– Вы бесценный архивариус. С вами все получается ловко и аккуратно.

– Последний год я тем и занимался. Разбирал архив друга, ученого-орнитолога. Но там мне хорошо был знаком предмет, а здесь я невежда, иногда даже не понимаю, в чем ценность того или иного рисунка.

– Для технической работы это не так уж важно.

Обработав содержимое нижнего ящика, взялись за средний. Здесь дело пошло медленнее. Основная его часть состояла из писем, поздравительных открыток, фотографий, старых удостоверений, пригласительных билетов, ресторанных меню, каких-то записей в тетрадках, ветхозаветных аптечных и кулинарных рецептов. Лежала тут коробка с театральным гримом и пояс от шелкового халата Музы, который она носила, когда мне было лет пятнадцать. Матовый стеклянный флакончик от духов в виде кремлевской башни и граненая коробочка «Лель» – из-под пудры. В конверте из крафт-бумаги – завивающаяся бубликом бронзовая прядь волос Музы, перевязанная розовой ленточкой, хранящаяся, наверное, с ее отроческих лет. И еще масса всякого барахла.

Я показала ему молодых прабабку и прадеда на дореволюционных фотках, наклеенных на картон с адресами фотоателье. Были на фотографиях и давние знакомые, канувшие в вечность. Например, хахаль Музы – Мичиган. Настоящая его фамилия была Мичигин, а Мичиган – прозвище. Так его и звали; наверное, поэтому имя его я не смогла вспомнить. Лева? Леня? Леша? Мичиган не оставил у меня хороших воспоминаний.

А вот и Костик. Он сиганул с обрыва в реку, но летел явно не ласточкой, а раскорякой. Так и остался запечатлен.

Костик был лучшим из всех мужчин Музы. Сейчас, если живой, – дряхлый старик, а был красавец, атлет. Энергия – через край, громкоголосый, шумный и с юмором, правда, хамоватый. У него была машина, что в те времена являлось предметом роскоши, и он был лихачом. Муза боялась с ним ездить, он гонял как сумасшедший, иногда руль держал одним пальцем, разыскивая под ногами пачку «Беломора» и попутно рассказывая очередную невероятную историю. Не знаю, действительный это был случай или анекдот, только однажды Костик, якобы, загнал пешехода на дерево. Тот увидел, как на дикой скорости на него летит машина и, отскочив на тротуар, полез на ствол.

– Это Костик, – сказала я мстительно. – Всего их было тринадцать вместе с отцом. Если я не ошибаюсь.

– Давайте не будем об этом говорить, – сухо и твердо сказал он.

– Если вы думаете, что я лгу, вот они, доказательства. Можете почитать.

Я взвихрила фотографии и письма в конвертах и без конвертов, которые набросала в нижний ящик комода.

– Интересно, за кого вы меня принимаете? – Смотрел внимательно, спросил удивленно, но без обиды или укоризны.

– Сама не знаю, – потерянно ответила я. – В том-то и дело, что я не знаю, за кого вас принимать.

Между тем за вечер удалось перелопатить два ящика, прямо-таки ударный труд. Этюды, эскизы, рисунки – все это нужно было разбирать с Канунниковой. Картонки с фотографиями и письмами отнесла к себе в комнату – сама просмотрю. Сказала, что на сегодня – баста.

Мы пили чай, и я продолжала вводить его в курс дела. Дала журнал «Театр» с первой статьей о бабушке и обещала найти книгу «Русский авангард», она, наверное, в комнате Машки.

– Почему вы не называете меня по имени? – спросил он.

– А как мне вас звать? Может, папой?

– Зовите Дмитрием.

Почему-то я не способна контролировать свои хамские и не к месту иронические высказывания, а задним числом это меня смущает и расстраивает. Ведь он ни словом, ни взглядом меня не обидел. Кстати, он несколько раз назвал меня Любовь Ивановной, а я просила – без отчества, после чего он вообще заткнулся.

– Хорошо, – сказала я с возможной доброжелательностью. – Буду звать вас Дмитрием, а вы меня – Любой. У нас же общая… (чуть не сказала – Муза) работа. Общая работа сближает. Договорились?

Он кивнул.

Завтра я буду читать письма, а он – книжонки, журналы, газеты и вырезки, на предмет каких-нибудь упоминаний о бабушке или деде. Объяснила ему, что книги и журналы надо внимательно листать, может оказаться, что в них напечатаны дедовы фотографии. Они должны быть подписаны.

– О дедушке я мало что знаю. Они с бабушкой вместе поступили в училище Штиглица и тогда же поженились.

