– Не обязательно все сразу, – сказал он. – Меня во всей этой истории беспокоит ваша потеря памяти, это очень необычно и тревожно.

– Тут все необычно и тревожно. И лучше я расскажу вам все до конца.

Я знаю, как психика человека сохраняет его от непереносимых воспоминаний, она стирает их из памяти. Прошло еще слишком мало времени, чтобы это случилось со мной, но уже и теперь события минувшей ночи как будто отдалились. Если б не возвращаться к ним, я бы вскоре поверила, что все это мне приснилось. Но, рассказывая о последней ночи в доме Зинаиды и об Анельке, картина страшной комнаты в полумраке, наполненной предсмертными хрипами, так живо нарисовалась в моем воображении, что я заплакала.

Он взял мои руки в свои, и словно ток прошел по всему телу, каждая жилочка во мне затрепетала. Я сжала пальцы, как будто схватилась за поплавок.

– Вообще-то я не плакса, просто в последнее время много пришлось пережить, и у меня, конечно, нервы не в порядке. Но это пройдет, не обращайте внимания.

– Если от этого легче, плачьте без стеснений. – Он был чрезвычайно серьезен.

– Признаться, я очень напугана. Боюсь, что меня заберут в полицию и посадят в тюрьму. Я – человек ниоткуда. Старуха будет утверждать, что я преступница, отравительница. Не знаю, как поведет себя Зинаида. Для нее я – предательница. Вы-то верите, что я не убийца, не закоренелая мошенница и обманщица?

Ответить он не успел, потому что я не в первый раз услышала скрип половицы, быстро встала и распахнула дверь. От неожиданности Катерина дернулась, впрочем, мгновенно взяла себя в руки и спросила:

– А что на обед готовить?

– Да все что угодно, – ответил Дмитрий. – Это вы лучше меня знаете.

– Да она же подслушивала. Она все слышала, – зашептала я, когда Катерина удалилась. – Конечно, у меня мания преследования… Но все это очень неприятно.

– Не волнуйтесь, я поговорю с ней, – сказал Дмитрий. Видно было, что он раздосадован. – Я виноват, что не придал нужного значения вашему состоянию и ситуации.

– Мне очень неприятно, что у нас все начинается с обмана, с какой-то неразберихи… Как вы можете мне верить?

Он взял с письменного стола часы, открыл крышечку, и на ней внутри я увидела свой рисуночек – портрет.

– То, что я писал в письмах, правда. И то, что вы писали, – правда. Не бойтесь, я вас в обиду не дам, обещаю. И я хочу показать вас одному хорошему доктору, я не верю, что ваша память потеряна безвозвратно. А еще мне печально думать о том, что вас кто-то ищет. И этот кто-то – ваш муж или жених. Глядя на вас, невозможно представить, что вы не замужем.

– Если вас это печалит – успокойтесь и не печальтесь. Никто меня не ищет, нет у меня ни мужа, ни жениха.

– Как вы можете быть в этом уверены?

Теперь я взяла его руки в свои и поняла, что не могу от него оторваться. Господи, я люблю этого человека! И придется все ему рассказать. Пусть это невероятно, дико, глупо, но другого пути нет.

– Просто я знаю об этом. И я думаю, что между мной и вами не обман, а недоговоренности. – Я смотрела на него, а он на меня. И я тонула в его глазах. – Обещаю рассказать вам все, никаких тайн у меня от вас не будет. И ничего позорного, ничего бесчестного в моих секретах нет, клянусь вам. Только не торопите меня… Как я устала! И вообще, и в частности…

– Сейчас вы поспите, – сказал он. – Пока здесь, а к вечеру вам будет приготовлена комната. Живем мы просто. На первом этаже устроена только эта комната, кухня и туалетная, а восемь комнат пустуют. Комната Кузьмы на втором этаже. Там же и голубятня. Едим мы все вместе, на кухне. Думаю, для вашего спокойствия нужно попрощаться с Катериной.

– Не надо принимать скоропалительных решений, и ничего из-за меня не надо менять. Я думаю, что отдохну и все покажется не так уж страшно.

Дмитрий сам принес мне горячего чаю с какими-то травками и ромом, как лекарство, и я погрузилась в полную безмятежность, где не было мыслей и страхов. Я дышала воздухом его комнаты и постели, я слышала птичьи голоса за окном. Я заснула мгновенно и так же проснулась. Шел пятый час и, оказывается, моего пробуждения ожидали сапожник и модистка, которых привез Дмитрий.

– Я в женских нарядах ничего не понимаю, – сказал он, – зато мадам очень хорошо понимает, но очень плохо знает по-русски. Она француженка.

– А я не знаю по-французски, – сказала я, – так что не уходите, на всякий случай.

