Все были настолько взбудоражены, что даже о послеобеденном отдыхе никто не вспомнил. Только о пожаре и говорили. Анелька рассказывала, какого страху они натерпелись в Летнем, как люди бежали, давили друг друга, кто-то лишался чувств, а негодяи срывали с дам жемчуга и бриллианты, а одной девице порвали ухо, выдернув из него сережку. Наши в обморок не падали, а Серафима даже проявила немалую смекалку: увидев разбой, она отстегнула замочек на Анелькином колье, и оно скользнуло за корсаж платья.

Егор и кухонные бабы приносили сведенья, собранные на улице. Пожар свирепствовал по-прежнему и как будто бы перекинулся на другую сторону Фонтанки, где были дровяные склады. И якобы, идут расправы над поджигателями, хватают всех, не разбираясь, правый или виноватый. А еще говорили, что вовсю разошлись мазурики и разбойники. Вместе с пожарными прут в самый огонь, чтоб поживиться купеческим добром. В грязи валяются разбитые бочки с кофе, головы сахара, люди набивают карманы миндалем и собирают горстями рассыпанный чай.

– Съестное брать не грех, – констатировал Егор. – Все равно прахом пойдет.

Вечером заявился доктор, уставший, но такой возбужденный, что казался веселым. Он только забежал домой умыться, сменить одежду и к нам. Был на пожаре, качал воду. Говорит, на Садовой страшное пекло. Пожарные совсем обессилели, доброхоты подвозят им хлеб, вино, калачи, а воду качать помогают все без различия классов и состояний: и офицеры конной гвардии, и пажи (рядом Пажеский корпус), и студенты с гимназистами, и профессора. Жандармы еле сдерживают толпу любопытных, люди пятятся, падают на груды наваленных вещей. Мародеры разгулялись. В наружных зданиях Апраксина бьют окна, ломают двери, лезут по водосточным трубам, выкидывают шубы, шапки, сапоги. Над Щукиным двором – целый ураган пуху. Разбитые бочки с яблоками, грушами, апельсинами…

– Толпа – дитя! Ей нужен пример старшего, чтобы подвигнуть на доброе или злое, – взволнованно говорил доктор Нус. – Многие извозчики плату не берут, с Литейной безвозмездно прислали четвероместные кареты. Сейчас все в огне, настоящий ад.

Вместе с доктором мы отправились на Фонтанку, к Египетскому мосту. Самого пожарища отсюда видно не было, но все небо заливало багрово-пепельное зарево, густое, колышущееся, как кисель. Какой-то пьяный орал дурным голосом: «Грудь моя полна тоской, а ночь такая лунная…» Время от времени Анелька принималась плакать, и я знала, что это не только последствия пережитого дня, она мне шепнула, что шелковоусый Владимир не явился на свидание, возможно, они поздно прибыли и он не дождался. А Зинаида беспокоилась из-за отсутствия Белыша, боялась, что Дмитрий живет в переулках возле Апраксина или на Фонтанке.

– Господи, – лепетала она, – пусть их не тронет пожар, пусть сохранит их.

22

С утра все нервные. Анелька бегает по саду. Глаза полные слез. Письма от Владимира нет.

– Могли же его отправить в командировку? – тщетно пытаюсь ее утешить. – Их же посылают куда-нибудь по службе?

– Он бы нашел способ сообщить…

Письма от Дмитрия тоже нет. Зинаида по этому поводу сходит с ума. Наталья дежурит у окна. Повсюду тошнотворный запах пожарища.

Что происходит, понять совершенно невозможно. Утверждают, что ночью пожар был остановлен возле Пажеского корпуса, ранним утром – меж Чернышевым мостом и Загородным, а… Апрашка по-прежнему горит! Кажется, небо уже никогда не будет голубым, в него въелся зловещий пепельно-розовый оттенок.

Серафима, выглядевшая вчера прирученной, вернулась в исходное звероподобное состояние. Я слышала, как она говорила Зинаиде, что скоро все в доме станут плясать под мою дудку и выполнять мои требования, чуть я рот открою. Вот стерва! Я сказала Зинаиде, что пойду и посмотрю, что творится на Садовой, Зинаида идти боялась, но в результате потащилась за мной.

На Садовой картина ужасная: черные, закопченные, полуобрушенные фасады рынка с зияющими дырами окон и арок. За этой жуткой декорацией все еще что-то горит и клубится дым. По улице не пройти. Раскаленный булыжник, поливаемый водой, превратился в крошево, смешавшееся с пылью, сажей и водой, все забросано головешками, обгорелыми досками и рамами, остатками калеченой мебели, ящиками, бочками, тряпьем, однако кто-то бродит здесь, что-то выискивает. У ворот рынка солдаты.

