Когда у нее начался маразм, она стала дурить, приставать к мужчинам, рассказывала, что на этажерке у нее сидел оперный певец Лейферкус, и всякое другое, я отвела ее к врачу. Он сказал определенно: атеросклероз, поражение сосудов мозга, пониженное кровоснабжение, изменение психики, ослабление памяти и т. д. Это болезнь старости, она не лечится. Улучшение невозможно.

– А стабилизировать нынешнее состояние? – спросила я. – Остановить развитие болезни?

– Нельзя. Можно затормозить.

Как быстро болезнь будет развиваться и что вообще ожидать, не известно. В каждом конкретном случае – по-разному, ясно одно: будет все хуже и хуже. При этой болезни ремиссий не бывает. Про водянку тот врач ничего не сказал.

Я и сама знала, что от маразма не лечат, но я пребывала в безысходном унынии и хотела услышать слова надежды. Если бы врач меня обманул – я бы с готовностью поверила. Он не обманул. Болезнь развивалась и развилась за несколько лет – ого-го! А зимой Муза заболела ангиной, потом второй раз заболела, лежала долго, почти не ела, совсем ослабла. Ночью я ходила слушать, дышит ли она. Однако весной она поднялась, ползала по квартире, держась за стенки, в ночной рубашке, как привидение, стала гулять в садике и возле дома, заставила меня ехать с ней на рынок, чтобы купить джинсы и кожаную куртку, а потом выходила к подъезду и стояла там, демонстрируя себя. Но в целом у меня сложилось впечатление, что у нее прояснилось в мозгах. Иногда она устраивала скандалы, часто говорила гадости, но это ее обычная стервозность.

Она становилась все бодрее и живее, а я настораживалась, ждала неприятных сюрпризов. Судя по отдельным игривым ее замечаниям, предполагала, что они будут связаны с мужчинами. Но почему-то я никак не ожидала, что Муза уйдет из дома и заблудится, хотя раньше такое было.

Теперь она вряд ли помнит, что с ней приключилось в эти два дня. Охранительное беспамятство! И мне не хочется об этом знать. Это как с Машкой: лучше ничего не знать, иначе свихнуться можно.

* * *

Утром застала Музу спящей. Лицо бледное, рот приоткрыт, щека на подушке примялась и странно съехала на бок. Мне показалось, она умерла. Ужас и оцепенение! Зато к вечеру я снова вообразила, что она вернется из своего отупения, и это несмотря на то, что накануне она ошарашила меня неожиданным вопросом. Спросила осторожно, но с явным любопытством: «А ты кто?»

Конечно, она очень слаба. Баба Шура, соседка по кровати и самая здравомыслящая старуха, сказала, что ночью она плакала. Но я бы ее состояние определила как безучастность. Даже мысли о мужчинах ее не волнуют, хотя на Снегиря она явно реагирует, глаза проясняются и что-то вроде улыбки скользит по губам. На него все реагируют. Он входит в палату, энергичный, веселый мужчина лет пятидесяти, и говорит своим красивым низким голосом: «Здравствуйте, куколки!» Бабки, если они еще способны открыть глаза, только что ножками не сучат от обожания. Удивительно, как этот контингент больных не высосал из Снегиря бодрость и радость, здесь же, как в паутине с пауками, от меня за несколько дней одна шкурка осталась. Впрочем, Снегирь возле постелей не сидит, только на обходе бывает, а сидит он у себя в кабинете или на конференциях.

Я думаю о Снегире, воображаю его счастливую жену и благополучных детишек, их уютный, ухоженный дом, где царит доброжелательность и слышится смех, а окна выходят на восток и по утрам комнаты заливает солнце. В комнате Музы тоже по утрам солнце, а в окне деревья. У меня – сумрачно, свет перекрывает соседний дом. Иногда я смотрю на свою комнату, в которой прожила всю жизнь, со странными чувствами: очень вероятно, что здесь я когда-нибудь умру, на этом диване или на другом, поскольку современные вещи, не в пример старым, не долговечны. Но, в общем-то, вещи всегда переживают людей. Последние годы я часто думаю о смерти.

В начале мая был странный случай, который меня взволновал и напугал. Ранним утром в дверь не позвонили, а постучали, и стук был необычный и страшный, будто деревяшкой о деревяшку, или спросонья так показалось. Я спросила: «Кто там?».

Из-за двери: «Воронина здесь живет?» Голос глухой.

«Этажом выше!» – крикнула я, и тут необъяснимое беспокойство заставило сорвать с вешалки пальто, накинуть на ночную рубашку и открыть дверь. Выглянула и увидела черную фигуру, поднимающуюся по лестнице. Сутулый. Обернулся, вежливо приподнял шляпу. Лицо бледное, туго-претуго обтянутое кожей, череп голый.

