– Хочешь, подарю? – Любка фыркнула с показным негодованием. – Да я и не собиралась. Куда ж я буду утюг ставить?

– У тебя на гладильной доске специальное место для этого!

– Что ты ко мне привязалась? Мой ларец: хочу – утюг буду ставить, хочу – в помойку выкину!

Мне нравится ее злить. Бедная Любка никогда не поймет маленького секрета обладания миром. Я смотрю на него – он мой! Я пожираю его глазами, ласкаю глазами, я наслаждаюсь музейным фарфором, эрмитажными геммами и камеями, водопадом цветущих азалий в оранжерее Ботанического сада. Я обладаю всем, что вижу. Неужели я буду плакать над каким-то ширпотребным ларцом старого времени?

Подозреваю, что Любка очень одинока. Возможно, она даже искренне привязана ко мне, хотя потихоньку и приворовывает. У нее есть подходящий ключ к моей комнате, я замечала, что она заходит, когда меня нет дома.

– Тебе ничего не жалко, – говорит она обиженным тоном.

– Почему же?.. Я вещи люблю. Кстати, хотела тебя спросить, не видела ли ты моего колечка с бриллиантиками? Оно лежало в шкатулке на подзеркальнике.

Вспыхнула:

– Об этом надо спросить твоего Юрика!

Посмотрела на нее и впервые допустила кощунственную мысль: а может быть, она права? Только правду я вряд ли узнаю. Однако, несмотря на обладание мною всеми сокровищами мира, было чертовски жаль этого колечка.

Я выпила совсем немного и опьянела с непривычки, а Любка, хоть и отказывалась, пила с удовольствием. Я надеялась, она расслабится и заговорит по-человечески, но ничего подобного, стала спешить к телевизору, свой-то я не включаю.

– Там хорошие образовательные передачи, я смотрю документальный сериал про фараонов, – говорит она.

– Ты бы лучше любовника завела, гораздо полезнее, чем сидеть у телевизора с фараонами.

– Ни стыда у тебя, ни совести!

Разозлилась и ушла, но настроения не испортила, и я доела ее котлеты с капустой. Готовит она хорошо, но, что бы на сей счет ни говорили, этого мало, чтобы удержать мужчину. И мужчина-то был никакой, пьяница и бабник. В борьбе за него Любка проявляла нечеловеческие усилия, и добро бы дело было в любви, я подозреваю, она просто хотела сохранить мужа. А может, она хотела того же, что и я: единственного мужчину на всю жизнь.

Понесла в кухню грязную посуду. Она там. Зареванная. Смотрит прямо перед собой, плечи и руки приподняты, как у культуриста, демонстрирующего свои бицепсы-трицепсы.

– Я наполняюсь, наполняюсь, наполняюсь, – шепчет она, – мощной, очень мощной жизненной энергией!

– Только не пукни от напряга, – не удержалась я.

– Иди к черту!

Я засмеялась, и она, хлюпнув носом, тоже.

– А может, у тебя не все потеряно? – спрашиваю. – Давай потанцуем?

Отвергла с возмущением.

– Почему не смотришь своих фараонов, не образовываешься?

Махнула рукой, по щекам слезы. И вдруг я вспомнила, что никогда не видела ее плачущей, и так мне стало ее жалко, что присела рядом, обняла. Плечи трясутся, нос распух, плачет горько, безутешно, как маленькая девочка. Я гладила ее по голове с невесть откуда взявшейся нежностью, словно она моя дочка, мой ребенок, которому чертовски не повезло в жизни, а она рыдала у меня на груди. Мы с ней давно живем рядом, разумеется, она меня по-своему любит, но она – собственница во всем, а я терпеть не могу, когда кто-то заявляет на меня права.

* * *

Предки моей матери были дворянской крови, но внешне она походила на крестьянку, каких Филонов рисовал, неуклюжих, с большими руками и ногами, словно топором вытесанных. Все предки моего отца были крестьянами, отец же, элегантный красавец с тонким, вдохновенным лицом и выразительными руками, отличался артистичностью и шармом.

Маму на протяжении всей жизни помню в одном и том же платье. Конечно, платья менялись, но фасон, а вернее его отсутствие, и темный цвет, оставались прежними. А еще ужасный длинный холщовый фартук, заляпанный масляной краской. Вот какой я вижу маму. Отца помню в хорошо сшитом костюме, в шляпе с полями, с его стремительной летящей походкой в развевающемся на ходу, не застегнутом плаще.

От мамы пахло скипидаром, от отца – дорогим одеколоном и трубочным табаком. Но это уже потом, а в юности они были бедны.

