– Если не считать общего детства и всей остальной жизни. Мы помогали друг другу. А сейчас уже и не осталось людей, которые помнили бы меня маленькой, родителей моих, учителей, мою первую любовь.

– Хотя теперь Музу вряд ли можно причислить к таким людям, – хмыкнула я. – И честно говоря, не представляю, как она помогала вам. Вы – да, а она и себе не могла помочь. Она – стрекоза, вы – муравей и пример, как не профукать жизнь.

– Что ты знаешь о моей жизни…

– Вы добились в творческом отношении того, что хотели.

– А откуда ты знаешь, чего я хотела?

Тетя Лёля сказала, что половину жизни добивалась защиты кандидатской. Но на научном фронте успешность не всегда сопрягается с честностью. Она знала, как к цели идут по головам, однако хотела и защититься, и остаться порядочным человеком. В результате она своего добилась. Получила прибавку к зарплате – двадцать рублей, тогда это были приличные деньги. А еще у них была большая квартира, переизбыток площади. За лишний метраж приходилось платить вдвойне и трястись, что в один несчастный день уплотнят. Кандидатская степень давала право на законные лишние десять метров. И продвинуться по службе была возможность, но для этого нужно было подсидеть старуху-начальницу. Это сделала одна боевая дама из парткома.

– Я – муравей. Разрывалась между семьей и диссертацией. И не только из-за льгот. Мне хотелось получить моральное удовлетворение. Вот и получила. За все это было заплачено жизнью. А Муза жила и радовалась. Ты спрашиваешь, чем она мне помогала? Своим жизнелюбием, юмором, нежеланием унывать. Ей все было интересно, она всегда была в поиске…

– В поиске мужчин, – не удержалась я. – Вам ли не знать, сколько у нее было любовников? Только в мою бытность двенадцать, не считая отца. Если я правильно подсчитала.

– А нужен ей был один-единственный, – грустно сказала тетя Лёля. – И с каждым она жила, как с мужем. Она их не меняла, она с каждым начинала жизнь заново. С надеждой создать семью.

– Но вы же не приводили домой мужчин с надеждой создать семью.

– Все люди разные. Она искренне влюблялась.

– Святая правда. Пламенно, но временно. Я не понимаю такую любовь, которая разрушает все вокруг.

– Что же, Любаша, тебя так ожесточило? – участливо спросила тетя Лёля, и тут меня прорвало.

– Не утверждаю, что свихнулась она на почве мужчин, но на фоне атеросклероза мужчины стали настоящей манией.

Я чувствовала, что мне надо остановиться или хотя бы не говорить в таком запале, и не могла. Знала ли тетя Лёля, что Муза ловила мужчин, заговаривала с ними во дворе, на улице и в магазине? В ближнем гастрономе, где нас знают, продавщица попросила, чтобы я уняла свою мать. И соседи это знали. Я объясняла, что Муза больна, я боролась со своим стыдом, пока не отупела. К нам в квартиру приходили разные мужики, я угрожала милицией, чтобы их отшить, но сделать ничего не могла. Поставила замок на свою и Машкину дверь, потому что не знала, кто бывает в квартире, пока я на работе. Соседка принесла мне дореволюционные семейные фотографии, которые Муза отдала ей, уж не знаю зачем. Другим соседкам в садике на скамейке она читала свои старые любовные письма. Запереть ее дома я не могла, а людям не всегда было понятно, что она не вполне нормальна, ведь выглядела она весьма прилично…

– Она была красавицей, – мечтательно сказала тетя Лёля, словно не слышала моих обличений. – И осталась ею, несмотря на возраст. Ты не должна ее строго судить, это болезнь, от которой никто не застрахован. Она теперь как ребенок.

– Но она не всегда была больной. А я была ребенком в прямом смысле слова, и мне приходилось спать в ее комнате, где она жила со своими мужьями, и слушать скрипы пружин, вздохи и стоны. Все разрушил эгоизм Музы: и жизнь отца, и мое детство. Муза разбазарила бабушкино наследство. Где оно? Ищи-свищи? Пока она не впала в маразм, должна ведь была понимать, что это история русской живописи?! Теперь бабушкины картины ищут, пишут о ней!

И как из меня вылилось это море дерьма? Я чувствовала стыд и была зла на себя и весь свет. Слезы подступали к горлу, но я знала, что они не прольются. Закурила. Тетя Лёля молчала, горестно покачивая головой, и я даже заподозрила, что ей нечего сказать, и голова у нее трясется от старости. Но она перестала трясти головой и произнесла:

– Прости ее. Тебе станет легче.

