Юрик, конечно, был не совсем дурак, и уж если говорить непредвзято, не был он никаким мазуриком, и альфонсом не был, и самое удивительное – он любил Музу. Я понимаю, что бывают геронтофилы, но… не понимаю. Игорь говорил, что в возрасте Музы разве что прямой кишкой по паркету стучать. Ну, это уж от природы зависит, кому кишкой стучать, кому любовников иметь. В таком, мягко скажем, преклонном возрасте, Муза держала при себе почти шесть лет молодого мужчину, и подвигом для нее это не было, это было жизнью. Любовник бегал вокруг нее, как резвый козел, в ванне ее мыл, цветы приносил, Масяничкой звал. Что-то он зарабатывал, Муза пенсию получала, но, наверное, им не хватало, они и проматывали потихоньку бабушкино наследство. А то, что Юрик любил Музу, это правда, это не сымитируешь. На меня Иванченко в молодости так не смотрел, как он на старуху. И медленный, постепенный съезд крыши у Музы начался после того, как Юрик ее покинул.

Я бегала из кухни в комнату и курила-курила-курила. Наверное, я чокнулась! Я любила оплакивать свою бессмысленную жизнь. А теперь, когда мне представился шанс наполнить ее смыслом, причем высшим смыслом, не бытовым, я отказываюсь это сделать и даже сопротивляюсь. Я чувствовала себя сволочью. Разве я не хочу, чтобы вышла отдельная книжка о бабушке?! Разве для меня не важно, чтобы эта книжка получилась как можно лучше? Я должна помочь Канунниковой. Это мой долг.

Моя бабушка родилась в начале века, у нее были самые необыкновенные и знаменитые учителя. В начале двадцатых годов она поступила в училище Штиглица (в то время оно называлось иначе, какой-то уродливой аббревиатурой), а через год его соединили с Академией художеств, причем штигличане здесь оказались левым крылом, академисты – правым. В Академии бабушка училась у Матюшина, у которого была своя идея цвета – ЗОРВЕД, то есть «зрение-ведание». Основой живописи он считал сияние красок и утверждал, будто это сияние видит лишь чистый душой человек. Не знаю, как восприняла теорию бабушка, у нее действительно есть сияющие картины, но в картинах самого Матюшина никакого сияния я не узрела (впрочем, видела не слишком много, да и краски с годами тускнеют).

Этот учитель был знаменит, но два других вообще столпы авангарда и почитаются великими. Один из них – создатель аналитического искусства Филонов. В Академии он преподавал для желающих целое лето (по нашему это назвали бы, наверное, факультатив), группа собралась небольшая, человек десять, включая бабушку. У Филонова тоже была своя художественная идея и принципы. Все сущее он раскладывал на атомы, а потом собирал до кучи. Такой вот анатом. Но членом его объединения МАИ – Мастера Аналитического Искусства – бабушка, насколько мне известно, не была.

Еще один учитель – антипод Филонова, отец супрематизма – Малевич, который, отрицая предметность в живописи, рисовал всякую геометрическую предметность, как-то: круги, квадраты, кресты и пр.

В тридцать пятом году Малевич умер, художественные группировки тоже умерли, зато родился единый Союз художников – ЛОСХ, и началась борьба с формализмом. Кому-то подрезали крылья, кого-то жизни лишили. А бабушка ушла в подполье, не совалась никуда. Она работала в детских журналах и в детском издательстве, делала альбомы аппликаций и выкроек для шитья, рисовала картинки учебников для северных народов, в Театре кукол была главным художником, уже после войны оформляла спектакли в оперных театрах Тбилиси, Таллина и Риги.

Об этом и обо всем, что касается конкретных фактов творческой биографии бабушки, я узнала не от Музы, а из статьи, появившейся в журнале «Театр». Автора не помню, это было еще до Канунниковой. А единственная прижизненная выставка бабушки состоялась не в Русском музее, и даже не в ЛОСХе, а в Доме писателя, незадолго до ее смерти. Картины развесили в «вишневой гостиной» со стенами, затянутыми вишневым шелком. Освещение – тусклое. А графику разместили в большой «розовой столовой», там было гораздо светлее, стояли столики и обедали люди. Эта выставка и на выставку мало походила, скорее, на оформление интерьера. Помню, бабушка была радостно взволнованна, но я тогда была слишком мала, чтобы оценивать и сопереживать.

Первая фотография бабушки: еще безволосая, в беленьком платьице, с голыми ножками, на руках кормилицы – дебелой девки в белой вышитой рубахе, сарафане, кокошнике и с ожерельем из крупных круглых бусин. Последняя фотография: на скамейке, которую я сейчас вижу из кухонного окна, то есть напротив нашего подъезда, довольно грузная, в зимнем пальто и меховой шляпе. Бабушка, очень простая в быту, никакими модами и шмотками не интересовавшаяся, никогда не носила платков – только шляпы.

