Только она сама себя отпустила и пуповину оборвала, чего я и не заметила. Игорь тоже сам себя отпустил. Но с Игорем проще. Мы с ним разведены. Мы с ним больше не родственники. И с каждым днем мне все легче и легче, иногда я целыми днями его не вспоминаю. Только жаль бездарно прожитой жизни.

Почему это все случилось именно со мной?

Нипочему.

Заснуть невозможно. Лежала, вставала, смотрела в окно, курила, снова пыталась заснуть, снова курила. На окне у меня живет странное создание – гибискус, или китайская роза. Валька мне дарит на каждый день рождения комнатные растения, они цветут и погибают. Говорят, это потому, что для быстрого роста и цветения их подкармливают гормонами. Гибискус переплюнул всех. Сначала он был покрыт крупными бутонами, готовыми вот-вот распуститься. Но бутоны не распускались, они потихоньку желтели, а потом отваливались, как и листья. Появлялись новые бутоны и листья, с которыми происходило то же самое. За два года гибискус превратился в длинный, древовидный и совершенно голый стебель, украшенный на верхушке жалким хохолком из нескольких сморщенных листиков. Уже давно нужно было выбросить уродца, но я видела, как он боролся за жизнь, и рука не поднималась вышвырнуть его на помойку.

Вынесла окурки и легла в постель. А потом пошел дождь, зашептал, зашелестел, словно тысячи маленьких ножек побежали по асфальту, листве, траве, по моему подоконнику. Раньше я любила засыпать под эти славные, уютные звуки. Ночной дождь успокаивал, убаюкивал. А теперь рождает беспокойство и тревогу. Лежу и прислушиваюсь…

8

Встаю с постели чуть живая. Собираю манатки для больницы. Никак не могу найти пластмассовую кружку для одинокой старухи из моей палаты. Проверяю подвесной шкаф, но вместо кружки нахожу письмо из Мурманска. Комкаю и выкидываю.

Этим письмом Муза травила меня неделю подряд. Какой-то мужик плакался ей на свою жизнь и просил прислать лекарство, которого у них в Мурманске не было. Но просил он об этом тридцать лет назад! А она каждый день спрашивала, купила ли я лекарство и послала ли? Это было весной, незначительный рецидив. А осенью, перед болезнью, она свой эпистолярный архив перечитывала по сто раз, и в кухне, и даже в ванной я то и дело обнаруживала зачитанные любовные и полулюбовные письма многолетней давности, причем некоторые с недавними следами слез. Меж тем она сообщала невинным голосом: «Меня надо добиваться, на другое я не согласна». Или заявляла: «Только влюбленный имеет право на звание человека. Так говорил Блок». Прямо не верится, что Блок был такой дурак. А может, это был другой Блок, не поэт, а какой-нибудь хахаль Музы?

Как я раздражалась!

Потом она слегла и уже не интересовалась ни письмами, ни любовью. Я вообще думала, дело швах. Но пришел апрель, за ним май, и она как ни в чем не бывало запела: «Не покидай меня, весна!»

Нашла пластмассовую кружку и поехала в больницу. Входя в палату, здороваюсь, а глаза первым делом на Музу. Уже наклонилась к ее тумбочке, чтобы сумки разобрать, и тут, словно шестое чувство подсказало: кровать у меня за спиной пуста! Обернулась – точно, панцирная сетка.

– Преставилась Анна Васильна, – торжественно говорит баба Шура. – Часов в шесть утра.

Мне показалось, что самое большое впечатление смерть несчастной старухи произвела на меня. Я ненавидела эту больницу с душной палатой и вонючими безумными старухами, чистенькими юными сестричками в хрустящих белоснежных халатах и площадкой черной лестницы, куда я удалялась курить, с гнойным освещением и затоптанными метлахскими плитками на полу. И домой забирать Музу боялась, не знала, как справлюсь, хотя поездки в больницу и целый день в палате высосали из меня все силы.

Муза была в возбужденном, даже агрессивном состоянии, все время талдычила, чтобы я принесла одежду, и мы поедем домой. Удалось ее унять только с помощью укола. Она заснула, а я пошла к тете Лёле.

Тетя Лёля действует на меня как валерианка. Она правильный, мужественный человек. Она не только не жалуется на судьбу, она благодарна, если случается хорошее, она радуется, она мечтает. Поразительная несправедливость: всю жизнь занималась испанским языком, переводила испанских поэтов и только на старости лет смогла первый раз попасть за границу, в Испанию. Говорит, счастлива была проехать по стране: от Барселоны до Гранады, увидеть пейзажи, города, Гвадалквивир! Говорит:

– Если бы в молодости кто сказал, что я буду встречать Новый год в Гранаде, в двух шагах от Альгамбры, я бы в лицо тому рассмеялась.

