Просила Ярика принести мне «Кола Брюньона», а он какого-то духовидца принес. Читаю. Книжка улетная. Автора зовут Сведенборг. Сначала он был профессором, науки всякие изучал, а потом стали ему являться духи. Тогда он бросил науку и стал писать о том, что ему внушали оттуда, то есть свыше. А потом он сам посещал другие планеты. Что я о нем подумала, даже говорить не буду. Но как собеседник он мне не подошел, хотя жил в восемнадцатом веке, а Блаженный Августин в пятом. Не получилось с духовидцем.

Мне приснился брат, сын моего отца, хотя я даже не думала о нем. Был он маленький, темненький, сморщенный, в общем, вылитая обезьянка, из тех, что работают возле «Диво-острова». С круглыми испуганными глазами, без одежки, он дрожал от холода. Пересилив брезгливость, взяла его в руки, он прижался ко мне и гладил своими тонкими пальчиками по щеке. Пальчики – холодные, а сам очень горячий, наверное, у него была температура. И это был мой брат. Но тут мне сказали, что это не мой брат. Мой – другой, и показали на коляску, в которой сидел толстощекий белокожий карапуз с заячьей губой. Я пригляделась и вспомнила, на кого-то он похож. На портрет сына Врубеля! Мне говорят, нет, это твой брат, а я думаю: это сын Врубеля и умер он во младенчестве, и прижимаю к себе обезьянку.

Очень меня взволновал этот сон. Смысл его темен. Слушаю по радио «Орфей» вальс Штрауса – это золотистое, легкое, прозрачное, шампанское с пузырьками! Пытаюсь придумать, как нарисовать то, что приснилось. А в результате нарисовала другой свой сон, такой.

Опоздала выйти из электрички, выскочила на ходу. Перрон совершенно пустой, а на нем стоит белая квартирная дверь. Почему-то мне туда, хотя ее можно обойти. Дверь закрыта. У нее нет ручки. Я ломлюсь в нее, а она не поддается.

Этот сон хорошо поддается дешифровке.

Потом написала:

Чего я не люблю:

переносить боль

когда страшно

когда темно

холод

ждать

С первого раза получилось больше, чем того, что люблю, а потом я еще добавила:

когда обманывают

неудобную обувь

когда лузгают семечки

мимозу

А второй список вообще получился коротким и придурошным.

О чем я мечтаю:

посмотреть «Семнадцать мгновений весны» и «Жизнь без любви» про Андерсена

попробовать сыр пармезан. Мольер перед смертью потребовал света и сыра пармезан, это были его последние слова

Тут мысли мои иссякли. Это ужасно, но я ни о чем не мечтаю. Так что заголовок списка исправила на «что я хочу» и приписала еще один пункт:

увидеть своего брата

Маловато, конечно, хотений, тем более, не получив этого, я не заплачу. А у Марго, наверное, рулона обоев для списка не хватило бы. Помню, как она твердила:

– Хочу, хочу, хочу!

– Чего хочешь?

– Всего! Всего хорошего.

Это нормально. Это свидетельство аппетита на жизнь.

А что за сыр такой, пармезан? Наверное, хорош с красным сухим вином. Спросила в «Березке». Продавщица даже не слышала о таком.

В конце прошлого года Марго нашла для Юльки хорошую фирму. Там нужно было работать с клиентами, показывать дорогие машины, рассказывать, объяснять, что к чему. Зарплата офигенная даже во время испытательного срока. Что к чему, Юлька освоила мгновенно, а вот фейсом торговать или ножку показать, то есть завлекать клиента, не ее призвание. Рост у нее гренадерский, формы – рубенсовско-кустодиевские. Мы с Марго справили ей костюмчик черный, две белые блузки, туфли и учили ходить на каблуках. Потом отправили на дело. Рабочий день оказался не восемь часов, а почти двенадцать, вернулась она, как дохлая рыба, и мы с Марго отмачивали ей ноги и поили горячим чаем с коньяком. В общем, отработала Юлька с грехом пополам неделю и копец. Она стояла перед нами сгорбившись, развалив ноги на каблуках-ходулях, заливалась слезами и поплыв косметикой. На другой день она сказала мне:

– Эта работа для тебя. Ты у нас и завлекалочка, и сразу видно, интеллигентная. Чего ты сидишь над этими солдатиками, иди зарабатывай!

– Я не завлекалочка. У меня взгляд оценивающий.

– По-твоему, это плохо?

– Это завал. И вообще… Я ужас мира, стыд природы…

Марго толкнула меня на тахту и бросилась щекотать, я визжала, мы гоготали, как сумасшедшие.

– Ты знаешь, что такое каталепсия? – спрашивала Юлька.