Как они сошлись? Как могли полюбить друг друга? Я часто задавала себе этот вопрос. Думаю, он полюбил ее талант. Но живут не с талантом, с женщиной. А если все мысли и чувства, все силы души этой женщины отданы искусству, мужчине, который любил ее, не позавидуешь.

Они поженились совсем молодыми. Они вместе учились. Я знаю, что оба были лучшими, первыми. Но ему пришлось бросить учебу, чтобы кормить семью. Работал в фотоателье, потом снимал для газет и журналов, так и не стал живописцем. Он пожертвовал собой ради семьи, но семья все равно развалилась. Отец нашел себе женщину, которая посвятила себя ему, а не творчеству. Он переехал к ней, а мать с еще большей истовостью отдавалась живописи.

Мать мечтала, что я стану художницей. Все данные для этого были, она видела это, об этом говорили и в СХШ при Академии художеств, где я училась. Но отец ушел из семьи, и все во мне восстало против матери и ее образа жизни. Я всегда любила отца больше, чем мать. И я сказала себе: никогда не буду ходить в рубище. От меня будет пахнуть дорогими духами, а не масляными красками. И у меня будет любовь. Слава богу, внешность я унаследовала от отца. Я никогда не стану такой, как мать, и никогда не стану художницей. Ей назло. Ведь матери так этого хотелось!

Какая-то ужасная бессмыслица. Из чувства противоречия, чтобы досадить матери, я пошла в Электротехнический, с трудом его закончила, но работать по специальности не стала, потому что специальность была мне отвратительна. Вышла замуж. Развелась. Второй раз вышла замуж за своего первого мужа, чтобы начать все сначала и родить ребенка. Но дети без любви не рождаются. Опять разошлись. Устроилась в библиотеку. Ни карандаша, ни кисти в руках много лет не держала, за исключением оформления студенческой стенгазеты и надписей на библиотечных выставочных стендах. Но мне все время хотелось рисовать! Особенно по весне! Однако я себя постоянно пересиливала и в какой-то момент в этом сопротивлении начала находить даже удовольствие.

Знаю, это ужасно, но я все еще не могу простить матери любви к искусству и виню в развале семьи. Прости меня, мамочка, что не оправдала твои надежды и не стала художницей, что зарыла талант. Я за это тяжко расплачиваюсь. Прости, что до сих пор тебя не простила, хоть ты уже много лет лежишь в могиле!

5

Темнота чернее ночи и глубочайшая тишина, от которой звенит в ушах. Перепугалась ужасно, потому что вообразила себя в гробу. Протянула руку, наткнулась на что-то мягко-пружинистое, оно подалось и обрушилось со страшным грохотом, который слился с моим воплем. И тут же захлопали двери, раздались голоса. Затеплился огонек, замелькали надо мной чьи-то враждебные лица. Из их переговоров я поняла, что уронила ширму. А зачем меня загораживать? Дали глоток какого-то питья с привкусом травы, и я подумала: может, это какой-то одуряющий напиток?

Было невмочь слышать гул голосов, а чтобы ничего не видеть, я закрыла глаза. Мне нужно вспомнить – не помню что. И фамилию, которую здесь назвали, я забыла. Я должна была вспомнить все и всех, с кем общалась в последнее время. Ко мне приходила и звонила Лёлька…

Лёлька – школьная подруга, мы за одной партой сидели. Нынче она в вечных заботах о своем семействе, о кормлении, лечении и прочем, но при всем том ей удается работать. Специальность Лёльки – романист. Разумеется, не тот, что романы пишет. Она специалист в романских языках и занимается переводами с испанского. У меня есть сборник стихов «Романсеро испанской войны» и еще что-то в этом роде, где она в числе переводчиков. Но в настоящий момент на романсеро нет спроса и Лёлька переводит тексты какой-то строительной фирмы, которая обретается в Питере. Печально, что Лёлька, влюбленная в испанскую культуру, в Испании никогда не была. А я была. Так странно и непредсказуемо складывается жизнь.

А еще в апреле я часто общалась с Пал Палычем. Между прочим, старый чекист, подполковник в отставке! Это уже серьезнее. Его разговоры про разгул демократии и прочие безобразия я пресекала, потому что они депрессивны по сути. А что он рассказывал о бандитах, помню только в общих чертах. В девяностые годы, когда уже был в отставке, бандиты приглашали его возглавить какое-то охранное предприятие, но он отказался. Ну, и что из этого следует? Не знаю. Я вообще о нем почти ничего не знаю. У него жена сумасшедшая, он ее из дома не выпускает. Говорят, когда они молодыми познакомились в Севастополе, она была там первой красавицей. Еще говорят, что она ему карьеру поломала. Как именно – неизвестно. Живет он скромно, но на хороший коньяк хватает, а может, и еще на что-нибудь. Наше с ним общение закончилось, потому что мне стало невыносимо скучно и противно. Может, он решил отомстить?

