Елена Радецкая - Нет имени тебе…

Мы собрались в столовой (она же гостиная, она же зала), в комнате с тремя окнами и темно-синими мрачными обоями, с диванами и стульями по стенам, большим квадратным столом посредине, напольными часами, которые своим боем оповещали весь дом о каждом наступившем часе, с портретами какого-то доморощенного художника покойных генерала и генеральши в массивных рамах, пальмами и фикусами в кадках и цветами в фарфоровой вазе, которые при ближайшем рассмотрении оказались матерчатыми.

Доктор Нус, адресуясь ко мне, сказал «ну-ус» с вопросительной интонацией. Он хотел знать о самочувствии, о возможном возвращении памяти и прочее. Но ответить я не успела: покраснев и раздувшись, как индюк, выступила Серафима:

– Видать, того, что было, и вспоминать неохота.

– А вам, Серафима Иванна, предписано было принимать горячительное не внутренне, а наружно, как растирание, и не гневаться, а то достукаетесь до удара, – строго сказал доктор. – А еще я рекомендовал бы вам выпустить две глубокие тарелки крови. Прислать оператора?

– Я от этого только слабею, – умирающим голосом сообщила мегера, и только тут я заметила, что она пьяненькая.

– Не преувеличивайте. Вы бодры и неукротимы, как Робеспьер, – сказал доктор со смешком.

– А у вас ничего нового. Все лечебные средства – пиявицы да кровь пустить.

– А теперь преуменьшаете, дражайшая Серафима Иванна. Пиявицами мои средства не ограничиваются. А меркурий? А хина? Сера? Алтейный корень с селитрой? Все болезни побеждают! – Доктор отвесил шутовской поклон, а старуха метнула в него уничтожающий взгляд и демонстративно вышла из комнаты.

Что-то симпатичное было в докторе Нусе. Насмешливый оптимизм, вот что. Невысокий, глаза блестят, а на щеках играет юношеский румянец. От волос остался полумесяц, окаймляющий обширную лысину сзади. Здесь он волосы стриг, а с боков, отращивал и зачесывал справа – налево и слева – направо, чтобы лысину прикрывали. Чем-то он их прилеплял, может, глицерином, может, сахарной водой. Ко всему тому, это произведение парикмахерского искусства и бачки он красил в рыжеватый цвет, сквозь который седина все равно пробивалась.

Я уже знала, что доктор Нус настолько уважает пиявок, что даже пишет о них научный труд. В своем саквояжике он носил баночку с пиявками, и в доме Зинаиды повсюду были расставлены банки, где они плавали, изящно изгибаясь, или дремали, присосавшись к стеклу и переваривая то, что высосали. А переваривать или «отдыхать» кровососы должны были не менее трех месяцев. Вообще же они могли обходиться без пищи полтора-два года.

– Они понимают хороших людей. Подойдите, поднесите к стеклу палец, – напутствовал меня доктор. – Видите, как они рвутся к вам, как радуются! Вы видите?! Я же не шутейно, я на полном серьезе. Они не станут устремляться к плохому человеку.

– Кушать хотят, а у хорошего человека и кровь слаще. Не то что у некоторых… – сказала Наталья, принесшая самовар.

Серафима как ни в чем не бывало разливала чай. К чаю Марфа подала свежие ватрушки и варенье. А после чая доктор показал «Полицейские ведомости» с объявлением обо мне. Оно чрезвычайно меня насмешило.

«Найдена женщина неизвестного звания в машкерадном костюме, со следами удушения на шее и ударом головы, также было украдено жемчужное ожерелье. Ничего о себе не помнит и не может сказать. На вид лет 30-ти, волосы темно-русые, глаза серые, нос правильный, рот прямой. Если кто знает что-нибудь о пропавшей, сообщить в Коломну…» и т. д.

Особую курьезность объявлению придавало то, что я оказалась рядом с пропавшими собаками.

«Сбежал со двора кобель породы водолаза с зеленым лайковым ошейником. Кличка ему Милорд. Кто доставит оную собаку тому будет дано вознаграждение 3 рубля серебром…»

«Потерялась сучка породы мышеловок, на голове шерсть беловатая, нижние зубы все на виду, кличка Куля. Кто приведет в Караванную…»

«Пропал старый пудель, наполовину выбритый, светло-рыжей шерсти, кличка Драгун. Нашедшего просят доставить во дворец Великого Князя Михаила Николаевича…»

Но все превзошла следующая потеря:

«Утеряно порт-моне, где медальон с волосами и деньги. Кто принесет в дом Розенфельда на Большую Морскую медальон с волосами, получит вознаграждение, а также порт-моне с деньгами может оставить себе…»

Никто не понял, что меня так развеселило, и не сопоставил меня с кобелями и сучками, а также с волосами в медальоне, то бишь локоном возлюбленной. Серафиму заинтересовали совсем другие объявления. О новых лекарственных средствах! В частности, о каком-то «Роб Лафекторе» – парижских подкрепляющих лепешках, которые лечат насморк, катар, золотуху, бледную немочь, биение сердца и английскую болезнь. В общем, лечат эти лепешки все, а изобретатель их получил медаль. Во избежание подделки «Роб Лафектора» покупателям советовали требовать ярлычки и печати, а также объясняли, как производить химическую пробу лекарства.

