– А Шагал? Понравился?

– Поначалу нет. Изумил каким-то варварством, даже не знаю, как объяснить, хулиганством, уродливостью… Ничего подобного до сих пор не видел. Когда Муза рассказывала о летающих влюбленных, я представлял другое и даже не удивлялся, ведь святые в куполах храмов тоже летают. А сейчас я старался смотреть ее глазами и даже привык к странной манере. У него есть картина «Поэт и Муза», хотя изображен не поэт, а художник за мольбертом… Я подумал, что Шагал похож на гранильщика самоцветов, который хочет дать огранку и предметам, и плоти, и даже воздуху.

– Это кубизм, течение такое в живописи. Вы слышали о кубизме? Вы знаете, кто такой Пикассо? Это очень знаменитый художник. По виду вы интеллигентный человек, как же не слышали?

– В силу причин, о которых я вам сообщил… О многом я не знаю.

Мне было тошно даже представить, что сейчас надо подняться, проделать длинный путь в больницу и провести там рабочий день в трудах, вонище и тяжелых мыслях. Хотелось сидеть вот так, в кухне за столом, вдвоем с пришельцем, и говорить о чем угодно. Однако, помимо невыполнимых мечтаний и преодоления лени (может, это и не лень, а усталость), была еще одна серьезная задача – вытурить пришельца. Не хотела я оставлять его одного в квартире.

– Мне пора по делам, – сказала я, поднимаясь из-за стола. Не стала говорить, что иду к Музе, чтобы не пристал, но он и сам догадался.

– Вы собираетесь в больницу? Я должен увидеть ее.

– Но вы же обещали! – возмутилась я. – Ее нельзя волновать. И я вам обещала, что вы увидите ее, если проявите терпение.

– У меня такое чувство, будто я участвую в каком-то представлении. Пожалуйста, не обманывайте меня. – Тон просительный. – Она действительно в больнице?

Фэнтези!

Рыцарь отправился на поиски Прекрасной дамы, которой отдал свое сердце. Он готов обойти полсвета, сражаться с драконами и колдунами, чтобы найти ее, омолодить поцелуем и увезти в светлое царство. Хотела бы я, чтобы он был моим рыцарем, чтобы нашел и увел меня хоть к чертовой бабушке?

Во мне мешались любопытство с боязнью, жалость с яростью. Я была убеждена, что больше всего ненавижу непредсказуемость, а сейчас именно она меня интриговала и завораживала. Состояние восторженного ужаса – иначе не назовешь. Не похож он на вольтанутого. И на артиста не похож. Артист бы уже ошибся, не вытянул бы такую роль. А еще есть в нем что-то от жертвы. И хотя я не знаю сюжета нашей пьесы, роль жертвы, наверняка, предназначена для меня.

– Мне можно прийти вечером? – спросил он.

Слава богу! Во-первых, понял, что надо уйти! Во-вторых, собирается вернуться! Если бы не вернулся, я бы загрустила. Не могу больше находиться одна в пустой квартире.

– Конечно. Где же вам ночевать… Приходите в шесть вечера и ждите меня на скамейке перед подъездом.

День я провела как в тумане. Температура у Музы небольшая, состояние считается удовлетворительным, но с утра она была плохая, а к вечеру оживилась. Здравомыслящая баба Шура сказала, что ночью Муза плакала. Ничего удивительного, с ней это часто случается.

– Ты помнишь, кто такой Дмитрий Васильевич Бахтурин? – спросила я у нее.

На лице полное недоумение.

– А мужа своего помнишь?

– Ты про Ванечку? – слабым голосом. Помнит.

– А ты знаешь, кто я?

Молчит, гримаса то ли неудовольствия, то ли укора.

Забрала одежду, в которой ее доставили в больницу, и не знала, что думать: рубашка из тонкого полотна, длинные панталоны с кружевами и на завязках в талии, длинная юбка, туфли, словно из театрального гардероба. Все грязное, юбка порвана. Поинтересовалась, не было ли у Музы кольца. Кастелянша поджала губы и выдала список вещей на тетрадном листе в клеточку.

Конечно, кольцо с нее могли снять еще до больницы.

Дознаваться у Музы об одежде бессмысленно. Еще раз спросила про Бахтурина. Шептала ей на ухо о подворотне, через которую можно попасть в прошлое, о голубиной почте. Нулевой эффект. Молчит, как рыба.

– А почему ты про Ванечку спрашивала? – И вдруг надтреснутым прерывающимся голоском, очень тихо, начинает петь: – Ах, сердце… не выдержит оно такого счастья… ля-ля-ля…

Да, рулады уже не те, что раньше. Ох, как она заливалась! Это из оперы «Чио-Чио-сан». В глазах ее слезы. Может, просто слезятся? А может, и в самом деле вспомнила о Ванечке. Потом затихла, заснула. Лицо разгладилось, даже легкий румянец на щеках появился. Наверное, температура повышается.