Вне дома тетя Лёля выглядит лучше и презентабельнее. Дом у нее запущен, окна не мыты с зимы и прочее разное, что бывает в квартирах старых людей. Сестра ползает, как призрак. Девочка с плоским косоглазым лицом, с приплюснутым коротким носом, большая, толстая и неуклюжая для своих тринадцати лет, короткими ручками с короткими пальчиками неловко, медленно и старательно моет посуду, потом так же сосредоточенно вытирает руки кухонным полотенцем, вешает его на крючок и стоит некоторое время у раковины, глядя в одну точку, словно обдумывает следующий шаг. Затем она садится рядом с бабушкой и приникает к ней, как это делают маленькие дети. Один глаз прижат к бабушкиному плечу, а другой смотрит на меня внимательно и застенчиво. И я спрашиваю: за что им это? Ответ готов: ни за что.

Тетя Лёля говорит:

– Я все время возвращаюсь мыслями к Гранаде. Мы прибыли туда незадолго до закрытия музеев и после экскурсии отправились в город, к собору с усыпальницей Фердинанда и Изабеллы, королевской четы, отправившей Колумба в экспедицию. Темнеет в декабре рано и внезапно. Еще светло, и вдруг – стемнело. Собор уже закрыли, а на площади, кроме мальчишек, жонглирующих огнями, и наших туристов, – никого. Меня торопили в гостиницу на встречу Нового года, а я смотрела на улочки, бегущие вниз от соборной площади и думала: я никогда не пройду по ним, не узнаю, как они выглядят, потому что утром мы тронемся в обратный путь. Ты спрашиваешь, о чем я мечтаю? Мечтаю вернуться в Гранаду, зайти в собор, спуститься по тем улочкам.

Тетя Лёля собирала на стол и велела мне не путаться под ногами. Я курила на балконе и рассматривала рисунки Кати, а она стояла рядом, положив свою короткую ручку мне на плечо. Я импульсивно обняла девочку и прижала к себе. Она не прильнула ко мне, как к бабушке, стояла спокойно, словно кукла. Как все это пережить?

Еще я рассматривала фотографии Гранады, мавританских садов и чертогов, поникшую печальную чайную розу на длинном стебле, другие города и книжку про архитектора Гауди, неистового фантазера, который понастроил черт-те какие дома и грандиозный собор. Домой возвращалась умиротворенная, успокоенная.

Послезавтра приедет Валька! Люша! Так называла ее Муза. Валюша – Люша.

Валька знает обо мне и моих родных все, она понимает, откуда ноги растут, откуда уши торчат, где какой скелет припрятан, ей ничего объяснять не надо, ведь мы вместе выросли, за одной партой сидели. Она знала, что Муза бросила моего отца, что временный мужчина был ей дороже дочери, что она дважды запихивала меня в «лесную школу», вместо того чтобы выхаживать больного ребенка самой, и прочее разное.

Валька вместе со мной негодовала, возмущалась Музой, она сопереживала мне и одновременно любила ее. И первое, и последнее очень для меня важно. Валька восхищалась внешностью Музы, ее нарядами, духами, легкостью характера, умением перешить платье и сделать из старья новье, из ничего приготовить праздничный ужин, и легкомыслие Музы называла легкостью характера. Ей нравилось, как она поет, как говорит и ведет себя, она балдела от россказней Музы о ее жизни, а особенно о детстве, многие из которых, как выяснялось впоследствии, были весьма фантастического свойства. В Валькином доме из книг была только поваренная, так что читать хорошие книги ее научила тоже Муза, она же отправляла нас в музеи, но главное, что Валька благодарно впитывала при общении с ней – женственность. Удивительно, что я шью и готовлю (жизнь заставила!), ведь все, чему можно было научиться от Музы, я отвергала. Я гордилась Музой, страдала, любила и ненавидела ее. Я не простила ей своего детства.

Валька утверждала, что Муза научила ее не унывать. Она, и правда, никогда не унывает, а если унывает, не признается. Это у меня главные качества – обижаться и жаловаться, у Вальки другой девиз. Замужем она была один раз и больше не собирается, хотя с мужем сохранила добрые отношения. И не просто добрые, при разводе он ей комнату оставил, а когда три года назад умерла Валькина мать, она продала свою и родительскую комнаты и купила квартиру.