Однако присутствия Дмитрия не понадобилось, с модисткой мы прекрасно друг друга поняли без лишних объяснений. Сапожник снял мерку с ноги, а потом мы с модисткой уединились. Она привезла целый пакет белья и даже платье, которое привело меня в восторг. Оно было тут же подогнано по моей фигуре, и мы взялись рассматривать парижские журналы мод, прелестные и смешные, с лощеными франтами во фраках, сюртуках и пальто, в лоснящихся цилиндрах, в шляпах с полями, с тросточками. Они стояли группами на фоне деревьев и прогуливались с дамами по саду. А неземные кукольные дамы были представлены в домашней, прогулочной и бальной одежде, с веерами, маленькими зонтиками, цветами в волосах, в пышных юбках, отделанных воланами, кружевами, лентами, бахромой, пуговками, складочками, сборочками, рюшечками, в пальто-ротондах, с муфтами. Барби девятнадцатого века, источающие томность и негу, с узкими покатыми плечами, осиной талией и пышными, как махровые цветы, юбками.

«О-о-о!» – восклицала модистка и щелкала пальцами, выражая восторг. «Ф-р-р!» со сморщенным носом – выражение недовольства. Мы размахивали руками, присвистывали, причмокивали и обменивались отдельными словами. Эти моды совсем не казались мне нелепыми и неудобными, как раньше, а общение с модисткой чрезвычайно занимало и радовало.

Когда мы изучили журналы, модистка меня обмерила с головы до пят и помогла надеть обнову. Платье было украшено изумительным рисунком: на подоле – густой цветник, который редел ближе к талии, пока наконец не распадался на отдельные букетики. Модистка, тыча в подол, повторяла: «Медичи, Медичи». Что ж тут непонятного, так назывался этот рисунок! Модистка помогла мне и причесаться, а уж тогда был приглашен Дмитрий. Судя по всему, я произвела неотразимое впечатление, отличное от того, что раньше, когда выступала перед ним в мокром тряпье или бесформенном халате. Эта сказка называлась – «Царевна-лягушка», только жаль, преображение обошлось без поцелуя.

Теперь они с француженкой обсуждали заказ и, как я с изумлением поняла, запланированного количества одежды хватило бы на костюмерную для маленького театра. Модистка показывала фасон, который мы с ней выбрали в журнале мод, делала отметки и поясняла Дмитрию, а он переводил мне:

– Платье «Валенсиаз» из тонкой серой шерсти с цветными полосами на подоле. «Греческое платье» с разводами по синему грунту. А вот это – из японского фуляра. Платье «Яшмовая тафта» с мелким узором «шине» и еще летнее, из кисеи, очень тонкое и легкое, для жаркой погоды. Пальто «Лебяжий пух» с нашивными гирляндами. Пальто «Дюбарри» из бархата с кружевным воротничком и рукавами, обшитыми кружевом «шантильи». Жакетка «Людовик Х1V» с гипюровым воротничком. Пояс с вышивкой и с шелковыми кисточками. Галстучки – «Амазонский» и «Мария-Терезия». Зонтики – «Дюшеса» и «Везувия»… Шляпки и перчатки к каждому платью и пальто.

Дмитрий то и дело просил подтвердить, устраивает ли меня то или иное одеяние, и улыбался, похоже, ему тоже нравилось выбирать для меня наряды.

– Зачем столько всего?! Этого за жизнь не сносить! – воскликнула я, но отказаться от всего этого не было сил.

А почему бы и нет? Может ли нормальная женщина устоять перед таким искушением?

Катерина ушла домой. Дмитрий сказал, что она всегда уходит после обеда. Только раньше они завтракали и обедали все вместе в кухне, а теперь распорядок несколько изменится: мы с ним будем и завтракать, и обедать вдвоем. Согласна ли я? Я не просто согласна, я благодарна за внимание. Потом я увидела свою комнату, приготовленную Катериной, такую же светлую и просторную, как у Дмитрия, но в другом конце этажа. Пол и окно, сверкающие чистотой, розовые занавески, самая необходимая мебель, зеркало, фаянсовый таз и кувшин для умывания, а в другом кувшине на столе букет из левкоев.

– Цветы тоже поставила Катерина?

– Нет, это я.

– Слава богу, а то уж я испугалась, что они отравленные.

31

С утра день бессолнечный, но тихий и ласковый, будто говорящий – возьми меня, я твой! Беру! Беру все: лето, радость и любовь! Хожу и пою: «Не покидай меня, весна…».

Дмитрий уехал по делам, обещал к обеду вернуться. Обошла сад. Люблю запущенные сады, где культурные растения соревнуются в пышности и красоте с дикими, где яблони соседствуют с липами и ивами, а благородный чубушник, усыпанный благоухающими фарфоровыми чашечками цветов – с купами репейника и крапивы, где рассыпает белые зонтики сныть, а у забора можно найти огромный куст желтых ирисов-касатиков. Сад старее дома.