Не помню я, чтобы прежде она называла отца Ванечкой. Он служил в Риге и часто приезжал. Где ночевал – не знаю, а к нам приходил в гости, меня навещал. К нему в Ригу мы ездили, когда мне было семь лет. Жил отец в однокомнатной квартире, ключи от которой нам выдали соседи. Воспоминания остались смутные.

Знала ли я, что отец умирает? Да я о смерти вообще понятия не имела, и покойника ни разу не видела. Мне кажется, в больнице мы были раза два, и наши посещения напоминали визиты вежливости. Я радовалась, когда отец ко мне приезжал, но ощущение от поездки в Ригу вообще никакими чувствами не окрашено, будто навещала я не папу, а кого-то постороннего. Белая палата, бледное лицо, бледные руки на одеяле и бледные некрасивые ногти-лопаты, у меня такие же. Лежит на постели тихий, как манекен, почти беззвучно спрашивает, понравилось ли мне в школе, есть ли у меня в классе подружки, добрая ли учительница. Потом Муза говорит: «Нам пора, поцелуй папу». Я встаю на цыпочки, потому что голову от подушки он не может оторвать, и целую его в безжизненную, сухую, словно бумажную, щеку.

Какое-то время мы жили в Риге, много ходили по городу, я натерла ногу, и Муза прижигала ее зеленкой и смазывала какой-то мазью. Обедали в диетической столовой недалеко от театра оперы и балета, а потом сидели в скверике, и Муза в который раз – я просила ее об этом – рассказывала мне историю Чио-Чио-сан и лейтенанта американского флота Пинкертона. Муза перемежала повествование печальной и трогательной истории отрывками из оперы, напевая их тихим, проникновенным голосом. И каждый раз мы с Музой плакали над обманутой любовью и верностью.

Муза обещала, что мы обязательно пойдем в театр на «Чио-Чио-сан». Потом я узнала, что декорации к этому спектаклю рижского театра делала бабушка. Но на спектакль мы так и не попали, может, в те дни его не было в репертуаре, а мы уехали, так и не дождавшись. Мы и похорон не дождались.

На «Чио-Чио-сан» (в декорациях Константина Коровина) я впервые попала через много лет, в Ленинграде. Пошла в театр одна, похоже, рассматривала этот поход как культовый, возможно, хотела оживить давно ушедшее. Однако меня очень раздражила публика: было много моряков в форме, иностранцев и молодых пар, которым, казалось, до оперы дела нет, им хочется целоваться и обжиматься, а на улице холодно и некуда деться. Все, что происходило на сцене, поразило старомодной пропыленной искусственностью. Естественен был только ребенок – сын японки и Пинкертона. Он сидел на ковре с соской во рту и катал туда-сюда игрушечный автомобильчик, а потом завороженно смотрел в рот певице. В общем, не получилось встречи с прошлым.

Отец очень любил Музу, развелись по ее инициативе, а встретились вновь, когда она, сменив несколько мужчин, мыкалась в одиночестве. Муза благосклонно посмотрела на предложение снова выйти за него замуж. Родилась я, но брак не скрепила. Муза снова потребовала развода, они разъехались, хотя официально не развелись и ни за кем, кроме отца, она замужем не была. А у отца и гражданского брака не было.

* * *

Муза заснула на спине, поэтому храпела, но я не беспокоила ее, не переворачивала на бок. За окном больничный сад, за его забором гаражи и автомастерские, еще дальше – широкий проспект, а за ним длинный фасад 15-этажного дома. По всему его верху, под карнизом, гигантскими буквами написано: «Спасибо, любимая, за дочу!» В нашей больнице не только неврологическое отделение, родильное тоже есть, и окна любимой, когда-то родившей дочу, видимо, выходили на эту сторону. Краска потускнела от времени, облупилась, но надпись до сих пор хорошо видна. Я читаю ее каждый день и думаю: как же этот парень забрался на такую высоту? В строительной люльке с крыши спускался? Еще думаю: вот бы посмотреть на него. А еще: где он сейчас, где его любимая и где доча, вместе ли они? Доча уж, наверное, выросла. Разное бывает продолжение у счастливого начала.

Сильно всхрапнув, Муза проснулась. Была половина пятого. Ужина я не стала ждать. Влила в нее стаканчик йогурта, поменяла памперс, померила температуру и отвалила. По дороге заскочила в магазины и накупила еды.

16

На скамейке перед подъездом моего постояльца не было, и я испугалась: вдруг он больше не придет? А может, сидит на ступеньках перед дверью, как вчера? На это я не рассчитывала. Сама рухнула на скамейку, как-то внезапно кончились силы. Вообразила, что он пошел искать подворотню, нашел ее и провалился в свое прошлое. Еще я вспомнила, что у него нет денег.