Мы свернули к каналу, потом вышли на Большую Мещанскую, а там поймали пролетку и доехали до Невского. Мы собирались вернуться домой через Фонтанку, но туда не въехать, все перекрыто. И все-таки на Фонтанку мы попали. Прошли через Катькин садик. Садик – есть, а вот памятника Екатерине не оказалось! Александринка – есть, улица зодчего Росси – есть, и более того, на ней все, как у нас. А Екатерины с сидящими у нее под юбкой Потемкиным, Румянцевым, Безбородко и пр. – нет. Слава богу, кони на Аничковом мосту на месте!

На мощеной площади возле Чернышова моста (где у нас был сквер с бюстом Ломоносова) на сундуках, узлах и перепачканной мебели сидели погорельцы. У стен были расставлены иконы, снятые с рыночных ворот. Все в саже, в грязи, все засыпано бумагой – полусожженными «делами», которые выбрасывали из окон Министерства внутренних дел. Ветер листал их, шевелил, разносил страницы. Погибли не только Апраксин и Щукин дворы, но и десятки жилых домов на огромном пространстве. А пожарные команды продолжали работу, заливали тлеющие угли, там и здесь вздымались мощные струи дыма, выныривали языки пламени. На другой стороне Фонтанки, словно декорации, стояли страшные черные остовы домов с проваленными крышами и торчащими балками, обугленные скелеты деревьев.

По всей округе в окнах уцелевших домов были выставлены иконы «Неопалимая купина» – защитница от пожара. Неопалимая купина – несгораемый куст. Но почему изображен не куст, а богоматерь с младенцем в перекрещивающихся ромбах? Зинаида не знала. Она рвалась домой, потому что ожидала письма. И точно – Белыш принес письмо, которое Дмитрий так же, как и мы, писал накануне.


«Какой страшный день, какая страшная ночь! Я видел настоящий ад, иначе не скажешь. Картины пожара до сих пор стоят перед глазами. На Фонтанке купцы сбрасывали товары на каменные спуски, деревянные плоты и прямо в барки, которые канатами тянули к Аничкову мосту. Тогда еще можно было что-то спасти. Но вскоре крупные искры, носимые ветром, и целые головни, выстреливающие в сторону Фонтанки, стали поджигать груженые суденышки и дровяные дворы, навесы и дома на другой стороне реки. Народ отчаянно противостоял огню, бегая по крышам, и сбрасывая эти смертоносные факелы, но силы были не равны. Рынки горели гигантским остервенелым костром, Фонтанка пламенела, у Чернышева моста полыхало. Масса людей, еще сегодня утром полагавшая себя состоятельными и счастливыми, вмиг оказались в самом бедственном, а кто-то и в безвыходном положении. Но, глядя на человеческое горе, на беспомощность прекратить этот чудовищный, адский фейерверк, я не мог не думать о Вас, о том, что и Вы тоже поспешили сюда на страшное зарево, что я могу всякую минуту увидеть Вас, и я вглядывался в лица, я искал Вас. Я тревожился, не коснулся ли пожар Вас впрямую. Хотя за почтовым голубем трудно проследить, я предполагаю, что дом Ваш где-то за Сенной и пожар его не затронул.

Я обещал Вам написать продолжение моей истории, но сегодня предаваться воспоминаниям нет никакой возможности. То и дело выхожу в сад, проверяю, не стихает ли ветер, и смотрю на воспаленное, багровое небо. С Вашим портретом, за который сердечно благодарю, я не расстаюсь, то и дело смотрю на него и думаю: неужели Вы и вправду запечатлели себя или посмеялись надо мной и нарисовали ангела?»


Мы тут же отправили голубя с готовым уже письмом, и в этот день успели получить еще одно.

Дмитрий тоже совершил сегодня экскурсию на пожарище и ходил по тем же местам, что и мы. Он прошел по Садовой, куда мы не рискнули сунуться, и писал, будто чугунная решетка Ассигнационного банка, что напротив Апрашки, расплавилась и прогнулась, а цоколь ее растрескался и обсыпался. А еще он сообщал, что портретик мой хранит под крышечкой часов, и теперь он постоянно при нем.

Письмо читала вслух Зинаида, и, когда дошла до слов о портретике, голос ее предательски дрогнул.

Пожар продолжали тушить и на третий день. А утро началось с суматохи в кухне. Сорока принесла на хвосте кухонным бабам известие, будто где-то на ближней к нам улице нашли под лестницей корзину с тлеющими угольями, то есть кто-то хотел поджечь Коломну!

Обстановка в доме была крайне нервозная. Мы с Зинаидой снова ходили на Садовую и Фонтанку, и я поймала себя на мысли, что неспроста стреляю глазами по сторонам. Я искала Дмитрия. А понаблюдав, как Зинаида воровато оглядывается, я поняла, что она занимается тем же.

