Вот оно и свершилось! Я сказала, что тоже хочу, но нельзя. Он возразил: ничего страшного, когда нельзя, но очень хочется, то можно. А я ответила: мы не должны, потому что у меня там какая-то сыпь.

Он в лице изменился. Изменишься тут. И черт меня дернул такое ляпнуть. У меня часто слова опережают мысли.

– Шутка юмора. Чего ты так перепугался? – хотела его успокоить. – Чесслово, пошутила. Нет у меня никакой сыпи, хочешь, сам посмотри.

Прямо шарахнулся от меня, а потом засобирался, засобирался и отвалил. Почувствовав себя в безопасности, я пробовала его остановить, но он сказал, что успевает на последнюю электричку.

Закрыла за ним дверь на задвижку, и на меня напал дикий смех, а потом стало очень грустно. Что же я за идиотка такая!

Допила кисляк. Принесла пиво из валенка и тоже допила. Мерила шагами чужую комнату на чужой даче, хотела выйти на улицу, но взглянула на серую дверь с паутинкой трещинок, и почему-то взял страх, несмотря на то, что ночь белая. Будто кто-то пеленал меня серым, волокнистым, липким, а там, где солнечное сплетение, образовался комок, мягкий, как ветошь, но тяжелый, как камень. Уже и ходить не могла быстро, ноги не слушались, опустилась на колени, пригнулась, задом стала заползать под кровать, в самый угол, трясущейся рукой покрывало опустила, вжалась в стенку и завыла утробно, не своим голосом. Долго ли это продолжалось, не знаю, я и потом под кроватью сидела сколько-то времени. Выползла червем, в пыли, поднялась – все тело дрожит, ноги не держат, а так вроде бы ничего.

Легла на кровать, ничего не ощущала, даже равнодушия, полное ничто и, наверное, заснула или задремала, а потом живот заболел, я легла на бок, свернулась, как эмбрион, кулаком больное место прижала. Слезы лились и лились. Господи, как же быть! Да помогите же кто-нибудь! Помогите, плиз-з-з…

21

Спала или дремала, не знаю, но, проснувшись, ощутила только слабость. Вспомнила вчерашнее, и стало нестерпимо стыдно. Что же я такое учудила? Это было не просто глупо, это мерзко. Стыдно, стыдно… Завернулась в одеяло, долго пыталась опять заснуть. А потом приснился сон.

Какое-то открытое пространство, под ногами утоптанная земля, над головой большое серое небо. Погода тихая, теплая. Много народа, кучкуются, что-то обсуждают. Кто-то в стороне стоит в задумчивости. Я вглядываюсь в людей и вижу Зазу, она разговаривает с какой-то девочкой, и вдруг, без музыки, они начинают танцевать вальс. Знакомые фигуры – мужчина и женщина, под ручку идут, но кто они, не могу вспомнить. Вдали туман, деревья, и там я нахожу Германа, он смотрит на меня, но не идет навстречу, и я робею. А в толпе – Муза. И она здесь?! И тут меня осеняет: эта парочка, что прогуливается под ручку, это же моя прабабка и Хармс. Как же я раньше не сообразила? Наконец-то я поняла, куда попала.

Иногда бывает все равно «ту би ор нот ту би», но тут меня охватывает уныние, растерянность, разочарование… И одиночество, которое я испытываю, угнетает, но у меня и мысли нет пойти к своим, поискать утешения. Вижу знакомого парня из Мухи, потом отца. На руках у него ребенок. Неужели мой брат?! Это уж совсем ни в какие ворота не лезет. Похоже, со всеми нами что-то случилось, какая-то катастрофа. И лишь когда я обнаруживаю в толпе маму, то внезапно успокаиваюсь. Я обниму ее, и рассеются страхи. И я иду к ней, но натыкаюсь на Сведенборга. Не представляю, как узнала, что это он, ведь я не видела его портрета. А похож он был на Фрейда, на ту фотографию из музея сновидений: старый, с седой бородкой, в очках.

– Вы знаете, кто все эти люди? – спрашиваю его, и он утвердительно кивает. – Они умерли?

– Кто умер, а кому предстоит. Вот, например, эта женщина – он показал в толпу, – умерла пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года в возрасте сорока пяти лет от гнойного перитонита. А юноша, что рядом с ней, погибнет в автокатастрофе в две тысячи двенадцатом году вместе с женой и двухлетним ребенком. Хотите узнать год и день своей смерти? – Лицо его странно двоится, как на фотографии в музее, или в глазах у меня двоится?

– Ни в коем случае! – умоляюще говорю я. – Но я хочу знать, что случилось со Славиком? Жив он или нет?

Сведенборг еще не успел ответить, как я увидела, что Славик бежит прямо к нам, руками машет и что-то кричит. Тут что-то отвлекло меня, всего на миг, но исчез и Славик, и Сведенборг. А я бросилась искать в толпе маму и, уже пробудившись, пыталась вернуть сон, чтобы продолжить поиски.