Часа через полтора, когда я собралась на работу, на лестнице встретила соседку.

– Вы слышали…

– Воронина умерла?

– Откуда вы знаете?

А я и не знала, я внезапно догадалась. Соседке, разумеется, не стала объяснять, что за Ворониной Смерть приходила. Вечером рассказала Музе, она неподдельно изумилась и с интересом спросила:

– А разве Смерть – мужчина? – Мне не понравился легкомысленный, чуть ли не игривый оттенок в ее голосе.

– Для кого как, – отрезала я.

– В таком случае я бы предпочла, чтобы ко мне она явилась в образе мужчины, – заявила Муза.

В любом образе Смерть ужасает. А в образе мужчины, не знаю почему, еще больше. Может, потому что ждешь женщину? Меня пугает всякая неожиданность, я не надеюсь ни на что хорошее.

5

Звонил мент, Геннадий Васильевич. Я совершенно забыла, что обещала сообщить результаты похода в больницу. Он хороший дядька. Заявление о поиске пропавших принимают через три дня после их исчезновения, а он принял в первый, потому что речь шла о старой даме, о потерявшейся слабоумной старухе. Я ему сказала, что раньше соседи приводили ее домой, потому что она пыталась открывать своим ключом их двери. Этой зимой соседка привела ее с улицы, где она бродила в легком халате и домашних тапочках. В общем, принял он заявление, и информацию, что, возможно, она находится в больнице, я получила именно от него.

Обещала зайти в отделение милиции, чтобы подписать какие-то бумаги.

В больницу поехала тетя Лёля, а я лежала без сил на диване в сигаретном дыму, переключая каналы телевизора и стараясь ни о чем не думать. Телевизор только усугубляет мрак моего существования, но, кроме него, у меня нет никаких развлечений. Любимая подружка Валька говорит: сделай то, что доставляет тебе удовольствие – сожри коробку шоколадных конфет, купи новую тряпку, переставь мебель, сходи в парикмахерскую и устрой на своей голове что-нибудь космическое. А если совсем дело дрянь, постригись наголо. Измени окружающее!

Хотела бы изменить. Но я даже придумать не могу, что бы доставило мне удовольствие. Наверное, мне нужен психиатр. А иногда я думаю, если бы с Машкой был порядок – и у меня было бы все в порядке. Я бы все снесла, горы бы своротила и была бы счастлива.

Когда-то я была другая. Я помню февральский солнечный день и голый, нашпигованный воробьями, звенящий щебетом куст, я смотрю на него, чувствую приближение весны и хочется петь. Помню, как осенью терпко пахли раздавленные тополиные листья на мокрой гранитной набережной Мойки. Я помню бабушкину картину маслом: распахнутое окно, а за ним сад – волнующе прекрасный, зеленый, влажный, кажется, живой. Помню прикосновение к нежной младенческой Машкиной спинке. Я нюхаю ее тельце и целую, перебираю крохотные пальчики на ножках. Я этого давно не вспоминала, заставила себя вспомнить. Я уже давно ничего не чувствую, ничего не слышу, не вижу, не замечаю. Краски тусклые, звуки неприятные, режущие или оглушающие, запахи кухни, дерьма и больницы – это для меня.

Первые симптомы появились после замужества. Тогда заподозрила, что мой Игорь – ходок. Потом я была счастлива появлением Машки, общением с ней, обладанием. Наверное, по натуре я собственница. Мой ребенок, мой муж… Я и теперь не хочу отпустить Машку. Я до сих пор не могу обрезать пуповину, которая нас связывает. Я сама виновата во всех своих бедах. Я никогда не жила собственной жизнью, растворялась в семье. Мудрецы считают, человек – отдельная единица, он должен жить своей индивидуальной жизнью и умереть ему суждено в одиночку. Наверное, это правда, но это ужасно. Пусть самое последнее одиночество предопределено, но зачем всю жизнь проводить в одиночестве? Прогрессивные мамаши считают, что не надо полностью отдаваться ребенку. Взрослые дети уважают не наседку, а мать, достигшую в жизни успеха и сформировавшую себя как личность. Чем меньше их облизываешь, тем они, якобы, самостоятельнее и лучше. А я бы хотела быть наседкой всю оставшуюся жизнь. И для мужа, и для дочери. Я всегда хотела иметь полноценную семью в противовес Музе с ее бесконечными временными мужьями. Я хотела большой любви на всю жизнь, только и всего…

* * *

За день не сделала ничего полезного, кроме похода в милицию, где подписала бумаги. Видела Геннадия Васильевича. Он хорошо ко мне отнесся и вызывал доверие, но даже ему я не сообщила об одном визите в понедельник вечером, перед тем как нашлась Муза.