– Каталепсия – нет. Я знаю, что такое диарея, – отвечала Марго.

– Это все знают. Понос.

– А что такое анорексия?

– Это когда не жрут?

– Вот я тебе покажу анорексию. – Марго ищет страницу в журнале и показывает скелет, обтянутый кожей.

– О-о-о! – говорит Юлька. Вот бы мне такую анорексию. Только сильно кушать хочется.

Я научила несдержанную на язык Марго выражаться (по системе Ромыча) всякими научными словами. Теперь она говорила «коитус твою мать» и всякое прочее. Она и сама знала много умных слов. Прочла нам очередной самосочиненный стих: «Я сегодня вся в прострации, задолбали мастурбации». А подумав, добавила: «А также эрекции, эякуляции и поллюции».

Неудачи и удачи мы запивали вином и вообще частенько коротали вечера за рюмочкой. И никуда мне не хотелось отсюда уходить. Раза два, еще летом, я навещала Германа, потом был долгий перерыв. Поехала я к нему поздней осенью и нашла на дверях навесной замок, а еще один раз, перед самым Новым годом, опять поцеловала замок. И почему-то я подумала, что Герман уехал в монастырь, хотя он мог просто пойти за продуктами. Мы и раньше, когда уходили, вешали на дверь этот замок. Сказать по правде, не застав Германа, я испытала облегчение. Я боялась, что он совсем плох и общение будет тягостно.

19

Новый год я встречала в большой компании, куда нас привела Марго. Кажется, она нашла жениха, молодого художника, к сожалению, безденежного. Он и внешность ее оценил, и бурную энергию. Его звали Коля, а Марго звала его Николай Иванович. Он смотрел на нее обожающим взором. «Ей-богу, поженятся», – сказала Юлька. И вскоре Коля сделал Марго предложение, а она согласилась. Вот тут мы и загуляли. Наша квартира гудела почище электричек под окнами, и сами мы ходили в гости, в основном, по мастерским художников.

К Арчи мы пришли в его отсутствие. У кого был ключ, не знаю. Шлялись из мастерской в мастерскую, пили, а к ночи оказались на Васильевском острове, на чердаке старой пятиэтажки. Явились сюда затем, чтобы танцевать. Большой подиум действительно напоминал танцплощадку, к тому же здесь стоял магнитофон и валялась куча дисков. Остальная часть огромного чердака была разделена перегородками на отсеки, и мы бесцеремонно шлялись по ним и рассматривали, что там есть. Один отсек можно было бы назвать гостиной. Стеллажи с книгами и альбомами по искусству, низкие лавки, застеленные яркими половиками, столик для кофеепития. Наверху – антресоли, которые служили спальней. Два отсека – мастерские. Одна – для живописи, другая – для графики, с большим столом, над которым нависли мощные лампы, и гравировальным станком, металлическим со здоровым колесом сбоку, наверное, времен Петра Великого. Были еще сортир и душ, маленькие и большие кладовки и свалка похожих на театральные декорации холстин и деревянных конструкций.

Мы расположились в большой кухне, где было и выпить, и закусить. Отсюда курсировали на танцплощадку, сновали туда-сюда, туда-сюда. Я очень скоро плотно осела в кухне, где присосалась к коньяку, мешая его с вином и слушая доносившуюся музыку. А потом – провал.

Очнулась от жуткого сварливого голоса:

– П-шол вон, с-сука!..

Открыла глаза и поняла, что не дома. И тут же снова услышала этот нехороший, нечеловеческий голос:

– Вон! Др-р-рянь, р-рвань!

Страх вжал меня в постель, а глаза воровато осматривали все, что можно увидеть. Я лежала на большой тахте во вчерашней мастерской, на антресолях. Рядом возвышался могучий старинный платяной шкаф. Окна не было. Свет просачивался снизу, значит, наступил новый день.

– Ср-рань! – произнес некто издевательским тоном, и я поняла, что это вдрызг пьяный человек, возможно, хозяин мастерской, Арчи.

Черт возьми! Я даже не удосужилась узнать, кто этот Арчи! Я натянула одеяло под горло, продолжая дико вращать глазами.

– Дур-ра… – дальше последовал матерный эпитет и Арчи, если это был он, хрипло засмеялся.

Никаких попыток подняться ко мне он не делал, похоже, он вообще не двигался, наверное, валялся на полу. Очень осторожно я спустила ноги с тахты и затаилась. Молчание. Я была в одних трусах, наверное, вчера меня раздела и уложила Марго, поскольку я была не транспортабельна. Одежды своей я не увидела, на цыпочках дошла до лестницы и стала спускаться, приостанавливаясь и пытаясь обнаружить пьяную скотину. Внизу было то, что я вчера назвала гостиной. Перед окном, на круглом столике, стоял предмет, с которого отчасти сползла накидка, обнажив проволоку. Клетка! Подскочив к ней, я рванула тряпку и увидела висящего на прутьях серого попугая с красным хвостом-лопаткой, с белыми пятнами вокруг глаз.