Я и общалась с ним потому, что была еще нездорова. Пройду три квартала и с ног валюсь. И негатив какой-нибудь в глаза лезет. Видела на водосточной трубе объявление – словно током ударило! «Потерялся человек! Мужчина, 60 лет, среднего роста, седой, глаза светло-коричневые, одет в серое демисезонное пальто…» Так о пропаже кошек и собак объявления развешивают. Я потом долго о нем думала, об этом седом мужчине в сером демисезонном пальто. Где же он? Что с ним случилось?

Гулять обязательно нужно. С Любкой ездила в Апрашку, обновила гардероб. Устала смертельно, но часа через два надела новую куртку и снова пошла на улицу. Весенний воздух пьянит почище всякого вина. Я воздушный алкоголик.

Во дворе обнаружила Пал Палыча. Он ковырялся в своем «форде» и спросил, не уезжала ли я, потому что давно меня не видел, и предложил прокатиться, но сначала заехать в авторемонтную мастерскую. Почему бы и нет? Бродить по улице нет сил, и старики не такие противные, как старухи.

Мастерская была на каком-то закрытом предприятии. Территория его выходила к Малой Неве, и здесь сильно чувствовался острый и свежий запах реки, водорослей, близкого моря, особый петербургский запах, который усиливал гуляющий на свободе ветер. Починки машины пришлось ждать долго, мы спустились к реке и уселись на ствол спиленного дерева. Вода мягко шлепала у берега, а когда проходил катер, пыталась волной дотянуться и лизнуть наши ноги. Я дышала полной грудью и не могла надышаться. Кругом валялась арматура, ржавые железяки, пластиковые и стеклянные бутылки, среди которых ободранный кустик вербы выглядел робко и трогательно.

Старик проявлял ко мне повышенное внимание, поддерживал за локоток, уступал дорогу, говорил комплименты и повел в ближайшее кафе. Даже не представляла, что еще существуют такие совковые заведения с заветренным салатом, жареным мясом-подошвой и жидким кофе из обычного кофейника. Но, как ни странно, эта поездка доставила мне удовольствие. Я просто жила, ничего необыкновенного не ждала, никуда не торопилась. По рецепту Монтеня. Это был праздник весенней Невы. На прощание старик поцеловал мне руку, я его – в вялую щеку, а вечером, когда я мылась в душе, принес ветку кустовой хризантемы и передал Любке. Она заметила с желчной иронией: «Цветы от поклонника, потрясенного твоей неотразимостью», а меня разобрал смех.

Я поставила хризантемы в воду, смотрела на мелкие нежно-сиреневые цветки и вдруг обнаружила, что у них славные, мохнатые, наивные, удивленно-любопытные мордашки. Как у щенков.

А на другой день мне показалось, что Пал Палыч специально поджидает меня возле своего «форда».

– Будет настроение покататься, пригласите меня.

– Куда прикажете? – обрадовался он и открыл передо мной дверь.

– Знаете деревянный мост между Петровским и Крестовским островами?

И мы покатили на Петровский остров. Это очень глупо, но я волновалась, с бьющимся сердцем чуть не бежала через мост, оставив Пал Палыча позади, чтобы предстать перед Валеркой Спиркиным. Но сон не был вещим. Не шел мне Валерка навстречу. А мост был точно таким, как во сне, только деревья еще не зазеленели и летние, красные цветы, взвихренные, как язычки пламени, еще не выросли. Но красота все равно была удивительная: синющие небо и Невка, и тростник тускловато-песочного цвета на отмелях. Белоснежные чайки реяли у берега Крестовского, где за деревьями светился розовый дворец, плавали на воде и льдинах и сидели на ледорезах, вертикальных бревенчатых сваях, опоясанных хомутами, которые стояли рядом с мостом. И кряквы плыли на льдинах и кучковались на берегу. И все это так ослепительно сверкало на солнце, что я поняла: хочу рисовать, хочу рисовать!

Я выздоравливала. Это было заметно прежде всего по мужским взглядам, которые я ловила на себе. Но я еще не была готова войти в контакт с внешним миром, тихо и радостно жила в себе. И кроме прогулок с Пал Палычем на острова, бродила по улочкам Барселоны и Гранады, Кордовы и Севильи.