Как тонко чувствует Катерина оттенки наших отношений, что-то вызывающее в выражении ее лица, движения размашистее, чем обычно, как темная птица летает по кухне. Или на наших лицах все написано? Сейчас Дмитрий уедет в город (мы это так называем, потому что и впрямь живем здесь, как на даче), а я останусь. Не хочу, чтобы он уходил. Обнимаю его, копошусь носом в его усах. Мне кажется, что наши запахи смешались. От него пахнет мной, а от меня – им. И снова обоюдное желание, торопливое, лишь бы удовлетворить, вздохи, хрипы, хотя и без суетливости, но для результата, а не ради процесса.

Сижу на постели потерянная, собираю свои одежки.

– Я знаю, чем я тебя привязала. Постелью. Тело правит бал.

Говорю обреченно, даже с упреком, и сама не знаю, верю или нет в сказанное, однако получаю то, что подсознательно хотела. Разуверения происходят в объятиях, где так удобно, спокойно, надежно.

– Господи, как же я устала!.. – Это крик души. Иногда мне кажется, что я живу лет сто или двести.

* * *

Я витаю в облаках, иногда они белоснежные с розовым отливом, перистые, иногда плотные предгрозовые, с фиолетовым подпалом и бурой бахромой, а самые ненавистные – ватные, цвета грязных белых застиранных простыней. По большей части я счастлива в своем нынешнем, замкнутом забором зеленом мире, в заросшем травой саду, но иногда хочется выскочить за калитку и бежать до полного изнеможения, не разбирая дороги.

А Митя готовит наш отъезд, получает какие-то документы, чтобы, поженившись, мы могли сразу же уехать.

Он прямо не говорит, верит ли мне, он сформулировал свое отношение так: «верю своему сердцу». Он верит в то, что «мы будем жить одним сердцем и одним разумом». Вечером он лежит на постели, а я сижу у него в ногах и рассказываю об атомной бомбе, лагерях смерти, гражданских войнах и новых болезнях, об освоении целины и космоса, об НЛО, океанских судах и самолетах, которые за считаные часы переносят человека с континента на континент, о кино, телевидении, о чудесных фильмах из жизни животных.

Он говорит: «Моя Шахеризада!» И кое-что посущественнее: «Не знаю, как все это осознать, но, по крайней мере, тебя я теперь понимаю гораздо лучше».

Он спрашивает:

– Знаешь ли ты стихотворение Пушкина «Муза», там есть такие строки: «С утра до вечера в немой тени дубрав прилежно я внимал урокам девы юной». А ведь это о нас.

– Я с детства знаю все стихи о музах. Но больше всего мне нравится такое, хулиганское:

– Здравствуй, Муза! Хочешь финик?

Или рюмку марсалы?

Я сегодня именинник…

Что глядишь во все углы?

– Прочти дальше.

Я выпускаю пару строф и читаю:

– Подари мне час беспечный!

Будет время – все уснем.

Пусть волною быстротечной

Хлещет в сердце день за днем.

Перед меркнущим камином

Лирой вмиг спугнем тоску!

Хочешь хлеба с маргарином?

Хочешь рюмку коньяку?

И улыбка молодая

Загорелась мне в ответ:

«Голова твоя седая,

А глазам – шестнадцать лет!»

Ему понравилось, повторяет: «Здравствуй, Муза! Хочешь финик?..»

Он лежит рядом. Какое счастье! Только касаясь его, я спокойна. Как только кончится пост, мы обвенчаемся и уедем. Мы плывем во времени в объятиях друг друга.

* * *

Утром проснулась – его нет. В панике выглянула в окно, заметалась по комнате в поисках одежды, выскочила, как ошпаренная, в кухню, потом взлетела на голубятню… Слава Богу! Митя здесь.

Сказать ему, что я переживаю? Он здесь, со мной, а я по-прежнему ищу его! Во сне и наяву. Ночью просыпаюсь, как от толчка, и, если наши тела не соприкасаются, судорожно шарю рукой по постели. Сегодня он весь день дома. Если я не вижу его полчаса, то испытываю тревогу, подхожу, нюхаю его белье и халат.

Меня бы силой никто не заставил выйти без Мити в город, одна мысль, что я могу оказаться в каком-то злосчастном месте, откуда перенесусь в свое время, меня ужасает. Одна, без него. А хочу ли я с ним перенестись в свой Петербург, под завязку набитый автомобилями, бутиками и винотеками, ресторанами и бомжами, копающимися в помойках? С ним – куда угодно, только в моем Петербурге он уже не сможет заниматься любимым делом, потому что наука ушла вперед и геоорнитологические атласы уже, наверняка, кто-то составил. Он не будет там счастлив.