– Гав-га-ав, – залаял он: – Га-ав-га-ав!

– Вот сволочь, – отозвалась я и заплакала. Попугай тоже стал всхлипывать и так меня насмешил, что я заржала, но он, видимо, счел ниже своего достоинства передразнивать меня, а может, слух у него был лучше, чем у меня, и он уловил шаги? Я-то услышала только щелчок и звук открываемой двери, а обернувшись, увидела мужчину. И это был Арчи! Конечно, он был удивлен, вряд ли голые девицы появлялись у него в доме каждый день, однако внешне он никаких чувств не выказал, только спокойно произнес: «Какая прелесть».

Я готова была снова зареветь и помчалась на антресоли. Меня догнал его бархатный, ласковый, чуть ироничный голос:

– Чувствуй себя как дома, а я пойду сварю кофе.

Потом мы сидели в кухне и пили кофе. Арчи был старше меня в два раза. От юношеской стройности ничего не осталось, был он невысок и округл, лицо – доброе, темные смеющиеся глаза и пушистые усы. И во всем его облике присутствовала внутренняя энергия и надежность. Казалось, он всегда знает, что нужно делать, и делает то, что нужно.

Я смотрела на него, и мне было спокойно и весело. И я подумала: хочу быть рядом с тобой, смотреть на тебя, слушать, быть твоей собакой, готовить тебе еду, стирать белье, рожать детей и делать все, что скажешь. Возьми меня за руку, и я пойду, куда поведешь. Все это, крайне сбивчиво, я пыталась объяснить ему вечером, когда мы, обнявшись, лежали в постели. Я стеснялась прямо сказать, что люблю его, потому что трудно, даже невозможно поверить, будто можно влюбиться в один миг. А в постели у нас все так получалось, словно наши тела, руки, плечи, ноги, наши губы знали друг друга давно и встретились после долгой разлуки. Я позвонила девчонкам и сказала, что остаюсь у Арчи.

Уже на второй день он писал меня обнаженной, а я смотрела вокруг и не могла поверить: неужели это мой настоящий дом! Мои будни стали похожи на праздники: он работал, приходили гости, снова работа, а у меня – своя: уборка, магазин, готовка, – и опять гости. Гости симпатичные, оживленные, остроумные, я радовалась их приходу, но когда наконец все были сыты и пьяны, не могла дождаться, скоро ли они, черти полосатые, свалят, чтобы оказаться в объятиях Арчи? А еще лучше – без гостей, вдвоем, при свечах. Тянули хорошее вино, поигрывая им в бокале, а потом он учил меня танцевать вальс, и снова в объятия.

Я жила в каком-то угаре, словно моему счастью был отпущен краткий срок. Собиралась подумать о будущем, может быть, восстановиться в Мухе, но жизнь вертелась колесом, и эти мысли откладывались на потом, успеется.

– Ты ме-еня лю-у? – брюзгливо спрашивает мерзкий попугай, ероша перья на шее. Его зовут Дрися. Порода: серый жако. Большая сволочь этот Дрися. Он принадлежит приятелю Арчи, который уехал отдыхать в Египет, и на это время оставил здесь свое сокровище. Дрися скучает по хозяину. Арчи он терпит, меня – ненавидит, возможно, он вообще женоненавистник. Я его даже не кормлю и не сую сквозь прутья пальцы – откусит. Клюв у него железный. Я плачу попугаю той же монетой, издеваюсь над ним, как могу: показываю язык, ору всякие глупости, а если Арчи уходит куда-нибудь днем, закрываю клетку тряпкой. Как он неистовствует, как материт меня.

Он умеет свистеть «Тореадор, смелее в бой, тореадор, тореадор!» А однажды задумчиво сказал:

– Ту би ор нот ту би…

– Что? Что он сказал? – не поверила я своим ушам. – А-хре-неть!

Арчи – инициалы Анатолия Робертовича Чикмарева. Удивительно, что я никогда не звала Ромыча по имени, специально не звала Володей, от нелюбви. С Арчи все наоборот. Арчи – лучше имени, это и есть имя – нежное, смешное и очень похожее на него самого. Разве возможно назвать его Толик?

В основном Арчи продавал свои картины в Германии, был у него там агент, который этим занимался. Там он считался очень модным художником. Были у него и здесь поклонники, но здесь больше завистников из нищих художников. Одного я даже видела, принципиального, который считал, что Арчи продал свой талант. На его талант покупателей, видно, не нашлось, вот он и пенился.