– Как это сделать? Как это практически осуществить? Это может стереть только время, если оно сначала меня саму не сотрет. Кругом мрак. И засада.

Я не стала честить Игоря и жаловаться на Машку. Сегодня я уже перевыполнила норму. Говорила ли ей Муза о Машке, о том, что с ней настоящая беда, она уже два года не живет дома, и я достоверно ничего о ней не знаю. У Машки очень плохое здоровье. Я подозреваю, что она обитает в притоне и наркоманит. Она звонит в лучшем случае раз в месяц, но от каждого разговора мне становится еще хуже и страшней. И Машка в моей жизни самая страшная боль. Куда до нее художествам Музы и обидам на нее, а тем более печали по Игорю.

В общем, сидели мы с тетей Лёлей и молчали, и вдруг она говорит:

– А о Машке не плачь. Девочки всегда возвращаются.

3

Встала по будильнику в половину шестого, чтобы собрать для Музы вещи, купить в круглосуточном магазине продукты и приготовить еду. Продолжала мучиться стыдом, вспоминая, как вывалила перед тетей Лёлей свою душевную помойку.

В девять договорилась по телефону с начальником об очередном отпуске. В десять, когда была готова выйти из дома, позвонил Пал Палыч. Нет ли новостей, он снова ездил в Диво-остров в поисках Музы. Сообщила новости. Он проявляет естественный интерес и беспокойство, что же раздражаться. Может быть, он даже и не такой плохой человек, как я себе вообразила.

Пал Палыч бывший кагэбэшник, привязался к Музе, не знаю зачем. Ничего себе парочка! Хотя, наверное, девочки ему не по карману, а может, и не нужны, а Муза – красивая старая дама. Гулять ее возил на острова, а потом повадился домой к нам ходить выпивать. Поначалу как-то весело у них было. Музыка, смех. Они танцевали! Но со временем Муза сделалась какой-то вялой, может, он ее подпаивал? Я попросила его не приходить к нам. Наверное, ему и самому вся эта история наскучила, приходить он перестал, а Муза о нем даже не вспоминала. Когда она исчезла, а случилось это в воскресенье, я была в невменяемом состоянии. Первый день и ночь моталась по городу, по близлежащим улицам, в понедельник позвонила старому волоките, чтобы узнать, куда именно он возил Музу, может, она отправилась туда? Вообще-то он отреагировал оперативно. Тут же посадил меня в машину, и мы поехали на Каменный, на Елагин, на Петровский, на Крестовский. Бегали вокруг дворца и озер, кустов сирени и черемухи, яхт и зверей из мини-зоопарков. Поехали в Диво-остров, который Музе особенно нравился.

Честно говоря, я была в полуобморочном состоянии от усталости, страха и бессонной ночи, а там играла музыка, люди крутились и летали на разных аттракционах вверх тормашками чуть не под облаками и дико визжали от ужаса и восторга. А вокруг была разноцветная красота. Занимательные постройки и фигуры животных, гигантские ковбои и индейцы, Снежная королева в ледяном кресле, команда пожарных, химеры и прочая нечисть. На территории детских аттракционов под ногами не земля, а мягкое, чистое и яркое покрытие. В бирюзовых бассейнах плавали лодочки, по игрушечным рельсам бежали паровозики, кружились гигантский заварной чайник и чашки, в которых, словно в креслах, сидели дети с безумными шматками сахарной ваты на палочках.

Я замечала, что город год от года все пышнее украшают цветами, он покрывается озерцами и ручейками из бегоний, герани, анютиных глазок и петуний. Но здесь был какой-то цветочный обвал. Ковры тюльпанов от белых, розовых, красных и желтых всех оттенков до совершенно черных, отливающих фиолетовым. Тюльпаны гладкие, как шелк, и бархатные, похожие на бочонки, лилии и звезды, полосатые, с бахромчатыми краями и совсем необычные, подобные маленьким лохматым пионам. Я такого никогда не видела. Впрочем, я вообще мало что вижу, сидя на работе и дома. Наверное, я впервые гуляла за долгое-долгое время. Но по какому случаю гуляла! Я смотрела по сторонам и даже забыла искать Музу. Хотя, особенно беспокоиться по этому поводу не стоило, за меня это делал Пал Палыч.

Мне понравились зеленые газоны с огромными повозками, в которых лежали огромные яблоки-муляжи, потому что это напомнило «Приключения Незнайки в Цветочном городе». Что-то хорошее из детства. Наверное, поэтому меня и карусель заворожила. Не та, с сиденьями на цепях, а обычная, детская, только двухэтажная и очень красивая, с шатром, украшенным резными кружевами и зеркалами, с лошадью, зеброй, носорогом, динозавром, лебедем, орлом, с тигром, с какими-то необычными для каруселей моего и Машкиного детства персонажами. Я просто обалдела. Как здорово! Люди, львы, орлы и куропатки… Вот что это! Рогатые олени, пауки, молчаливые рыбы, словом, все жизни, все жизни…

– Я бы выбрала лошадку, – подумала я, а оказалось, произнесла вслух.