Митя предлагает куда-нибудь поехать, а я говорю:

– Никуда не хочу. Когда Катерина уйдет, давай устроим пикник в саду.

Он снова спрашивал, не рассчитать ли Катерину, а я прикинула: жить здесь осталось недолго, придется кого-то искать для стряпни. Кстати, щи с грибами я могу сварить не хуже, могу приготовить и кое-что необычное, только у меня нет времени. Я не могу тратить его попусту, отрывать от любви. У меня постоянный страх, что это может оборваться сейчас, в любой миг. Как, почему – не знаю. Я многого не знаю.

И вот мы ждем, когда прислуга уйдет, так дети не могут дождаться, когда родители отправятся в гости, чтобы остаться дома одним. И что-то важное возвращается к нам с Митей. Мы опять заговорщики, мы чаще улыбаемся, мы снова начали шутить и поддразнивать друг друга, как было до моего признания.

Наконец она удалилась. Мы не обедаем, а складываем в корзинку сыр, огурцы, помидоры, хлеб и бутылку «бордеауха», так Митя теперь называет «бордо». Я рада, что это по-прежнему его веселит, ведь «бордеаух» – напоминание о тяжелой ночи объяснений. Значит, все хорошо, все будет по-прежнему.

В дальнем углу сада мы расстилаем на траве покрывало, вынимаем снедь, бутылку, бокалы. Солнце уходит, но это не меняет настроения, даже придает ему некую камерность. Мы негромко говорим, негромко смеемся. Он спрашивает о муже, потому что я сказала ему, что вдова и загадала загадку: дважды я была замужем, и был у меня один возлюбленный, а в моей жизни было всего два мужчины. Как это возможно? Задачку он не решил.

Я рассказала, что такое у нас брак, как женятся и разводятся. А вышла я замуж совсем юной, за человека, который был на десять лет старше и очень меня любил. Мне это чрезвычайно льстило, хотелось узнать взрослую жизнь, и казалось, я влюблена. Взрослая жизнь оказалась не столь привлекательна, как я воображала, к тому же стало очевидно, что мужа я не люблю, и я ушла от него. Мы развелись. Время шло, бывший муж так и не женился, и у меня никого не было, вот он и уговорил меня начать все с чистого листа, внушал, что семья не сложилась, потому что не было детей. Мы опять расписались, но почти сразу я поняла, что совершила ошибку. От одиночества, по глупости. Больше мы не разводились, но жили врозь, он был военный, умер от рака в Риге, я ездила попрощаться с ним. Так что я, действительно, вдова.

Потом у меня был гражданский муж, он был значительно моложе меня, и со временем стало ясно, что я тяготею к дому, а он к развлечениям. Будущего у нас все равно не было, мы расстались и с тех пор даже не виделись. Это расставание далось мне тяжело, я даже заболела.

– Вот и вся моя история, – сказала я. – Теперь ты расскажи о своей жене, но если не хочешь, не надо…

Он сказал, что звали ее Дитта, а полное имя – Джудитта. Она была дочерью садовника на вилле Арепьева и первой любовью Мити. Дитта ждала ребенка, но они не были обвенчаны. Она отказывалась перейти в православие. Митя надеялся, когда появится ребенок, она окрестится по православному обряду и они обвенчаются. Но Дитта и ребенок умерли в родах. Митя считает ее женой.

– А потом у тебя было много женщин?

– Ни одной я не предлагал стать женой.

– А твоя самая первая?

– Дитта, – ответил он, но потом засмеялся и сказал: – Была еще одна, раньше. Лет двенадцать мне было или тринадцать, да, уж года два я жил у Евгения Феофиловича. За нашим садом был лесистый обрыв, переходящий в лужок, покрытый короткой зеленой травкой. Я часто там бывал, лужок был неровный: два абсолютно круглых симметричных бугорка, за ними, посредине – большое плавное, обтекаемое возвышение, а под ним еще один маленький бугорок. Однажды я спускался с обрыва, посмотрел на лужок и вдруг все всхолмления сложились в группу. Я увидел огромную женщину, праматерь всех женщин, которая будто бы прорастала из земли – округлые груди, выпуклый живот, а ниже – лобок. Это была сама земля, я понял, эта женщина и есть земля, земля-женщина. Мне стало жутко, и я трепетал. Тут все переплелось от этой дикой догадки, пробуждающаяся чувственность и священный ужас. Несколько дней я обходил лужок стороной, чтобы не топтать его, не святотатствовать, но меня неотвратимо тянуло туда, я хотел проверить, может, земля в том самом месте дышит? И однажды я пришел, и лег на нее животом, и положил голову между ее грудей. Был солнечный день, она была шелковая, теплая и запах от нее шел опьяняющий. Так я познал женщину. У тебя было что-нибудь подобное?