– Не злите меня, Серафима Иванна, этим бредом сивой кобылы, – говорил доктор с наигранной сердитостью, но было видно, что настроен он добродушно. – Тем более нет у вас ни золотухи, ни бледной немочи, ни даже английской болезни. Нет! Вы феноменально здоровый человек. Для вашего возраста… Если вы будете вести правильный образ жизни, проживете до Мафусаиловых лет.

Анельку больше волновал розовый зубной порошок, анисовая эссенция, ореховое благовонное масло, лавандовая вода и все подобное.

– Благовонные масла – не вредны, – констатировал доктор Нус.

Весь вечер он посматривал на меня с заметным интересом и удовольствием. Черт подери! Смешно это все, но веселит мужское внимание, даже если мужчина старый сморчок! А Зинаида то и дело семенящей походкой убегала к дежурившей у окна Наталье, чтобы узнать, не вернулся ли голубь. Даже доктор в конце концов не выдержал:

– Что это, матушка, вы все бегаете? Что с вами такое?

Зинаида просила меня никому не говорить о нашей почте, а сама вела себя подозрительно, бормоча время от времени: «Пропал мой голубок», «Не станет он нам писать, этот Дмитрий», «Зря послали Белыша». Я тоже засомневалась, придет ли ответ, хоть диктовала письмо в расчете на это. Может быть, стоило писать пространнее, завлекательнее и задать конкретный вопрос, требующий конкретного ответа?

Но Белыш не пропал! Ф-р-р – приземлился он на подоконник. Клац-клац – мягко простучали коготки по дереву. На шейке у голубя было кольцо на Зинаидиной ленточке и письмо.

«Милостивая государыня! Простите, если допустил нескромность. Побуждение написать Вам было вызвано необычной ситуацией и благодарностью, и писал я со всею искренностью и простотой. Поступок мой извиняет воспитание и долгое житье за границей. Человек я русский, но в России находился только до двенадцати лет, а вернулся всего год назад. Все здешнее мне вспомнилось, я вполне освоился и, мне казалось, узнал и понял родину, как иностранец понять не смог бы. Теперь я достаточно наказан за самоуверенность. Еще раз приношу Вам свои глубокие извинения и не смею более Вас беспокоить. Надеюсь, Белыш благополучно доставит Вам кольцо.

Я с радостью подарил бы Вам голубя, однако для содержания и благополучия его требуются специальные условия – гнездо на чердаке и голубка. Голубя нельзя разлучать с голубкой, голуби – однолюбы, пары у них складываются на всю жизнь. Случится, ястреб унесет самца, на голубку без жалости смотреть нельзя. Самым жалобным голосом зовет она друга, прячась в осиротевшем гнездышке. Замену вдовствующим голубям или голубкам найти не легко. Особенно голубки бывают непримиримы и даже жестоки в обращении с ухажерами. По две-три недели держат подбираемую новую пару под тесной корзиной, а дело не слаживается, идет ожесточенная борьба, перья летят во все стороны, пока голубка не смирится или молодой голубь не окажется настолько избитым и окровавленным, что приходится оставить голубку в покое. Такое завидное постоянство. Недаром голуби пользуются почетом, а убить голубку – святотатство.

Боюсь навязываться, но, коли есть желание, мой помощник доставит Вам пару голубей, устроит им жилье и научит, как ухаживать.

Ваш усердный слуга – Дмитрий Бахтурин».

– Вот оно как… – задумчиво сказала Зинаида. – Что-то не то мы написали, вот он и не хочет нам докучать.

– Вы сами пожелали от него отделаться. А он даже готов подарить Белыша с голубкой!

– Ничего такого я не желала, просто не хочу, чтобы помощник сюда приходил. Вот если бы голубка жила у Дмитрия, а Белыш летал к ней и возвращался сюда, было бы хорошо. Только Дмитрий больше не напишет, он и кольцо вернул.

– Хотите, чтобы написал?

– Конечно, – печально сказала она.

– Напишет. А кольцо мы ему снова всучим.