Что же такое мне приснилось? Может, Страшный суд, куда собрались живые и мертвые? Я старалась припомнить весь сон от начала до конца и, возможно, найти в нем какой-то тайный знак. Не зная, как унять тревогу, хотела позвонить матери, чтобы услышать ее голос, но на мобильнике почти не осталось денег: мне можно позвонить, а я не могу.

Не знала, чем себя занять. Решила нарисовать свой сон, пока не поняла, что это невозможно, и трудность не только в композиции. Не все можно передать при помощи рисунка. Тогда я открыла страничку, где писала о том, что хочу, и добавила: «хочу домой» и еще «увидеть брата», второй раз, потому что я уже раньше хотела этого. Совсем поздно позвонил Ярик и сообщил, что приезжает его мать и нужно освободить дачу. Помолчал и спросил, не расстроилась ли я? «Прям слезы градом», – ответила ему и постаралась сардонически рассмеяться. И это вместо того, чтобы сказать «спасибо» и «прости за вчерашнее безобразие».

22

Не помню, как пережила эту ночь. Утром написала Ярику записку в смысле «прости-прощай», помыла посуду, подтерла пол и оставила ключ в тайном месте – под крыльцом. Вот и все.

Я ехала домой. Ключа от квартиры у меня не было. Решила так: если Муза не откроет, буду ждать под дверью, пока мама не придет с работы. Миллион мыслей: а вдруг она не пустит меня домой, а вдруг я сама не смогу там жить…

В округе много всего изменилось. Одни магазины закрылись, другие открылись, дуб в садике перед домом засох и, освободившись от мелких веток, стал изысканно строг и красив, как иероглиф. «Salve» – сказал мне родной дом, а ноги, словно в каждой было по пуду веса, не поднимались по ступенькам. Я уже молилась, чтобы никого не оказалось дома, тогда я сяду на лестнице и буду дремать, пока мать не вернется. Или вообще уйду? А вдруг у матери отпуск и она дома! Я боялась и того, и другого. Я боялась, что Муза умерла…

Позвонила, услышала, как поворачивается замок, вмиг ослабела и зажмурилась. «Мусинька!» – произнес мужской голос имя, которым меня звали в детстве, и в ту же секунду кто-то прижал меня к груди. Может, минуту я пробыла в объятиях, но мне показалось, что длилось это достаточно долго, чтобы осознать, что и голос, и руки, и грудь, к которой я прильнула, – родные. Это был мой родной человек! Какое-то наваждение. Еще некоторое время он, отстранив меня, держал за плечи и всматривался в мое лицо. А я – в его лицо. Это был он: друг, брат, отец, единственный мужчина.

– Кто вы? – спросила я.

– Я – Дмитрий. А вы Маша? – неуверенно спросил он.

Так мы и стояли, уставясь друг на друга. Потом я закрыла дверь. И тут же раздался звонок.

На пороге стояла Муза. Господи, как она похудела и постарела. Задержала на мне взгляд и отвела, она меня не узнала. За Музой стояла мама. А этот человек, Дмитрий, приблизился к Музе, как сомнамбула, взял ее руки в свои и сказал что-то вроде – «Муся, Мусенька». На лице Музы, хранившем все то же отрешенное выражение, появилась легкая гримаса недовольства, и она высвободила свои руки, но он взял ее за плечи и спросил, узнает ли она его, потому что он ее узнал. И снова гримаса неудовольствия и пожатие плечами, чтобы выбраться из его рук.

– Мне больно, – наконец сказала она. – Я хочу лечь.

Нетвердой походкой она направилась в свою комнату, а он за ней.

– Ты надолго? – спросила мама, и я не поняла, мое появление ее волнует или состояние Музы.

– Если не выгонишь…

– Это твой дом, – сказала мама то ли с безразличием, то ли с укором.

Я не ожидала, что она в восторге бросится мне на шею, но, ей-богу, мать показалась мне странной.

Она ушла к себе, а я – в кухню. Чувствовала зверский голод, но не решилась залезть в холодильник. Взяла из хлебницы горбушку, ела, запивая водой из-под крана, и смотрела в окно на знакомую с детства картину. В свою комнату почему-то стремно было идти. Я бы хотела туда вернуться, но все, когда-то любимое и неотъемлемое мое, стало чужим и кануло в «черный квадрат». Как говорил Герман: «Жизнь человеческая – езда в одну сторону». Мне было бы легче, если бы там ничего не осталось от старого: комната оказалась бы пустой и белой. И сквознячок из открытой двери, и колышущиеся нитки с нанизанными строчками стихов, в которых, может быть, и зашифровано все, что будет. И в голове, и в душе у меня царил хаос, но главное, я не могла отделаться от впечатления, которое пережила на груди незнакомого мужчины. Я до сих пор ощущала его тепло. И вдруг мне пришла в голову дикая, невозможная мысль: может быть, это мой настоящий отец? Ну да, иначе почему я сразу почувствовала в нем родного?