– Не так красиво. По сравнению с твоей историей все достаточно прозаично. Было это летом, на Украине. Меня посылают с корзинкой в огород, набрать помидоров, а там их – целая плантация. Солнце жарит, помидорная ботва нагрета и одуряющее пахнет. Начала собирать помидоры, а сама словно в плотном коконе помидорного аромата. И как-то вдруг я сомлела, словно в сладком оцепенении, опустилась среди кустов и гладила себя между ног. Ни о какой половой жизни я тогда понятия не имела.

Зовущий взгляд, требовательные губы, горячие руки и прохладное тело.

– Кузьмич увидит.

– Не увидит.

Казалось, я теряла сознание, но все осознавала. Потом сладкое оцепенение, нежные прикосновения, бокал вина. Неужели мы возвращались к нашему началу, когда еще не была рассказана тайна, когда мы говорили глупости и нежности, бессвязные речи сменялись ласками, а томление – обретением.

– Знаешь, почему Кузьмич не может нас увидеть? Он ушел к матери! – говорит Митя, и почему-то это кажется нам очень забавной шуткой, мы просто умираем от смеха.

Бутылку и бокалы – в корзину, остальное прямо в покрывале, узлом. В кухне мы моем друг друга в корыте, гоняемся друг за другом вокруг стола, потом я напеваю и мы танцуем, прижавшись друг к другу. Потом лежим в постели.

– А ты кому-нибудь рассказывала о помидорном запахе?

– Не рассказывала, чтобы не выглядеть развратной, – смеюсь я, – но после твоей Женщины-земли, которой ты обладал, что такое Помидорный дух-соблазнитель?

– А у меня еще была Черная смородина! В Германии, незадолго до смерти отца. Хозяйка дома, где мы остановились на ночлег, пошла к своей родственнице и взяла меня с собой. Они пили чай и разговаривали, а меня, чтобы не скучал, отослали в сад и разрешили есть ягоды. Вот там я и увидел черную смородину, но совсем не такую, как у нас. Крупную, как виноград, с жесткой, вороненой кожей с металлическим отливом. Некоторые ягоды треснули от спелости и нутро их было багряно-красным, зернистым, истекающим розовым соком. Я в то время не видел женского соска, не говоря уж о чем-либо другом, но какие-то предчувствия меня посетили, я перекатывал на языке кисло-сладкую мякоть, отделяя ее от кожуры, сосал ее, и знаешь, чем еще занимался?

Какой он, мой Митя? Он чувственный и чуткий, нежный и неистовый, умелый и застенчивый, он ребячливый и чрезвычайно милый. Я говорю ему: как не стыдно, немолодые люди, а ведем себя как подростки. Он только хохочет. Хотя я сказала ему, сколько мне лет, он уверяет, что я девчонка, и он рядом со мной – мальчишка.

Я сгорала от счастья и желания, а внутри таился страх.

– Как ты думаешь, – спрашивала я, – можно умереть от любви?

– От любви?

– Мне кажется, я умираю.

– Мы будем жить очень долго, у нас родятся дети. Ты будто создана для материнства.

– Мне все время кажется, что все это внезапно кончится. Не знаю, как и почему, но случится что-то страшное. Такое счастье не может долго длиться.

– Тебе со мной нечего бояться.

– Знаю. После того как я тебе рассказала свою тайну и ты от меня не отказался, я думала, конец страхам. Ничего подобного. У меня такое чувство, что нам не быть вместе.

– Почему?

– Откуда я знаю… Сегодня проснулась и боялась открыть глаза. Боялась, что тебя нет. А может, ты сон?

– Удивительный сон! – Он взял мою руку и стал водить ею по своему животу. – Ты считаешь, что это сон?

– Да ну тебя! Я же серьезно!

Сержусь, вырываю руку, а томление растекается по телу, из груди рвутся вздохи. «Все будет хорошо, радость моя». Его лицо раздвигает мои колени, враз обессилевшими руками перебираю его волосы. «Мусенька!» «Душенька!» «Кисонька!» Нежные ласки, бессвязные речи.

– Ты скучаешь по своему дому и городу? – спрашивает он, убирая губами слезы на моих щеках.

– Нет, мой дом там, где ты. – Я обвиваю его шею руками, мы лежим на боку и смотрим друг на друга. – Я напою тебе одну песенку, хочешь? Она называется «Нет, я ни о чем не жалею», ее пела одна французская певица.

У меня хороший слух и приятный, хотя и слабый, голос. Я мурлыкаю ему мелодию чуть не в ухо.