Дом мне нравится, некрашеный и уже тронутый дождями и солнцем, а потому серебристый, он производит впечатление немного странное: огромный сарай с широкими каменными ступенями, с высокими окнами, обрамленными наличниками, с четырьмя колоннами без капителей, обшитыми досками, с несуразной верандой на заднем фасаде. В этом недостроенном доме есть что-то непропорциональное, нелепое и очень симпатичное, детски-наивное. Жаль, что не застала все это месяц назад, когда тут безумствовали соловьи.

Я смотрела на дом и деревья, и меня не покидала мысль, что я уже видела это когда-то, была здесь, может быть, даже жила, и с этим местом у меня связано что-то хорошее, дорогое. И запомнился мне сад с домом именно в такую погоду, когда краски словно размыты, глуховаты, как на выцветшем гобелене.

На втором этаже дома несколько комнат, но большую его часть занимала голубятня, где вдоль стен, в ящиках, поставленных стеллажами, располагались гнезда, а по углам – жерди-насесты. На полу, посыпанном песком, в корытцах – вода и зерно. Убираться, задавать корм и менять воду каждый день приходил племянник Кузьмича – Лешка, мальчик лет тринадцати, уморительно серьезный, так что даже казался сердитым. У Кузьмича масса хлопот с голубями. Я застала его записывающим в журнал с разграфленными страницами что-то касающееся кладки яиц и высиживания. Тут целая наука.

Душноватый птичий дух, умиротворяющее голубиное гудение: гу, гу, гу. В теплое время Кузьмич обитал на веранде, на ее плоскую крышу вела дверь прямо из голубятни, откуда и выпускали голубей, старые деревья перед ней были специально вырублены. Летали голуби четыре раза в день, причем молодые и взрослые – порознь. Также по очереди выпускал Кузьмич правиков и левиков. Правики поднимаются вверх кругами – (кружают, как он говорит), забирая вправо, левики – влево.

Когда я впервые увидела, как поднятая Кузьмичом стайка кружит и уходит в высоту, как блестками искрится в небе и пропадает из глаз, потом появляется и начинает спускаться, а другая стайка идет кругами в противоположную сторону, чтобы взмыть вверх, у меня захватило дух. И кажется, я начала отдаленно понимать, что же это за голубиная охота.

Кузьмич: охота-охота! Охота же эта не с ружьями, а та, что пуще неволи, то есть любовь к голубям. Кузьмич сказал, что Дмитрий все время был в поездках, дома не сидел, и завести голубей у него не было возможности. Только здесь и завел. И дом на окраине был снят специально, чтобы голубей было удобно держать. А голуби здесь не все почтовые, часть из них – гонные, «для веселия души».

– Куда же голуби денутся, когда Дмитрий Васильевич уедет?

– Уж все пристроены. С большой душой заберут. И Лешке достанется, голубятником будет хорошим.

Тут я подумала: голубей Дмитрий пристроил, а меня? А потому спросила:

– Когда же Дмитрий Васильевич собирается уезжать?

– Теперь и не знаю… – неопределенно ответил Кузьмич, видимо, постеснявшись добавить, что с тех пор не знает, как я появилась.

Так и просидела я на крыше веранды, наблюдая, как Кузьмич работает с голубями, и он показывал мне, какое летание повивное, какое веселое – со вскидкою и сплывкою, а какое кладное или ободистое. Я внимательно слушала, присматривалась и поначалу казалось, что легко это усвою, но скоро совсем запуталась и просто смотрела и слушала с удовольствием, что рассказывает Кузьмич.

– Говорят, раньше голуби были памятливее, старинный голубь не забывал свой дом по два-три года, не то что нынешние, – сказал он со вздохом, чем ужасно меня насмешил. – Смеешься, голубочка, что старик старину хвалит, а новое ругает?

Удивительно, что с Кузьмичом мы сразу почувствовали взаимную симпатию, нашли общий язык и незаметно перешли на «ты». А обедали в этот день в кухне, втроем: я, Дмитрий и Кузьмич. Катерина ушла домой. Моя взяла!

В этот первый наш с Дмитрием вечер мы бродили по саду, сидели в беседке и говорили, не переставая, говорили обо всем, что приходило в голову, но не о моих тайнах. Дмитрий рассказывал о вилле, где прошло его детство. Его воспитатель, Евгений Феофилович Арепьев, жил не в самой Флоренции, а рядом, в тридцати минутах езды, в маленьком городке Фьезоле, который, как утверждают, еще старше Флоренции. О первом в своей жизни путешествии рассказывал – о поездке в Неаполь и посещении раскопанных развалин Помпеи, города с улицами, домами, форумами, храмами, портиками и театрами, похороненными Везувием вместе с жителями, их имуществом, статуями и драгоценностями. Легкий дым курился над вулканом, а ночью он поблескивал пламенем, и многие боялись извержения, но вместе с тем беспокойный Везувий привлекал в Неаполь толпы путешественников. Дмитрий поднимался к кратеру, видел застывшие волны лавы, слышал глухой шум. Эта поездка состоялась как раз в то время, когда в Россию с триумфом привезли картину Брюллова «Последний день Помпеи».