– Чего не было – того не было. Не говоря уж о том, что отца у меня вообще не было.

– А я, когда маленькой была, в воскресенье утром залезала к родителям в постель. Мне никогда не нравилось, как от отца пахло. Я даже думаю, что мне был противен его запах. С Эдиповым комплексом какая-то хрень. А еще возмутительнее утверждение, будто женщина завидует мужчине, потому что у нее нет члена. Мне, например, кажется, что без члена удобнее. Он же мешает бегать…

– Это спорная точка зрения, – уклончиво заметил Славик. – Древние греки бегали голыми на Олимпиадах, и ничего им не мешало.

– А что ты думаешь о психоанализе?

– Ничего не думаю. А если говорить о снах, то мне нравится определение Геродота: сны – дневные заботы, перенесенные на ночь.

Что он был за человек, Славик? Я совсем его не знала, да так и не узнала, но мы с ним были похожи! Может быть, в прошлой жизни он был моим братом или сестрой? И Муза в прошлой жизни была нашей родственницей.

Много мы напрогуливали со Славиком, нас даже в учебную часть вызывали. Ходили по городу, говорили о всякой чепухе. Наверное, я была счастлива, что он у меня завелся, и даже то, что он гомик, мне нравилось, потому что отношения между нами были без всякого подвоха, как в детстве. Я уже тогда знала, что ничего подобного у меня ни с кем не будет. Но вот странно, если бы у него кто-то был, стал бы он проводить со мной целые дни? А может, он и не был гомиком? Однажды на заливе в Солнечном мы сидели на выперших из песка корнях сосен, он обнял меня, и мы долго смотрели на воду. Но, в общем, это ничего не доказывает. Странно, что он никогда меня не поцеловал, не считая дежурных поцелуев в щеку.

Мы узнали, что на Петроградке есть Институт психоанализа, в нем – Музей сновидений Фрейда, и пошли туда. Не знаю, может, это и наука – психоанализ, но тут во всем чувствовалась лажа. Все богато и безвкусно. Картины салонные с обнаженкой, на окне лестницы эдакое подобие Венеры Милосской, только без головы, и формы подправленные, утонченные, в гламурном стиле.

– Что ж, как раз во фрейдовском духе.

– Конечно, Венеру Милосскую современным секс-символом не назовешь, вот и подправили.

– Да уж, по сравнению с этой, Милосская широкая, крепкая баба. И приспособлена она не для вожделения, а для деторождения. Как считаешь?

– По сравнению с ней фрейдовская – уродина.

– А насчет вожделения?

– Ну, не знаю, она же мраморная, – сказал Славик. – Правда, в отрочестве, когда я впервые попал в Эрмитаж и увидел скульптуры Кановы, то должен сказать, впечатления были ярко-сексуальными.

– А представь, если Венеру Милосскую одеть в оранжевую безрукавку, лопату в руки и снег грести!

– А руки откуда?

Мы шумели, ржали, пока не явилась вахтерша. Оказывается, мы не туда зашли. В музей не по парадной лестнице идут, а через какие-то коридоры с грязным стершимся паркетом, в неприметную дверь, а там, без всякого гардероба – одежду сваливали в чулан при входе – две небольшие комнаты. И за это еще входной билет полагается покупать.

В первой комнате – фотографии Фрейда, его семьи, а также рисунки и описания его снов! Не впечатлило. Во второй комнате – инсталляция. Насчет этой комнаты мы получили инструкцию при входе: нужно войти туда без мыслей и ловить ощущения. Комната черная, длинная, по стенам за стеклом развешены подсвеченные экранчики и планшетики с разновсякими артефактами, собранными по всей истории искусств, какими-то текстами русскими и иностранными, посмертная маска Пушкина, детская белая рубашечка, саван… Прямо напротив двери голая белая стена, светящаяся изнутри. А повернешься, двоящаяся фотография Фрейда смотрит из другой комнаты.

Кроме нас в музее было несколько студиозов, они оживленно обсуждали фотографии и рисунки и пытались ловить ощущения, одна морковка прижалась лбом к белой стене – наверное, поймала. Мы со Славиком ничего не поймали, зато решили создавать в альбомах свой Музей сновидений, к Фрейду отношения не имеющий.

– Сон – это маленькая смерть, – сказал Славик, когда провожал меня.

Мне не понравилась эта мысль.

– А может, маленькая жизнь?

Осень со Славиком была лучшей осенью моей жизни, осенью разноцветной листвы и зеркальных прудов на островах.

Я обдумывала свой Музей сновидений. В нем должно было быть много разных комнат, а в них – сны. Один прекрасный сон Музы я сразу же нарисовала. Сон такой.