Когда Валька узнала, что у нее не будет детей, она была в шоке, но ничего, справилась. Она утверждала, что единственным человеком, который ее образумил, была Муза. Она не ахала, не жалела, жилетку не предлагала, она посоветовала посмотреть по сторонам и сравнить Валькино несчастье с несчастьем матерей, которые получают сыновей в свинцовых гробах. Она велела спокойно принять то, что уготовано. А еще она сказала, что родить – не большая заслуга, и если Вальку начнут раздирать материнские инстинкты, пусть идет в детский дом и усыновит малютку.

Также Валька утверждала, что нашла поддержку у Музы, когда потеряла работу. Муза сказала: извлеки из этой потери пользу, ты же ненавидела свою работу, попробуй заняться тем, что тебе нравится. Очень возможно, что потеря работы – подарок, который преподнесла тебе судьба. Валька считает, что благодаря Музе обрела уверенность в себе. Она поступила лаборанткой в туристический колледж, а через несколько лет стала преподавать там математику, и это ей нравится.

Интересно, почему же Муза не вселила в меня уверенность и ничему не научила? Почему ее бесценные советы прошли мимо меня?

Наши с Музой подруги – тетя Лёля и Валька – похожи своим жизнелюбием. И кроме них, уже не осталось людей, которые бы знали и любили несчастную идиотку Музу.

9

Вечером звонок телефона. Женский голос спрашивает Музу Николаевну. Я напряглась. Нет ее, она в больнице, а кто ее спрашивает. Оказалось, Канунникова, которая написала статью о моей бабушке в большой роскошной книге «Русский авангард», составила буклетик к выставке в ЛОСХе и тиснула статейку в журнале «Искусство Ленинграда». Помню ли я ее? Разумеется, помню, а вот она меня – нет. Она общалась с Музой. Спрашивает, как мое имя. Мы с ней тезки.

Дело у Канунниковой такое: пишет о бабушке монографию, хочет встретиться, если не с Музой, то со мной. Ее интересует архив: фотографии, письма и, конечно, картины и графика, какие есть у нас дома, чтобы фотографировать их, сканировать и пр., пр. Я сказала, что картин осталось мало, все остальное надо искать, и сейчас наша встреча невозможна, потому что я каждый день в больнице. Она уговаривала меня, настаивала, она, видите ли, через месяц уезжает в Лондон. Там она будет работать. Ё-к-л-м-н! Для этого нужно ехать в Лондон?

Нет, в Лондон она едет к мужу, там у нее второй дом. Еще она хочет предупредить, что дала наш телефон директору Музея фотографии, который тоже желает встретиться на предмет дедушкиных фотографий для выставки. А у нас и нет его фотографий, если только разрозненные, случайные, он же с бабушкой разошелся еще до войны и жил со второй женой, а детей у них не было. Куда делся его архив, понятия не имею, и Муза – я некстати усмехаюсь – вряд ли имеет понятие.

Канунникова дико извиняется, опять упрашивает меня встретиться, собирается позвонить через несколько дней и оставляет свой телефон. Повесив трубку, я вспоминаю, что на антресолях стоят несколько старых посылочных ящиков со стеклянными пластинками – негативами.

Какая странная закономерность: то полный застой в жизни, а то навалится все сразу. Если бы завал равномерно распределить на все время, была бы гармонично насыщенная жизнь.

Встречаться с Канунниковой, не упорядочив архив, бессмысленно. И не думаю, что я смогла бы его разобрать за месяц, если бы даже была свободна от забот о Музе. В понедельник я привезу ее домой, и разборка архива окажется совсем невозможной. То, что я называю архивом, сосредоточено в основном в огромном комоде, нижних ящиках гардероба и в письменном столе. И если бы я, паче чаянья, стала в них копаться, Муза, пребывай она даже в коме, тут же вышла бы из нее. Пока она жива, она не подпустит меня к архиву. А вообще-то мне страшно подумать, что надо во всем этом разбираться. Если бы кто-то сделал это за меня, я бы не возражала. Но некому! Муза способна только навредить.

История с семейными фотографиями, которые она зачем-то подарила соседке, меня просто повергла в шок. Но и раньше, будучи с своем уме, она многое разбазарила. И нет прощения Юрику-мазурику, при содействии которого были проданы многие холсты. Хотя я толком не знаю, что именно было продано. За шкафом у Музы стоял тубус со скатанными в толстый рулон полотнами, а теперь рулон стал совсем худенький. И на антресолях были полотна на подрамниках, а потом там посвободнело. Кому все это продано, я тоже не знаю.