В ответ на наше беспокойство, не затронул ли его пожар, Дмитрий написал, что живет в переулке меж Фонтанкой и Загородным проспектом, далеко от бушевавшего пожара, в тихом, почти нежилом районе, чтобы удобнее было держать голубей. Дом, который он снимает, стоит в большом запущенном саду, где он неделю-полторы назад слушал соловьиное пение и концерты лягушек, обитающих в пруду. А рядом – неработающие торговые бани и сады Целибьева.

– Сады Целибьева! – говорили мы кстати и некстати друг другу, как пароль, и заговорщицки смеялись.

23

Пожар догорал неделю, дымились подвальные этажи, а в угольях на рынках уже кто-то копался. Медные и серебряные изделия превратились в огне в слитки металла, и кресты часовен внутри рынка расплавились. Наконец-то появилось сообщение о пожаре в «Полицейских ведомостях». Сгорели тысячи лавок, товару погибло на миллионы, более половины петербургского купечества пострадало, а многих постигло полное разорение. Обнищали посудники, мебельщики, галантерейщики, бакалейщики, книжники, писали, что погорело и было украдено много старопечатных книг.

Потихоньку начали расчищать территорию рынков, но эта расчистка дело долгое, а на обочине пожарища меж тем появились шалаши и палатки. За бесценок продавали обгорелые или намокшие штуки ткани. Анелька с матерью ходили на «развал», но ничего приличного не нашли, а Колтунчики будто бы очень выгодно купили какой-то холст.

Разговоры о пожаре уже надоели, но нелепые слухи, которые газеты почему-то не опровергали, лишь накаляли страсти. И тут трагедия соседствовала с комедией. К трагедиям я отношу расправы над людьми и массовую вспышку панического страха в Михайловском театре. Там, в коридоре райка подрались буфетчик с братом. Кто-то вышел на шум, драчуны испугались и дали деру, а шаги их громко отозвались в здании. И тогда побежали зрители, началась давка. Говорят, мужья покидали жен, какая-то дама свалилась в оркестр, и кто-то выпал со второго яруса.

С комической стороной пирофобии нам пришлось столкнуться вплотную.

Распространилась молва, будто поджигатели мажут пожароопасной жидкостью заборы и, когда их нагревает солнце, они вспыхивают. Все подозрительно осматривали свои заборы, страшное химическое вещество будто бы проявлялось на них пятнами бурого цвета, кругами, подобием иероглифов и даже буквами, теми самыми, которые пишут уличные мальчишки и от которых отворачиваются проходящие мимо женщины. Их, якобы, пробовали стирать тряпкой, но тряпка начинала дымиться. Люди опытные учили смывать пятна горячей водой с мылом, а один умник даже вырубил кусок своего забора с пятном и зарыл где-то возле Крюкова канала.

Я думала, все это анекдоты, пока курьезная история не развернулась у нас под окнами. Колтунчики обнаружили на своем заборе пятна желтоватого цвета и заявили в полицию. Приходили оттуда какие-то расследователи, терли пятна, нюхали, только что на язык не пробовали. В конце концов при большом скоплении окрестных жителей намазанную половинку ворот сняли с петель, положили на солнце и поставили трех караульных, чтобы те наблюдали за химическим процессом, а при воспламенении залили бы створку ворот водой. Весь день они караулили, а к ночи плюнули и под проклятия Колтунихи, обещавшей устроить им козу на возу, ушли спать. А возле створки забора, которую солнце уже не нагревало, всю ночь просидел дворник. Наутро кто-то вспомнил, что на соседней улочке есть забор, выкрашенный охрой. Должно быть, тогда же, проходя мимо Колтуновского забора, маляр похулиганил и вытер о него кисть. Судили-рядили, пока не согласились, что это остатки охры, намазанные чуть не год назад. Створку ворот навесили на прежнее место, предварительно помыв горячей водой.

Все хорошо в меру. Смешное имеет свойство надоедать так же, как и печальное.

* * *

На наши просьбы дописать историю своей жизни Дмитрий тут же откликнулся.


«Продолжу свое повествование и, несмотря на Вашу благосклонность, постараюсь быть сдержаннее. Итак, второй безоблачный период моего детства закончился со смертью деда. Никаких определенных наклонностей, кроме любви к птичкам, кошкам, собакам и прочей живности, что в расчет, разумеется, не шло, во мне не открылось. Отец к тому времени накопил некоторые средства, собирался оставить службу и устроить мою судьбу, а чтобы передать многочисленные свои обязанности, нашел себе честного, основательного преемника, собрал всю отчетность и с бумагами отправился к князю в Италию, взяв с собой меня и дедушкиного слугу Кузьму. Был Кузьма молодой, но необычайно серьезный и дельный парень, с которым я не расставался с тех пор во всю свою жизнь, он и теперь со мной, главный заведующий моим голубиным почтамтом.