– Да, Муза рассказывала. Он оставил учебу, чтобы работать и кормить семью.

– По моим данным, учебу он оставил совсем по другой причине.

Снова не сдержалась. Когда Дмитрий упоминал Музу, во мне все восставало, словно взбаламученный ил со дна, поднимались раздражительность, язвительность и прочая гадость. Конечно, он не виноват, нечего на него крыситься. Но кто защитит бабушку?

Из училища дед ушел потому, что ему недостало таланта. Он трезво оценил обстановку и занялся фотографией. Сначала в ателье вкалывал, потом в газетах и журналах, но главная его работа была в Леннаучфильме. И не рисовал он никогда ничего, насколько мне известно, кроме картинок для Музы. Когда она была ребенком, дед изрисовывал для нее целые альбомы – приключения разных зверюшек, настоящие комиксы, о которых в те годы у нас не слыхали.

– Ладно, проехали. А про аресты Муза рассказывала?

– Вы много курите, – неожиданно сказал он.

– Это не самый ужасный мой недостаток.

– Я не в качестве осуждения. Ни в коей мере. Не разрешите и мне попробовать?

Надо было видеть, как он курил сигарету. Запах ему понравился, а табак показался сеном.

– Сигареты на столе, курите, когда захочется. Завтра куплю вам что-нибудь позабористее. «Беломорканал».

– Ваш дед был диссидентом? – осторожно спросил он.

Значит, так сказала ему Муза! Крыша у нее поехала, что ли?

– Вы знаете, кто такие диссиденты? – тоже осторожно спросила, чтобы не спугнуть его.

– Это люди, которые выступали в защиту прав человека…

– Да, только они появились гораздо позже. А дед сидел при Сталине. При Сталине сажали всех, ни за что, обвиняли в шпионаже и вредительстве. Вы знаете, что половина страны в лагерях сидела? И мой дед попал в эту мясорубку. Первый раз его арестовали в начале тридцатых годов и сослали в Ярославль, но был он там недолго. Второй раз арестовали перед войной. Говорят, не признался, в чем его обвиняли, и это его спасло. Его отправили в так называемый исправительно-трудовой лагерь, а потом – в другой, он был в разных лагерях, не знаю в каких. Последним был Алтайлаг, а освободился с поражением прав, то есть не мог жить, где захочет. Там же, на Алтае, он и остался.

– А бабушка к нему на Алтай не хотела поехать?

Спрашивает осторожно, будто не в курсе. А ведь Муза ему рассказала, и, конечно, рассказала шиворот-навыворот.

– Вы думаете, что бабушка к деду не поехала и поэтому они развелись?

– Мне так представлялось.

– Нет, дело в том, что у дедушки была не одна бабушка. Человек он был красивый и обаятельный, женщины его любили, и он их тоже любил. Еще до второго ареста бабушка с дедом не жили как муж и жена, но обитал он здесь, в нынешней комнате моей дочери. А потом, когда дед прошел лагеря, бабушка, насколько мне известно, захотела начать все заново. Она воображала, что и дед мечтает о том же, и поехала к нему с Музой. Но на поселении дед жил уже с другой женщиной, с которой познакомился в лагере. Там были смешанные лагеря, то есть в заключении находились и мужчины, и женщины. Можете представить себе картину: приезжает жена с ребенком, а он – с другой! Впрочем, эта другая была хорошей женщиной. Вместе с ней дед вернулся в Ленинград, но жили они, конечно же, в другом месте. С бабушкой дед никогда контактов не прерывал, он даже приходил сюда в гости с новой женой, а потом бабушка с ней ходила к нему на кладбище. Интеллигентные были люди…

Я ужасно устала и даже не физически, а морально. Я от него устала, от Дмитрия. Сказала, что его ждет книжный шкаф и телевизор для получения полезной информации, и не удержалась – с ехидством сказала. Он с готовностью удалился.