Звонок меня перепугал, я бы и дверь не открыла, но ждала известий. Однако человек, который стоял на пороге, пришел не с известием о Музе. Он пришел к ней самой. Это был красавчик лет тридцати, аленделоновский типаж, и он желал получить от Музы какое-то театральное платье, которое она, якобы, должна была вернуть. Он спрашивал, не могу ли я отдать ему это платье, оно очень заметное, оно на кринолине. Сначала я остолбенела, потом осатанела, впала в истерику, угрожала милицией. Я орала, как сумасшедшая, он испугался и был таков.

Поначалу я хотела рассказать об этом в милиции, но какой в том смысл? Даже если красавчик имел отношение к исчезновению Музы, я все равно не знаю, где его искать. А может, и не имел он ни к чему такому отношение. Он даже не знал, что она исчезла. И очень приличный на вид.

6

Каждый день разговариваю с тетей Лёлей, отчитываюсь о походе в больницу, а сегодня – она с отчетом. Голос усталый и печальный. Еще бы! Говорит, что за весь день так и не уяснила, узнала ли ее Муза. А я надеялась, что на тетю Лёлю она отреагирует. Выпишут Музу в понедельник. Что с ней буду делать дома – не знаю. В воскресенье Валька, слава богу, вернется, вместе решим.

Я страдаю бессонницей. Это сильно выматывает. Пытаюсь перед сном читать, когда-то помогало. Книги благодаря тому, что Муза работала в Публичке, я могу получать любые. Мы этим пользовались всегда, и после того, как она вышла на пенсию, ничего не изменилось. Месяц назад я принесла японскую классику десятого века «Записки у изголовья». Дневник фрейлины императрицы – поэтичнейшая вещь, написанная чрезвычайно изящно, необычно и умно. Взялась читать – не могу вникнуть. Это красивая, своеобразная и давняя жизнь оказалась настолько чужда мне, так далека от моей, с ее неразрешимыми проблемами, что ничего, кроме раздражения, не вызывала. Самое интересное, что Муза поначалу заинтересовалась японской книжкой, но тоже не стала ее читать. И похоже, у нас были схожие причины. Она сказала:

– Такую книгу нужно читать неторопливо, под настроение.

Я пошарила глазами по полкам с книгами, но ничего приятно усыпляющего не обнаружила. Можно было бы у Музы поискать, но в ее комнату я не люблю входить, там все напитано ее существом, ее запахом, который вселяет в меня тоску.

Иду в кухню, пью воду, смотрю в окно. Окно моей комнаты выходит на улицу, а вид из кухни и комнаты Музы во двор, заросший старыми деревьями. Этой зимой она изводила меня засохшим дубом-великаном, который называла «иероглифом смерти» и заставляла писать заявление, чтобы спилили дерево. А в апреле разыгрался скандал. Прибыли наконец-то рабочие, чтобы пилить дуб, но Муза, что называется, телом своим закрыла его, орала: «Не дам уничтожать красоту!» На помощь ей тут же явился Пал Палыч (это был разгар их своеобразного романа) и собралась общественность, которая еще вчера не подозревала о красоте сухостоины, а сегодня, вдохновленная речами Музы, решила встать на ее защиту. Самое интересное, что они отстояли дубину. Я так и не узнала, во что трансформировался иероглиф Смерти, может быть, в иероглиф Жизни? Великан и сейчас вздымает выразительные узловатые ветви в райских кущах нашего двора.

С фантазиями и скандалами у нас никогда не было дефицита. Она и до маразма этим отличалась.


В постели на меня навалились обычные мысли. Чем старательнее я пытаюсь освободиться от них, тем яростнее они нападают. Попробовала применить молитву, которой научила меня одна женщина: «Господи-Иисусе-Христе-помилуй-меня-грешную, Господи-Иисусе-Христе-помилуй-меня-грешную, Господи-Иисусе-Христе-помилуй-меня-грешную…» И так много раз, стараясь ни о чем не думать, даже о помиловании и о себе грешной. Иногда мне это удается. Не удается не думать о Машке.

Стресс, пережитый в последние дни, конечно же, отвлек, притушил мою боль. Она притаилась, зато теперь возвращалась с новой силой. И это не новость, при всех без исключения событиях моей жизни фоном являются мысли о Машке. Беда-беда-беда! Раньше я не знала, что душа может болеть. Но отчего эта мука – почище физического страдания, если душа не материальна? Я так и не поняла.