Рассматривая бабушкины фотографии, которые хранились у меня, я даже приободрилась. Представила, как бабушка погрозила мне пальцем с небес, и пообещала ей: все сделаю в лучшем виде – и Музу обихожу, и архив разберу. Не знаю как, но сделаю.

Звонить Канунниковой было уже поздно. Решила, что позвоню завтра. За то время, пока я рассматривала фотографии, пошел дождь. Он был тихий, неслышный, а потому какой-то страшноватый. Я вглядывалась, вглядывалась в зелень и лужицы на асфальте и вдруг поняла: дождь-то закончился.

10

Держалась-держалась, а тут наступил предел. С утра все валилось из рук. В больнице поругалась с Заткнись, потому что одна из старух опрокинула на пол судно, баба Шура пыталась навести порядок и размазала дерьмо по всей палате, а Заткнись даже не потрудилась убрать. Наорала на бабу Катю, опять не дававшую открыть окно. Помыв пол, ушла курить и немного поостыла.

В больничном саду выкосили газоны, сильно пахло травой. Вовсю цвела сирень. Солнце не заходит до полуночи, наступило настоящее лето, а я хожу в теплых брюках и в куртке. Вечер решила посвятить себе. Завтра приедет Валька и будет ругаться, что выгляжу как бомжиха.

На лестнице встретила соседку, сообщила, что завтра заберу Музу домой. Она хорошая тетка, сказала: «Сейчас покормлю своих ужином и занесу тебе клюквы, будешь делать для Музы морс». Не раздевшись, не сняв туфли, я сидела в прихожей на стуле, и не было сил подняться. Потом позвонила тете Лёле, выпила для бодрости кофе и приготовила для Музы одежду, которую надо погладить.

Собралась в душ, и вдруг стук во входную дверь. Голова сразу опустела, я застыла на полдороге в ванную. Но тут же позвонили, словно слегка коснувшись звонка. Чего я испугалась – это же соседка! Открыла, не спрашивая, и отпрянула. На пороге мужчина.

– Кажется, я вас напугал… Не бойтесь. – Его вежливо-мягкое обращение успокоило, однако потянулась к выключателю, чтобы зажечь свет в прихожей. – Я ищу Музу Николаевну…

– Что значит «ищу»? – насторожилась я.

– Я хотел бы увидеть Музу Николаевну…

Он был моего возраста или постарше, приятный мужик, интеллигентный, и голос вызывает доверие. Но что у него может быть общего с Музой? Я пыталась запахнуть поплотнее халат и тут вспомнила, что уже видела его сегодня, возле витрины булочной, где большой, почти с человека манекен-автомат, повар в белой тужурке, белых портах и в белом колпаке месит кулаками тесто. Внимание на мужчину я обратила потому, что он слишком пристально уставился в витрину с автоматическим чуваком, а еще потому, что у него была какая-то богемная одежда, как с Монмартра. Значит, он меня поджидал? А одежда невольно навеяла мысль: не связан ли он с тем красавчиком, приходившим к Музе и требовавшим какой-то кринолин?

Я хотела бы вытолкнуть мужчину и захлопнуть дверь, ничего не видеть и не знать. Но знать – безопаснее. Собралась с духом и спросила:

– У вас к ней дело?

– Да, разумеется. Она появлялась дома в последнюю неделю?

Я не могла придумать правильный вопрос, чтобы получить ответ, кто он такой и что ему в действительности нужно от Музы.

– Почему вы спросили о последней неделе?

– Потому что неделю не видел ее и ничего о ней не знаю. – Голос его звучал искренне и даже взволнованно, а вообще он выглядел чрезвычайно усталым.

– А что вы вообще о ней знаете? Кто вы такой?

– Простите, я не представился. Дмитрий Васильевич Бахтурин. Супруг Музы Николаевны.

От такого нахальства у меня дыхание сперло.

– Вы с ума сошли?!

Муза выкрала паспорт! Я метнулась в свою комнату и пыталась нашарить ее паспорт в прикроватной тумбочке, под газетой, пока не вспомнила, что возила его в больницу, а потом сунула в ящик письменного стола. Паспорт нашелся, и штампа в нем, разумеется, не было. Камень с души! И тут же новая догадка: это вор или наводчик! Выскочила в прихожую. Он стоял на том же месте, но, кажется, начал терять терпение и спросил, почему я допрашиваю его и где Муза.