И мы сотворили следующее письмо:

«Любезный Дмитрий Васильевич! Между нами вышло какое-то недоразумение, которое мне сложно разъяснить, тем более я тоже ощущаю себя в родной стране чуть-чуть иностранкой; иногда обычные вещи и отношения представляются мне до удивления странными. Кажется, Вы решили, что я не хочу Вас знать. Уверяю Вас, это не так, просто я считаю, что личная встреча немного преждевременна. Никакой обиды своим письмом Вы мне не нанесли, а уж в нескромности Вас обвинить просто невозможно. И более того, Вы очень заинтересовали меня жизнью голубей и голубиной почтой, о которой я слышала, но совсем ничего не знаю. Если бы Вы были так добры и рассказали о голубях и устройстве голубиной почты, я была бы признательна Вам. Белыша я действительно полюбила, но отнимать его от родного гнезда совсем не хочу. Чтобы уверить Вас в своем добром отношении, я снова посылаю Вам кольцо (дай Бог, Белыш и на этот раз долетит благополучно!) как залог наших необычных дружеских отношений.

С надеждой быть правильно понятой

Муза».

Бакулаевский дом был населен гораздо плотнее, чем я предполагала. Весь нижний этаж занимали квартиранты. Всякую шушеру, как сказала Наталья, сюда не пускали, жилье снимали люди семейные, тихие и без детей: офицерская вдова, какой-то «переписчик из Пассажа» со старушкой матерью и типографский рабочий с женой. Внешность типографа была дикая, устрашающая, но человек он был добродушнейший. После обморожения у него отняли одну ногу, поэтому ходил он на культяпке, как капитан Сильвер. Здесь же дворник Егор жил, который подметал перед домом, снабжал всех жильцов водой и дровами, нюхал табак и чихал по пятнадцати раз кряду, а по праздникам, но не чаще, напивался.

Кухонные бабки – я отчаялась их сосчитать – появлялись из ничего и исчезали в никуда. Эта ветошь походила на призраков. Кто-то, как официальная кухарка Марфа и дворник Егор, раньше были бакулаевскими крепостными, а после освобождения остались у Зинаиды, а кто-то был пришлым. Горничная Наталья тоже из бывших крепостных, она выросла здесь и всегда находилась при ровеснице Зинаиде. Ее положение было привилегированным.

Вдовая Серафима – единственная родственница Зинаиды, приехала с дочкой из уездного Порхова после смерти генеральши Бакулаевой, своей сестры. При жизни матери Зинаида с бедными родственниками не общалась, а оставшись одна, приютила их. Кроме Палашки, как я поняла, они никого и ничего с собой не привезли.

Серафима вела хозяйство и занималась квартирантами. Считалось, что у нее большие способности к домоуправству. Она их использовала в первую половину дня, а во вторую – потихоньку прикладывалась к заветному штофику, который стоял в заветном шкафчике у нее в комнате. Она любила раскладывать гранд-пасьянс в гостиной (она же столовая и зала), где Зинаида читала вслух, но постоянно, отлучаясь к шкафчику, доходила до кондиции и тогда удалялась по-английски. Впрочем, утром она вскакивала как ни в чем не бывало и бралась распекать всех подряд.

Старая карга никак не могла успокоиться по моему поводу, я снова слышала, как она приставала к Зинаиде:

– А что на театре, свои платья носят или дают?

– Какой вздор! – вспылила Зинаида. – И о чем вы только думаете, тетенька, несправедливо думаете. Оставьте ваши придирки, я больше не хочу ничего подобного слушать.

– Увидишь, никто не придет по объявлению. Хороша пропажа, да дурна находка!

«Комедьянткой» я сделалась поневоле. Но предчувствие мегеру не обманывало, явиться за мной было некому. Проходя мимо, Серафима делала вид, что не замечает меня и сокрушенно говорила, будто бы сама с собой: «Могу представить себе, какого поведения эта женщина». Ясно, какую женщину она имела в виду. Она хотела вызвать меня на грубость, но я была подчеркнуто вежлива. Старуха чуяла, что Серафима потянулась ко мне, и то, что у нас завелся секрет, тоже почуяла.

* * *

С утра Зинаида маячила у окна, пока не прилетел Белыш.

«Трудность моего положения заключается в том, – писал Дмитрий, – что я не знаю, как следует к Вам обращаться. Имени своего Вы не пишете и, должно быть, имеете на то причины, но боюсь, напиши я «любезная Муза», будет это выглядеть чуть ли не фривольно. Возможно, Вы не хотите назваться, поскольку не знаете, что я за человек? Если Вы усомнились в моей добропорядочности, то смею уверить Вас, вся моя прежняя жизнь не давала знакомым со мной людям повода стыдиться меня. И справки обо мне навести очень просто, если это обратит Ваше доверие ко мне. Рекомендовать меня может такой уважаемый человек, как профессор Военно-медицинской академии Алексей Львович Полынников. Но ежели причина в том, что наша переписка может быть неправильно расценена кем-либо из Ваших близких, это достаточно серьезный повод, и мы должны ее прекратить. Напишите мне об этом прямо, и более я Вас не потревожу.