17

Личная комната человека – его внутренний портрет. Но теперь в комнате Машки, по-прежнему полной вещей, книг, картин и безделушек, все характерное словно размылось, потому что вид явно необитаемый, даже что-то мемориальное чудится в окружающем. Я сюда почти не захожу, разве только затем, чтобы полить кактус, который вымахал до мексиканских размеров, и вытереть пыль, а она в нежилой комнате имеет иные свойства, чем в жилой, она покрывает все серой патиной, въедается так, что и тряпка ее не берет. У Машки вечный кавардак, а делать уборку я не решилась, она этого не любит, только брошенную одежду подобрала и постирала, да закрыла тюбики и баночки с красками. Развал книг и бумаг. Когда-то невымытые, засохшие кисти и палитры с разноцветными окаменелостями. Сухие пыльные розы в дагестанском глиняном кувшине. Детский ночничок-слоник из стекла, похожего на нефрит. Корзина, куда свалены колокольчики, не цветы, а те, которые звякают. Когда-то она их развешивала, а потом свалила, как хлам. Стены заполнены холстами и рисунками, пришпиленными фотографиями и записками. Бабушкин автопортрет на фоне двери. Акварель с какой-то церквушкой, а на ней надпись: «Прекрасный город Вологда! Ура! Ура! Ура!» В Вологду она ездила с художкой на майские праздники. Наверное, тогда она была счастлива. Репродукция «Черного квадрата» Малевича, хамски выдранная из какого-то альбома, и надпись внизу: «Мое будущее». Эта надпись меня убивает, как и выцветшие записки, остановившиеся часы, внедрившаяся во все пыль.

На стеллаже нахожу книгу «Русский авангард». Бабушкины страницы заложены Машкиным рисунком: скачущий конь с закутанным в плащ всадником, который сидит спиной к голове лошади, лицом к хвосту. Что-то жуткое в коричневом, «кофейном» рисунке. Манера необычная. Машка любила такие фантазии, рожденные из пятен, потертостей на обоях и узоров кофейной гущи. Я помню такие рисунки. Иногда – четкие, цветные, иногда – не совсем определенные, точечные, «кофейные». Выразительные животные и люди. Город, будто обросший ракушками и кораллами. Голова, как у двуликого Януса, с двумя профилями – женским и мышиным, а от шеи до пола пышная юбка-колокол. А может, это и не одежда, а холм, увенчанный головой.

Подобные штуки она еще в школе делала, а Иванченко, увидев, как она разглядывает в чашке кофейную гущу и рисует, сказал: «Может у нее шизофрения?» Муза была в гневе. Ей нравились Машкины рисунки.

Положила рисунок на стол, бросила прощальный взгляд на комнату и закрыла дверь. Машка не звонит уже второй месяц. Я свыклась с таким положением. Нет, не свыклась. Никогда не привыкну.

Дмитрий читал журнал «Театр». Отдала «Русский авангард» и зажгла ему настольную лампу.

Пыталась заснуть, ведь глаза сами закрывались, но сон не шел. Лежала, лежала – вдруг вспомнила, что не закрыла дверь на ключ. А зачем? Он не придет меня душить или насиловать, иначе я вообще идиотка и лишена всякой интуиции. Все-таки встала и закрыла. Внезапно пришла в голову мысль: а как он нашел нашу квартиру? Муза ему адрес оставила?

Поскольку заснуть я уже не надеялась, взялась разбирать письма: личные и деловые, от разных людей и от дедушки. Деловые требовали соображения, которое я никак не могла активизировать. Взялась за дедушкины письма. В основном они были обращены к Музе, причем писал он ей, когда она и читать еще не умела.

Честно говоря, к деду я относилась без всяких сантиментов, поскольку он был изменщик и бросил бабушку, а также потому, что Муза его любила больше бабушки и противопоставляла ей. Но то, что я прочла, меня растрогало. Это были очень хорошие письма. Господи, никто в жизни ко мне так не обращался!

«Золотко мое ясное», «Родная моя голубушка», «Кисуля», «Дочурка моя златокудрая…» «Дорогой Барбос, самый любимый из всех барбосов…»

«Чрезвычайно обрадовался твоим каракулькам, очень гордился, что ты сама написала, всем показывал твое письмо, и все удивлялись, какая умница моя дорогая доченька…»

«…Передай привет маме и низкий поклон бабушке за то, что не забывает меня. А я всех вас помню, думаю о вас по тысячу раз на день и люблю, люблю, люблю мою маленькую ежишку…»

«Ты еще спишь, темно за окном. Но скоро ты проснешься, мама нарядно оденет тебя, возьмет за руку и поведет первый раз в первый класс. Я всегда мечтал, что сам отведу тебя в школу…»

«Я живу в удивительно красивом месте, на берегу Малинового озера. Знаешь, почему оно так называется? Потому что до краев налито малиновым вареньем. И представь себе, здешних жителей этим вареньем не соблазнишь, настолько они объелись им. И я, сказать по чести, уже пресытился и употребляю его только при простуде…»

На Малиновом озере был Алтайлаг, где дед находился в заключении, а потом жил еще лет пять на поселении.

И письмо от Музы. Детский почерк, отсутствие знаков препинания. Видимо, написано после поездки с бабушкой на Алтай:

«…Привет тете Дусе, дяде Приходько и кролику. Пускай кролик вспомнит, как мы с ним гуляли…»