– Как вам не стыдно! На вид – приличный человек, еще не старый. Да вы – аферист! – я и не заметила, как начала орать. Ну, конечно, он брачный аферист! Он сделал ей новый паспорт и расписался с ней! – Что вам нужно от старухи! Денег у нее нет! Комната? Черта с два! Ничего вы не получите!

Я наступила на грабли второй раз. Один театральный паренек сбежал от меня, не проронив ни слова, теперь театральный дядечка деру даст. Однако он дождался паузы в моих воплях и сказал:

– Могу я вас попросить…

– Не можете! Убирайтесь отсюда! Я милицию вызову! Сейчас соседка придет…

Я боялась оставить его, чтобы добежать до телефона и вызвать милицию, а потому кричала еще громче в надежде, что услышат соседи и выглянут на лестницу. Но никто не выглянул, и соседка с клюквой не шла.

Он ни разу не повысил голос, хотя вместо мягкости появились в голосе стальные нотки. Но враждебности не было, я бы почувствовала угрозу. А еще я поняла, что он просто так не уйдет.

– Нет ее! – прорычала я. – Исчезла!

Он задумчиво посмотрел, повернулся и вышел. Идиотка я и истеричка! Выглянула на лестницу, спускается.

– Где вы с Музой расписывались? – окликнула я его. Он обернулся, на лице непонимание. Я уточнила: – Где брак регистрировали?

– Мы венчались.

Ах венчались… Не из психушки ли он сбежал?

Меня трясло. Ненавижу непредсказуемое и непонятное. К соседке за клюквой зашла сама, потому что еще одного звонка в дверь не выдержала бы, а вернувшись, обнаружила на подзеркальнике у входной двери мягкую шляпу с полями и перчатки. Черт подери! Он вернется! А может, намеренно забыл? Придет, задушит и наденет перчатки, чтобы, не оставив отпечатков, обшарить квартиру в поисках бриллиантов, о которых наплела ему Муза.

Определенно я сходила с ума. Тряслась в ожидании незнакомца. Из ванной звонка не слышно, не приходил ли он, пока я стояла под душем? В любом случае дверь я ему не открою.

Полночи не спала, в голову лезли дурные мысли. Перчатки меня смущали особенно, может, это какой-то знак, предупреждение? В облике мужчины было что-то неуловимо странное, необычное, и не только в одежде, а в лице, в поведении. Ретроэкстравагантное. Художник? Артист? И было нечто… симпатичное, вызывающее доверие. А может…

Я покрылась холодным потом. Ведь это он, вернее она, Смерть! Она приходит к каждому такой, какой закажешь или какой достоин. Ко мне придет дряхлая, слабоумная, воняющая мочой баба Катя или баба Шура, а к Музе – мужчина, о котором мечтает каждая женщина.

Лежать я больше не могла, вскочила и побежала на кухню, закурила. Смотрела на отцветшую черемуху и молодой клен, на прихотливо изогнутый ствол засохшего дуба – загадочный иероглиф. И вдруг увидела человека, который ходил по дорожке у подъезда и, не разглядев, кто это, уже знала – он. Потушила окурок под краном, закурила опять. Он сел на скамейку, поднял лицо к нашим окнам. Я отпрянула. Сидел, положив руки на колени, и раскачивался. Можно было спуститься к нему, сесть рядом и поговорить, спросить, что все это значит. Но я прикуривала сигарету от сигареты и утирала вспотевший лоб кухонным полотенцем. Потом мне стало как-то муторно, червиво, тело сделалось ватным, присела, потому что стоять не могла. Меня вывернуло прямо в кухонную раковину, рвало желчью, в желудке почти ничего не было, целый день не ела.

Когда я снова подошла к окну, его не было. А вдруг я двинулась мозгами, вдруг он – галлюцинация?

11

Снился мне человек, не ночной пришелец и не Игорь, не знаю кто. Я прижалась к его груди, а он бережно, с любовью обнимал меня и целовал в висок и в щеку. Я потянулась к нему и думала: вот и нашла свою гавань, это моя последняя гавань, здесь безопасно. Сон потряс меня до глубины души, потому что мне обычно снятся одни гадости и кошмары. Я не хотела просыпаться, а когда проснулась, подумала: умерла Муза. Расслабленно подумала, констатировала факт, но уже в следующую минуту вскочила как ошпаренная. Начало девятого. Позвонила в отделение. Состояние удовлетворительное, температура тридцать семь и четыре.

Кухня залита солнцем, осторожно глянула в окно, на скамейке умывался рыжий кот. Состояние, как с похмелья. Влезла под душ. А кстати, почему это у нее температура?