Поднялась к себе. И на лестнице его нет. В квартире тихо, пусто, уныло. Бросила сумки в прихожей, не потрудившись разгрузить. Встала у окна кухни, закурила. Листва уже летняя, но еще чистая, глянцевая, шелково колышется. Совершенно равнодушная ко мне природа! Кромешное одиночество! Один мобильник, включаясь после набора пин-кода, пишет на экране: «Я Вас люблю!»

Когда раздался телефонный звонок, я решила, будто это он, пришелец, хотя не мог он позвонить! Разумеется, не мог. Это был директор Музея фотографии по фамилии Ситник. Обещала перезвонить ему через неделю, про ящики со стекляшками-негативами не сказала. Сначала надо самой посмотреть, что там такое. Я давно хотела куда-нибудь их пристроить, в музей города или в городской фотоархив, но Муза не позволила бы.

Прямо вслед за фотографом позвонила Валька. Завтра она пойдет к Музе. Я ей уже все рассказала и дорогу до больницы расписала, теперь какие-то мелочи уточнили. Конечно, она вряд ли представляет, каково в этой больнице находиться, но уверяет, что я могу не беспокоиться. И это правда: эта сказала – эта сделает.

На скамейке перед подъездом пристроились подростки с пивными баночками. Закурила новую сигарету. А в общем-то, ничего страшного: кроме мобильника, меня любит Валька. А еще я нужна двум людям. Не важно, что они этого не осознают, но пока я с ними, пока я забочусь о Музе и не выпускаю из своего сердца Машку, я не одинока.

Звонок в дверь. Сердце замерло, потом застучало, как сумасшедшее. Немного переждала, прежде чем открыть. Пусть это будет не соседка! Пусть это будет…

Он пришел!

С неизвестно откуда взявшейся энергией я разобрала сумки и занялась готовкой, будто у меня снова появилась семья.

– Где же вы ходили целый день? – спросила виновато. – Я не сообразила, что у вас даже денег на автобус нет…

– Я привык пешком, и дорога мне известна. По Садовой шел, в Коломну.

– Ничего себе маршрутик! Вы жили в Коломне?

– Она там жила…

– Нашли этот дом?

– Ничего похожего.

Я отбила, нашпиговала чесноком и запекла в духовке свинину, сделала салат. Рассказала ему о бабушке, о Канунниковой, для которой я должна подобрать материалы, а также о Вальке, которая заменит меня в больнице.

– Жаль, что я не смогу вас заменить. А быть может, смогу?

– Нет, разумеется. Вот с архивом помочь сможете. У нас не осталось бабушкиных ранних работ. Сейчас они очень ценятся, особенно работы двадцатых – начала тридцатых годов. Это называется русский авангард. В Русском музее есть ее картины, одна в постоянной экспозиции. Есть ее картины и в других музеях, в частных коллекциях, многие за границей. Хотелось бы знать судьбы этих картин, как и почему они оказались у совершенно незнакомых людей, как попали в Прагу, в Берлин, в Америку? Кое-что узнала от Канунниковой, возможно, какие-то сведения удастся почерпнуть из писем.

После ужина я вывалила на пол в комнате Музы содержимое нижнего ящика комода. Бумаги в ящике лежали навалом, и в основном здесь были рисунки разного формата, в папках и без папок, некоторые помяты, какие-то испачканы губной помадой, были и такие, поверх которых шли детские каракули Музы (а может, мои?). Были здесь картоны и маленькие холсты без подрамников. Встречались школьные рисунки Музы, а также брошюры, газеты, номера журналов разных лет, отдельные их страницы и обложки, газетные и журнальные вырезки. Среди вороха бумаг я выловила и спрятала старый бюстгальтер и зубные протезы, а какие-то мелочи, вроде веера, театрального бинокля, конфетных коробок с коктебельскими яшмовыми голышами, ракушками, пуговицами, порванными бусами, сломанными брошками и пр. определила на дно пустого ящика. Я и раньше знала, как организовать работу, просто от одной мысли о ней у меня опускались руки, теперь же я чувствовала неожиданный прилив сил. Объяснила, что для начала нам предстоит грубая сортировка: рисунки в одну стопу, всякая печатная продукция – в другую, документы – в третью, фотографии – в четвертую, а письма – в пятую. Попавшиеся на глаза письма от любовников Музы и прочий ее бумажный хлам я тут же возвращала в опустошенный ящик комода. Принесла картонные коробки для остальных писем и фотографий, чтобы их внимательно просмотреть, а кое-что и прочесть. Я не надеялась, что у нас так здорово пойдет дело. Похвалила его: