Тетя Дуся – вторая жена деда.

Письма погрузили меня в чужой и родной мир, о котором я словно знала когда-то давно, но забыла. И я была уверена, что засну с мыслями об этой давно прошедшей жизни, полной нежной родственной любви. Но через некоторое время, будто кто переключателем щелкнул. Так, задремав или заснув, я пробуждаюсь от страха, как от толчка, и возвращаюсь в свое безрадостное существование. Снова и снова веду бесконечный разговор с Машкой, упрекаю ее, уговариваю, стыжу, гневаюсь, обижаюсь, внушаю доброе, пытаюсь что-то объяснить, прошу сжалиться надо мной и собой, ведь она у меня единственная, и вообще у меня больше никого нет. Как выматывают эти безответные монологи, когда в голове крутится поток слов, а стрелка часов отмеряет и два часа, и три, и четыре. Это и есть ад.

Только напрасно я думаю, что мои монологи безответны. Она давно все сказала своим молчанием.

18

Главное – пережить ночь. Утро прогонит недобрые тени и страшные мысли. Так я думаю ночью, а каждое утро просыпаюсь с тяжелыми мыслями. Но ведь так было не всегда. Наверное, в детстве, в юности я вставала с легким сердцем и ожиданием хорошего? Хочу вспомнить, как это было, и не могу.

Смотрю на Дмитрия, словно на нерешенную задачу, которую и решить невозможно, потому что условие неправильно записано. Потом, в сутолоке дня, в массе произнесенных слов, подозрительность стирается, а с утра сплошная настороженность и недоумение. Откуда он взялся на мою голову? Кто он? Что происходит?

Он сидит в кухне с «Русским авангардом».

– Ну, как авангардная живопись? – говорю я и, не дожидаясь ответа, задаю еще один вопрос: – А скажите на милость, как вы нашли нашу квартиру? Муза адрес оставила? Должна вам сообщить прелюбопытное известие: этого адреса в ваше время просто не существовало.

– Дома не было, а улица была, – спокойно говорит Дмитрий. – Это я знаю, она и называлась Плуталовой по имени владельца кабака.

– И улицы как таковой не было. И сомневаюсь, что генерал Плуталов, комендант Шлиссельбургской крепости, имел здесь кабак. А именно в его честь улицу и назвали.

– Вероятно, что так. Раньше я здесь не бывал, а Муза приезжала посмотреть, где построят ее дом.

– И что же она увидела?

– Захолустье.

– Уверена, она даже не знала, что до двадцатого века это был тупик, и попасть туда можно было только с Малого проспекта. Вряд ли она нашла его. Улицей он стал гораздо позже, когда его довели до Большого проспекта, когда построили здесь гимназию.

– О гимназии я тоже слышал, видел ее и даже пытался туда зайти, но охранник не пустил. Там училась и Муза, и ее матушка.

– Я тоже там училась. И моя дочь там училась. При бабушке она называлась Петровской, при Музе – школой имени Ушинского, при мне была просто сорок седьмой школой, а при Машке – имени Лихачева. Ученый у нас был такой, Лихачев, он тоже эту школу окончил.

Гипноз начался. Я уже забыла о своих тревогах и радостно закудахтала на любимую краеведческую тему.

– Интересно вот что: улица названа Плуталовой по имени генерала, а не потому, что люди здесь издавна плутают. Однако как раз здесь и плутают! Не на параллельных Ординарной, Подрезовой, Подковыровой. Там не плутают, а на Плуталовой – плутают! Но никакой мистики. Когда Плуталова была тупиком, дома были пронумерованы не от центра города, как на других улицах, то есть от Большого проспекта, а с обратной стороны, откуда начинался тупик. И сейчас путаница продолжается, потому что дом, выстроенный по Плуталовой, к примеру, имеет адрес по соседней улице, Бармалеевой. А некоторые дома имеют адреса даже по трем улицам. Вот я и хотела спросить, как вы нашли наш дом и квартиру?

– Очень просто, – с прежним спокойствием ответил Дмитрий. – Спросил, где улица, мне показали. Тогда стал искать дом, над дверью которого было бы латинское «salve». Зашел со двора, увидел сухое дерево-иероглиф и провел от него воображаемую прямую к окнам вашего этажа. Так и определил, с какой стороны искать квартиру на лестничной площадке. Не мог справиться с дверным автоматом, но мальчик из вашего дома рассказал мне тайную цифру, которая открывает дверь.

– Да-а… Оказывается все просто…

Я никогда не видела таких правдивых глаз. Как говорится: ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад!

За завтраком мы оживленно беседовали об авангардизме. Дмитрию ни Филонов, ни Малевич не понравились. Мне, честно говоря, наши титаны авангарда тоже не нравятся.

Дмитрий не понял, что значит «освобождение цвета от формы» и «победа над геометрией и логикой»? Я сказала: пусть искусствоведы понимают, нам это ни к чему. Он прочел, что картины Филонова – симфонии, и в них такая сила жизни, что кажется, будто они шевелятся.

– Смотрел, смотрел, пока и в самом деле не представилось, будто шевелятся.

– Это хорошо или плохо?

– Ни так, ни эдак.

Видимо, он хотел увидеть в картинах красоту, нечто возвышенное, а Филонов по другой части. Все его изображения – фарш. Он пропустил их через мясорубку. Он дробит, раскладывает на атомы, он алхимик. Я помню первую выставку Филонова в Русском музее. Мы ходили на нее вместе с Музой и встретили там ее знакомого, писателя, который сказал следующее: «Какое чудо этот Филонов! Я испытал ни с чем не сравнимое удовольствие! Я отдохнул душой!» И Муза ему подвякнула в том смысле, что непонятно, как мы раньше жили без Филонова. В то время признаться, что Филонов не нравится, было просто неприлично, это значило проявить невежество и отсутствие вкуса. А я думала тогда: какое уродство его картины. А теперь думаю, возможно, он и великий художник, но какое счастье, что нам никто не указывает, любить его или не любить.

– Филонов был человек идеи, подвижник, одна из первых фигур в тогдашнем искусстве, – сказала я наставительно.

Мы с Дмитрием пошли за продуктами. Интересно, что он думает о надписях, украшающих лестницу, ведь, наверняка, их прочел. А там, кроме мелочевки и невнятицы, крупным шрифтом: «Фффсем прифффет!» А под черепом с перекрещенными костями: «Не ссять!» Но мата нет. Все, что с матом, вымарывает дядька с верхнего этажа – у него внучка маленькая.

Дмитрий с покорным видом тащил сумку с картошкой, и кто-то, должно быть, думал: примерный супруг. То, что он к городу и к магазинам непривычен, было очевидно. На переходе взяла его за руку, как маленького мальчика, и стала объяснять значение цветных огней светофора. Рука сильная, мужская, но послушная. На миг какие-то токи побежали от этой руки, и я испугалась, что не смогу отпустить ее на тротуаре. Смогла. И тут же стала ждать обратного пути через улицу, чтобы проверить странное ощущение. Опять взяла его за руку, и снова, будто легкий удар током.

Может, он экстрасенс? Я уже не думала о нем как о преступнике, но, похоже, мне хотелось быть его жертвой. Кто бы он ни был и что бы его приход ни готовил, пусть все будет как будет.

Я варила щи, тушила мясо, и весь день мы занимались архивом, причем Дмитрий выявил заметки о спектаклях, оформленных бабушкой, и фотографии деда в разных журналах. А я нашла блокадный дневник бабушки. Он был невелик, всего два месяца в конце сорок первого года. Записи – краткие, информативные, бытовые. О бомбежках, дежурстве на крыше, где они сбрасывали зажигалки. О голоде, холоде, тяготах отоваривания карточек, когда приходилось вставать ночью, чтобы занять очередь, стоять по двенадцать часов и иногда уходить не солоно похлебавши. О студне из клейстера и лепешках из дуранды, о хряпе, которую она выменяла в Лахте на шубу и какие-то ювелирные украшения. О хряпе я слышала от самой бабушки и объяснила Дмитрию: это верхние и уже подгнившие капустные листья.

Когда началась война, бабушка отправила Музу с Академией художеств в эвакуацию, а сама осталась в Ленинграде с больной матерью. В дневнике постоянные упоминания о состоянии матери, а вот Новый, сорок второй, год отражения не нашел. И о работе, которая для бабушки всегда была главной, ничего нет. И о духовной жизни ничего, кроме одной заметки:

«Читаю «Божественную комедию», которую не случилось прочесть. Подумала, что, возможно, и не случится, вот и взялась».

Кончается дневник в начале января сорок первого года. Последняя запись о смерти матери, а перед тем – о смерти Филонова, умершего на два дня раньше. Имя Филонова и даже его дом – недалеко от нас, на Карповке – я знала с детства.

Бабушка долго не могла похоронить свою мать, нужно было стоять в бесконечных очередях, чтобы получить разрешение на похороны, а также сделать гроб. Когда наконец все это удалось выполнить, они вместе с двоюродной сестрой Надей повезли гроб на саночках на Серафимовское кладбище. Там была целая эпопея с поисками человека, который вырыл бы яму, когда же, похоронив мою прабабушку, возвращались домой, началась бомбежка. Надя жила рядом, на углу Ординарной, они как раз проходили мимо ее дома и юркнули в подъезд. Там их и завалило, а откопали только через сутки. После того тетка Надя маленько трюхнулась мозгами, тогда же она переселилась к нам, потому что ее дом был полностью разрушен. Она прожила в Ленинграде всю блокаду и сохранила квартиру. А бабушка в марте сорок второго стала умирать, ее положили с дистрофией в больницу, а к лету ей удалось эвакуироваться в Алма-Ату. Ну, а когда блокаду сняли, бабушка и Муза воссоединились, а после Победы поехали к деду на Алтай.

В комоде лежали блокадные неотоваренные карточки и несколько писем военного времени. Разбирая с Дмитрием рисунки, отбраковывая школьные работы Музы и даже Машки, мы наткнулись на отдельную папку с серией бабушкиных блокадных рисунков: тушь и легкая подкраска цветными карандашами. Страшные рисунки.

У пустого дровяника или сараюшки, расставив ноги, прямо на снегу сидит только что родившая женщина. Пальто распахнуто, платок сбился на плечи, волосы растрепаны. В подоле лежит запеленатый в тряпье ребенок, на которого падает свет прожектора, располосовавшего небо. Вокруг собрались люди: истощенный мужик с низко опущенной головой, старик интеллигентного вида с палкой и бидончиком, еще один от слабости привалился к стене сараюхи, а другой, замотанный поверх шапки бабьим платком, протягивает женщине маленький кусочек хлеба.

Дмитрий уже знал про блокаду Ленинграда, про морозы и голод, и он читал бабушкин дневник.

– Это Рождество Христово, – произнес он. – Пришли волхвы с дарами. Старик, опершийся о стену, Иосиф.

– Бабушка была неверующая, – возразила я и вдруг увидела: Мария с младенцем! А то, что я приняла за тени в глубине сараюшки, явно напоминает очертания голов коровы и осла. И высвеченность вокруг голов – нимбы.

– В небе зажглась Вифлеемская звезда. Вот она, – показал Дмитрий.

Стали смотреть дальше – библейские сюжеты! Догадалась бы я сама? Дмитрий продолжал объяснять, а у меня аж горло сдавило.

Женщина в темной комнате растапливает буржуйку. Тоже Мария. А мужчина в поношенном пальто, ушанку снял и к груди прижимает обеими руками – архангел Гавриил. Я думала, что сзади у него пальто порвано, а это – крылья. Благовещение!

Странная сцена на зимней Неве. Перед дымящейся на морозе прорубью стоит съежившийся мужчина в семейных трусах, а напротив другой – одетый, поднял руку в благословляющем жесте. За ними безмолвная очередь: женщины с ведрами на саночках и бидонами. Крещение!

Трое зябнущих мужчин, одетых в пальто, в темной комнате, где на столе свечной огарок, три кусочка хлеба и вода в кружках. Троица!

Над разрушенным темным городом с очагами пожаров, среди аэростатов и огненных следов трассирующих пуль, парит мужичонка в пальто и ушанке. Вознесение!

Мертвая женщина на кровати, возле нее фигура мужчины с запеленутым младенчиком, как с куколкой. Что это значит, я бы точно не распознала.

– Иисус с душой Марии, – поясняет Дмитрий, указывая на мужчину. – Это Успение Богоматери.

Очень страшная Мария: шея со вздутыми жилами, голова закинута, рот разверст в беззвучном вопле. На коленях мертвый младенец.

Были и просто бытовые сюжеты: руины в дыму, люди, которые волокут саночки с завязанными в простыню мертвецами, сбрасывают с крыши зажигалки, а еще – едят, целая серия едоков, один языком вылизывает тарелку.

Распятия Христа не обнаружили, но нашелся пейзаж с полуразрушенным домом, уцелевшие окна которого прочерчены косыми крестами бумаги, а на рамах призрачные, распятые люди.

Сообщила о рисунках Канунниковой. Она пришла в бурный восторг. Напрашивается в гости, хочет взглянуть. Жаль, что бабушка не выполнила эту серию в масле, но в те годы религиозные сюжеты не приветствовались.

Вечером позвонила Валька. Голос бодрый.

– Ты одна? – спрашивает.

– А с кем я, по-твоему, могу быть? С призраком отца Гамлета?

У Вальки потрясающая интуиция, так было с детства. И Валька – единственный человек, кому я могла рассказать о Дмитрии и не быть осмеянной. Но я этого не сделала и не потому, что он был рядом и мог услышать. Не знаю, почему. Такое впечатление, что не нуждалась в сопереживании, а может, боялась, что хотя она и верит в реинкарнацию, а услышав о пришельце из прошлого, вызовет милицию, чтобы спасти меня от жулика.