Входит Муза в пустую комнату. Окно открыто, сквознячок. А сверху вниз, с потолка свешиваются тонкие нитки, и на них нанизаны буквы. На каждой нитке по стихотворной строке. И колышутся строчки от легкого дуновения воздуха.

– Что это были за стихи? – спросил Славик.

– Я не спрашивала. Может, вся фишка в том, что прочесть их нельзя?

Осень длилась до декабря, а потом наступил первый день зимы с мокрым снегом, который не растаял. Обычно Славик меня провожал и мы прощались на углу Плуталовой и Большого. А встречались на остановке сорок шестого. В первый зимний день я долго ждала его, но он не пришел, а мобильник, как назло, я забыла дома. В Мухе он тоже не появился. Из дома позвонила, не отвечает. Я надеялась, он сам объявится, но ничего подобного. И на второй день Славик не пришел, и на третий. Спрашивала я у всех подряд, с кем он общается? Ответ: с тобой! Как же я не спросила, где он живет? А вот так и не спросила, думала, может, он и вправду голубой, а потому не лезла в его личную жизнь, не любопытствовала. Приходил он к автобусу со стороны Карповки, и я бродила по набережной под снегом, по ветру. Простудилась, два дня в Мухе не была, а сама надеялась, приду на остановку или в Муху, а он там.

В учебной части мне дали его адрес. В Гатчине! Не может быть!

– Почему не может быть? Прописан в Гатчине. А где снимал жилье, неизвестно.

С утра отправилась в Гатчину. Было очень холодно, лужи замерзли, деревья окоченели. Возле вокзала мне посоветовали сесть в автобус, который завез меня черт-те куда. Еле выбралась. На другом автобусе ехала, пока нашла, окоченела. На окраине, за каким-то шлагбаумом, возле железнодорожных путей. Деревянный дом, во дворе много хлама, включая разбитый «жигуль». Куча замерзшей картофельной ботвы, капустных листьев и кочерыжек. Стучала в дверь, тетка открыла, старая. Спросила Славикову маму. А это она. Говорит:

– Он что-нибудь натворил? Не знаю, где он, и знать не хочу. Не надо сюда ездить. Я его три года не видела.

И понесла, понесла. Чем он мог ей так досадить. Наверное, пьющая, по лицу похоже.

Вспоминаю рисунок последнего Славикова сна, а точнее два рисунка. На первом старый тяжеловесный дом из серого закопченного гранита. На втором – внутренность его, похожая на романский храм. Под высокими сводами все обрушено, валяются части арок, колонн и согнутый при падении обруч массивной бронзовой люстры на груде каменных обломков. Славик говорил, что ходил там во сне, все рассматривал, страшно не было, но как-то «тянуло душу», и находилось все это на улице Графтио.

Я специально пошла на Графтио. Ничего похожего там нет.

8

Правильно Славик говорил, а точнее Геродот: сон – это переваренные впечатления дня. Вчера нарисовала в альбомчике комнату с развешенными стихами. Какие стихи, не понять, хотя некоторые буквы ясно видны. Вот и приснилась мне после этого рисования чепуха тоже про буквы. Как будто каждая боль распределена по алфавиту. Например, зубная боль – «у». Головная – «м». В общем, весь алфавит задействован.

У меня болит – «с-с-с-с». Я думаю, это желудок. А может, и нет. Иногда боль перемещается, и я даже не могу точно определить, в каком она месте. Но, если начинает болеть, то это надолго. Лежать и сидеть невозможно, вскакиваю и ношусь по комнате. Съела две таблетки анальгина, легла и заснула. Все равно ночь не спать.

А ночью поют-заливаются соловьи. Иногда я специально выхожу в сад, чтобы послушать, но слышно даже в доме при закрытых окнах. Я засыпаю под соловьиный оркестр.

Хотя я против того, чтобы делать из дачи склад ненужных вещей, а сюда свезли из города все старье, дом мне приятен, ведь он приютил меня. Сплю я на кровати с продавленным матрасом, под ветхим пододеяльником, с трогательными, вручную поставленными аккуратными заплатами. На столе, поеденная молью, но красивая бархатная скатерть в цветах. А вот буфетик не простое старье, а антикварное, его только нужно в порядок привести. Он простенький, но прелестный, с резным фронтончиком. На нем Максим Горький из бисквита взирает на гипсовую балерину, разбитую и склеенную, и нелепую керамическую вазу. Тарелки и чашки со щербинками и трещинками.