Дверь в комнату Музы открыта, она, похоже, спит, а Дмитрий сидит рядом с кроватью, на корточках, вглядывается в ее лицо. И так меня поразила эта картина, что я пошла к матери. Она лежит с потухшим видом.

– Кто это такой? – спросила я. – Кто этот человек?

– Долго объяснять… – отмахнулась она. Физиономия изможденная, голос слабый.

– Я же должна знать…

И вдруг, словно молния, догадка! Кто же из чужих может с такой любовью неотрывно пялиться на нашу старуху!

– Господи, неужели это ее сын?!

– Сын? – спросила мать с удивлением и, видимо, хотела издать смешок, однако получился странный полустон-полумычание. Она снова махнула рукой: – Глупости какие. Иди, дай мне подремать, пожалуйста, я не спала эту ночь.

Поплелась в свою комнату, как во вчерашний день. Здесь была открыта форточка, но сквознячок шевелил не нитки со стихами, а всякую мертвечину: бумажки, картинки на стенах и столе. Я ходила и смотрела на вещи, словно они никогда не имели ко мне отношения, срывала со стен записки, фотографии, репродукцию ненавистного «Черного квадрата», и они с тихим шелестом, как осенние отмершие листья, падали, кружась, на пол, кровать, письменный стол. Подержала в руках нефритового слоника, ночного товарища. Поискала глазами на полке любимые книжки детства: «Алису в стране чудес» и «Волшебника Изумрудного города».

Пошла и посмотрела, что там у Музы. Теперь Дмитрий лежал на краешке кровати, примостившись рядом с ней. Конечно, он не отец мне, и слава богу, но на родного дядю очень даже тянет!

Прилегла на свою кровать и незаметно заснула. Сто лет я не спала так крепко и спокойно, а проснулась, потому что в прихожей что-то происходило. Они там все стояли и ругались, хотя по справедливости на повышенных тонах говорила одна мать. Дмитрий отвечал сдержанно. Муза, пришибленная и испуганная, вообще молчала.

– Неужели вы думаете, что я отпущу с вами старуху? – возмущенно вопрошала мать.

– Вы мне не доверяете?

– О каком доверии речь?! Вы не имеете права!

– Мусенька, ты пойдешь со мной? – ласково обратился к Музе Дмитрий.

– Вы же видите, в каком она состоянии! Она даже идти не может! – вопила мать, а Муза прильнула к груди Дмитрия, словно обиженный ребенок.

– Если она не сможет идти, я понесу ее, – сказал Дмитрий и неожиданно взял Музу на руки, а я, словно повинуясь беззвучному приказу, открыла перед ними дверь и смотрела, как он осторожно спускается по лестнице, бережно неся старуху.

Мать сидела на стуле в полуобморочном состоянии. Я нашла на кухне, на привычном месте валерианку, накапала в стакан с водой и понесла ей.

– Беги! – умоляющим голосом попросила меня мать. – Беги быстрее, не выпускай их из виду! Верни их!

Я выскочила из дома, выперлась посередь Плуталовой и растерялась, не зная, куда лететь. И тут мне показалось, что на Большом, на другой стороне проспекта, промелькнула красно-синяя кофта Музы. Помчалась туда, нырнула на Ординарную, выскочила на Пушкарскую. Нет их там. Но зачем им на Пушкарскую? Вероятнее всего, они пошли на метро! А может, на автобус или троллейбус? Куда они собрались ехать, черт побери!

У меня сильно кололо под ложечкой, и, добредя до Большого, я вынуждена была подпереть стенку дома, стараясь, чтобы выглядело это непосредственно: отдыхаю, мол, или ожидаю кого-то. Я понимала, что не поймаю беглецов, не найду Музу и этого загадочного, решительного и, мне кажется, надежного, мужчину, да что там кажется, я нутром это чую. Муза с ним не пропадет. Мать в истерике, не соображает, но я-то что запсиховала. Судя по всему, им есть куда идти. А мне куда? У меня больше ни на что не осталось сил.

Мимо шли чужие равнодушные люди, и никто не обращал на меня внимания. Я оторвалась от стены, но идти не могла и застыла на месте, под ребрами все трепетало. И вдруг на другой стороне Большого я увидела маму. Она стояла с зареванным лицом, такая несчастная и одинокая, что у меня при виде ее беспомощности сжало горло. Я никогда не видела, чтобы мать плакала. За эти годы она похудела и выглядела даже моложе, чем раньше. Издали мне казалось, что она стала похожа на Музу. И это была моя мать.