помолвку, занимался любовью в этой самой беседке, под луной.

Гейб отстранился и, коснувшись пальцем ее губ, покачал головой, словно запрещая говорить. Корделия позабыла, что именно хотела сказать, мысли у нее перепутались, и она подумала, не теряет ли рассудок.

– Подожди, – произнес Гейб, – несколько дней, несколько недель. Столько времени ты можешь нам дать?

Именно слово «нам» оказалось решающим. Как могла она сказать «нет» человеку, который понимал, что если она простится с ним навсегда, то ей будет больно так же, как и ему, а может, даже еще больнее?


Ноле пришлось пересаживаться с самолета на самолет в аэропорту «Шарлотт». Между рейсами был двадцатиминутный перерыв, который растянулся до полутора часов. Во время полета в Мэкон она достала номер журнала "США сегодня" с фото на полстраницы только что построенной библиотеки Траскотта. Когда она проглядывала статью под снимком, в глаза бросился абзац о "Мэгвайр, Чанг и Фостер".

Это меня сегодня лишают славы, думала Нола, выезжая во взятом ей напрокат «шевроле» из аэропорта, это мое имя должно быть указано в этой статье и на медной пластинке при входе в библиотеку.

Но если бы ее имя было там, библиотеку никогда бы не построили. Все равно это был ее проект, пусть лишь немногие знали об этом.

В любом случае все вышло хорошо. Десять тысяч долларов выходного пособия плюс пятнадцать тысяч, вложенных Кеном Мэгвайром, помогли ей открыть небольшой офис на углу Тридцать девятой и Восьмой улиц.

Сегодня, спустя более двух лет, она все еще с трудом сводила концы с концами. Однако постепенно дело шло на лад. Только в прошлом месяце Нола получила заказ на строительство придорожного банка для автомобилистов в Гринвич-вилидж и на реконструкцию двух квартир. К ней присоединился ее старый соперник Рэнди Крейг, который добыл им заказ на строительство в Риджфилде и на загородный дом в Ист-Хэмптоне.

Так почему же она здесь, а не дома в Нью-Йорке, среди чертежных калек и ластиков, там, где она чувствовала себя лучше всего?

"Я должна увидеть ее хотя бы раз в жизни. Даже если я буду единственным, помимо Корделии Траскотт, человеком на этой чертовой церемонии, кто знает правду…"

Направляясь на восток по федеральному шоссе № 16, Нола подумала, что это бесплодная затея. Чего она ожидала от Корделии? Торжественного приема в свою честь? Эта женщина в конце концов выполнила условия их сделки. Не открыла никому их секрета и в то же время наблюдала за строительством библиотеки, как львица, – по выражению Кена Мэгвайра – следила, чтобы в проекте все оставалось без изменений и чтобы ни одна его деталь не была опущена ради экономии или упрощения.

Тогда чего же еще могла она ожидать?

Что будут поставлены все точки над "и"?

Нола сообщила Корделии, что приедет около пяти часов вечера. Она уже опаздывала, а ехать еще более часа. Когда она явится к Корделии, дело будет идти к ужину. Может, где-нибудь остановиться и позвонить?

Нола решила ехать дальше. Или Корделия захочет встретиться с ней в любом случае, или воспользуется ее опозданием как удобным предлогом, чтобы не видеть ее.

Мимо пролетали пастбища и рекламные щиты "Бургер Кингс", одно мимолетное впечатление растворялось в другом. Единственное, что застряло в мозгу Нолы, это ощущение жары. Даже с кондиционером, включенным на полную мощность, она задыхалась от зноя. Она забыла, каким невыносимым может быть юг летом – жарким настолько, что можно жарить гамбургер на капоте машины. "Погода кудзу"[38] – так называл один из ее друзей это время, потому что в такую жару кудзу растет так быстро, что это можно даже слышать.


Нола приехала в Блессинг незадолго до заката, когда тени, словно прятавшиеся от зноя, стали выползать из-под домов, машин на стоянках и огромных старых буков, росших в ряд на Амброуз авеню. Нола свернула на Мэйн-стрит, притормозив на перекрестке, пропуская старого пятнистого пса. Хотя сейчас уже не нужны были солнечные очки, она не сняла их. Не хотелось замечать перемены, произошедшие в городе с тех пор, когда она в последний раз приезжала сюда. Когда же это было? В том году, когда она окончила Массачусетский университет, вспомнила Иола. Она приезжала навестить подругу – Элис Блэкбор – в Атланту и вдруг неожиданно для себя села в автобус и отправилась в Блессинг, чтобы взглянуть на дом, где жила вдова ее отца.

Теперь, спустя двадцать лет, она увидела, что милые незаметные деловые здания из кирпича, выстроенные в девятнадцатом веке, снесены – на смену им пришли элегантные магазины и невысокие офисы. Даже здание суда в неоклассическом стиле, сохранившееся до нынешних времен, было поделено на магазины. С его верхней веранды свисала герань, меж спаренных колонн виднелись вывески с надписями типа: "Магазин пластинок Мэда Плэттера", "Стежок вовремя" и "Последние новинки антиквариата".

На фасадах нескольких старых домов висели объявления "Свободных мест нет". Похоже, гостиницы и пансионаты, предлагавшие жилье и завтрак, весьма процветали. Нола обратила внимание на юнцов, раскатывавших в белоснежном открытом лимузине, на элегантных женщин с фирменными пакетами из дорогих магазинов, на мужчин в деловых костюмах, садящихся в «лексусы» и «БМВ». Изредка попадались чернокожие лица.

Следуя по маршруту, отмеченному ею на карте, Нола свернула с Мэйн-стрит на Кулидж, потом повернула на первом перекрестке. Когда она поднималась на Фоксран-хилл с лужайками размером с поле для гольфа, затененными высокими деревьями, то подумала: "Как странно, что время практически не изменило облик этой местности, словно она была в свое время накрыта стеклянным колпаком". Изящные дома в стиле греческого возрождения с дорическими колоннами сияли в сумерках как белые стражи, автоматические поливальные установки осыпали сверкающими струями изумрудно-зеленые лужайки.

Нола заметила каменный дом, напоминавший крепость, с внушительной табличкой "Вход воспрещен", висевшей на въездных воротах между двумя чугунными скульптурами жокеев.

Единственная уступка девяностым годам, подумала Нола. В старые времена у жокеев были бы черные лица. Теперь они были выкрашены в белый цвет.

Дом Траскоттов был последним на левой стороне, на вершине холма. Это был действительно превосходный образчик архитектуры эпохи королевы Анны. Дом опоясывала крытая галерея, а окна башенки, крытой черепицей в виде рыбьей чешуи, сияли, как рубины, в лучах заходящего солнца. Он был именно таким, каким Нола его и запомнила.

Интересно, а какой он внутри?

В горле у нее стало так сухо, что проглоти Нола сейчас ложку пыли, она бы и не заметила этого. Поставив «блейзер» у обочины, Нола окунулась во влажную жару. Она тут же покрылась потом, и пока шла по извилистой дорожке к дому, ей казалось, что она плывет – не плывет, а скорее барахтается в мутном, усеянном листьями потоке. Кто-то тихо играл на фортепьяно – кажется, это был шопеновский этюд "фа-мажор".

Нола прошла по длинной галерее. Вечерние тени, окутывавшие ее, казалось, сладко пахли жимолостью, обвивавшей стойки перил. А вот и звонок – старинный, из белого фарфора.