Столиком и пуфиком служат стиральная машина и пылесос – пионеры бытовой техники, накрытые выцветшим гобеленом. На стенке художественный календарь – «Замки Европы» на 1992 год. Тут можно найти много занятных вещиц: фарфоровые медведи на пригорке по обе стороны пня, в который вставлена пластмассовая чернильница. Мраморное пресс-папье – качалка такая с промокательной бумагой. Ларец, обклеенный ракушками, а на крышке базарная картиночка маслом, морской пейзаж, и надпись: «Крым. 1968 г.». Внутри советские значки и брошка-черепашка с панцирем, усеянным гранеными синими сапфирами-стекляшками. Чебурашка и потрепанный жизнью, явно стираный медведь, у меня был такой же в детстве. Радиола. Старый зонт и старый чугунный утюг. Самовар без трубы и бархатный альбом с открытками. Да, еще белая с золотом фарфоровая фигурка Пушкина-лицеиста: сидит за столиком и пишет стих гусиным пером, а перед ним чернильница. И столик несерьезный, и сидит, будто на минутку присел. Что и говорить – гений! Носок башмака и кончик гусиного пера отбиты.

В общем, настоящий блошиный рынок.

Сундук старый, но не очень интересный, разве что внутри оклеен дореволюционными газетами и полон тряпья. Я изыскала здесь классный винтаж: платья и юбки середины прошлого века, кружевной воротник, шляпу с полями и розовый вязаный беретик. Могла бы много чего придумать и сотворить из этого. Даже без швейной машинки. Рьяно взялась за дело, и вдруг мне стало все до фонаря. Ну его! Ничего не хочу.

Наверное, Ярикова дача напомнила мне Колобовский дом… Да что там – наверняка напомнила, и каждый день напоминала.

Когда Славик исчез, я осталась совсем одна, ни с кем не общалась. Как подружилась с Зазой, не знаю. Подозреваю, что это случилось после того, как я, единственная, ответила преподу по теории искусства, что такое курдонер. Оказалось, кроме нас с Зазой, никто не может объяснить, что это такой двор внутри дома, построенного буквой «П». Наверное, вскоре после того я и попала к Зазе в Колобовский дом, когда-то принадлежавший лесоторговцам Колобовым и имевший, к слову сказать, этот самый курдонер. Так вместе со мной составилось славное трио: Заза, Жека и Мака. Жека была двоюродной сестрой Зазы. Макой обозвали меня.

Колобовский дом в десяти минутах ходьбы от моего, я знаю его с детства. Этот дом-монстр у Сытного рынка выходит на две улицы и один переулок. Он огроменный, причудливый, украшенный всякой лепниной, кариатидами и атлантами, решетками, чудной сказочной башней и необъятным брандмауэром. Курдонер огорожен с улицы красивыми воротами, посреди него фонарь на высоком металлическом кронштейне, похожем на сильно вытянутую Эйфелеву башню.

До поступления в Муху Заза с родителями жила в Москве и училась в специальной школе искусств. Она была подкованная во всем. Но моя гимназия на Плуталовой тоже не хрен собачий, к тому же дома у нас полно книг, и Муза когда-то работала в публичке, так что любая книга была доступна. Я всегда хорошо училась и, наверное, на общем фоне неплохо выгляжу, недаром девчонки из Оптико-механического, с которыми я была на экскурсии на Валааме, дали мне кликуху – Культурная. Я много всякого читала, но помалкиваю о том, что большую часть обязательной по программе классики даже не открывала и не уверена, что открою. У меня хорошая память и интуиция, кой-чего я нахваталась и обладаю даром сказануть к месту даже о том, чего совсем не знаю. Если не вляпаюсь, что тоже случалось.

Я поверхностный человек, но не всем же быть глубокими. Муза тоже не глубокая, но она никогда об этом даже не задумывалась, она самодостаточная и без комплексов. А вот Заза была поглубже. И мозги у нее были получше. И никогда она не хотела казаться умнее, чем есть, она вообще была естественной, Светка Зазуля! Она говорила: «Я – не зозуля, зОзуля, – это сорт огурцов, а зАзуля – ценная рыба».

Квартира досталась Зазе по завещанию бабки. Бабка была очень старая и жила с дальними родственниками, они и забрали все ценные вещи. Мать Зазы была в шоке, а Заза считала, что все по справедливости, ведь они ухаживали за старухой, а мать Зазы приезжала навещать ее раз в год. Квартира пустовала, пока Заза не поступила в Муху. Предполагалось, что здесь будет ремонт, но заниматься этим стало некому – отец с матерью разбежались и устраивали свою жизнь. Зазе ремонт не был нужен. Она хотела, чтобы к ней переехала Жека, жившая с родителями и братом в коммуналке. И все считали, что вместе девчонкам будет лучше.