И вот под какую-то французскую песню несет меня лошадка. Карусель кружится, голова кружится. Кругом проплывает прекрасный зеленый мир. И мне стыдно, что я расслабилась и не схожу с ума от мыслей о Музе. Я просто уже не могу о ней думать.

Пал Палыч протягивает мне руку и помогает сойти.

– Музе тоже нравилась эта карусель, – растроганно говорит он. – Когда мы проходили мимо, она всегда вспоминала монолог из чеховской «Чайки» про тигров, львов, орлов и куропаток.

Кто бы мог подумать!

Мы идем к машине. Как хорошо, что я увидела Диво-остров, что была эта маленькая передышка, потому что меня ждет что-то ужасное. Так я думала и, конечно, не ошиблась. А еще я надеялась, что кто-нибудь из бывших сослуживцев Пал Палыча сможет помочь в поисках Музы, и сказала ему об этом. Нет, никто не может. Это немного охладило мои потеплевшие к нему чувства. Это и то, что в машине у него, как будто случайно, рука соскользнула на мое колено и задержалась там настолько, что мне пришлось снять ее. А еще он хотел зайти ко мне вечером с бутылочкой, сказал, мне не надо одной оставаться. Я, разумеется, отказала. Старый блядун!

4

Зав отделением меня ошарашил. У Музы водянка головного мозга. Неужели об этом не знали? Конечно, не знали. Просто ее никто не обследовал на этот предмет. Ну и что же теперь будет? Оказывается, ничего нового. Она давно с этим живет. Был ли у нее когда-нибудь менингит? Про это я ничего не слышала.

Водянка! Хорошенькая история. И главное – старая.

У зав отделением симпатичная фамилия – Снегирь. И сам он красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил.

В больнице я дежурю уже второй день, не считая самого первого – опознавательного. Выматываюсь и чувствую себя как дохлая рыба. Механически выполняю то, что от меня требуется. Обстановка в палате тяжелая: умирание и полусознательное существование несчастных запущенных старух. Не знаю, какое сердце надо иметь, чтобы здесь работать…

Врач заходит раз в день. Сестрички – молоденькие, чистенькие, хорошенькие, в основном, вежливые. В голове у них парни, дискотеки и любовь, любовь, любовь. Они ставят капельницы, делают уколы, дают таблетки, но не следят, принимают ли их старухи. В «сестринской» хорошо пахнет, там режут салат из огурцов и помидоров, пьют чай с шоколадными конфетами из подарочных коробок. Им все время что-то дарят.

Одна из санитарок постоянно пьяная. Старухи зовут ее – Заткнись, поскольку это единственное слово, с которым она к ним обращается. Заткнись моет сортиры, а после этого разносит по палатам хлеб на завтрак и обед. Когда приходит проверка, ее запирают в ванной, чтобы не было скандала. Зарплата у нее копеечная.

Бегаю за сестричками, когда надо сменить капельницу и когда впадает в возбужденное состояние ведьма у окна, та самая, которая не давала проветривать. Вопрос проветривания я решила неожиданно просто – надела на нее (насовсем) свою шерстяную кофту и теперь открываю окно. А еще я сажаю старух, переодеваю, выношу судно и кормлю больничным и своим. К троим вообще никто не приходит, а они смотрят голодными глазами, как я кормлю Музу. Одна лежит с обметанным открытым ртом, смотрит в потолок, сама есть не может. Чувствую отвращение и брезгливость, а сердце рвется. Не должны люди заканчивать свою жизнь в дерьме и равнодушии. Естественно, с медперсоналом отношения я не обостряю. Шоколадных конфет им не приношу, но слежу вместо них за капельницами, скармливаю таблетки и откликаюсь на зов старух.

Привела Музу в божий вид. Медсестра говорит: «Представляю, какая она в молодости была красавица». Я думаю, она не представляет, потому что нынче такие не родятся. Муза за эти дни похудела и постарела. Но очень благообразна и благостна. Лежит чистая и светлая, как пожилой ангел. Она может сама есть, но отказывается. И ходить она может, но поднимаю ее насильно. И говорить она способна, но почти не говорит. Иногда у меня рождается несбыточная мысль, что она поправится. Ведь этой весной она возродилась, как Феникс.