Но Гиз был не совсем к этому готов. Видимо, его смущал этот призыв, пока жив законный король.

Очевидно, так оно и было, поскольку он внезапно велел снести баррикады, объяснив, что лишь предпринимал оборонительные меры. Этим герцог еще больше привлек к себе парижан, они боялись резни, не уступающей Варфоломеевской, а тут увидели себя спасенными своим кумиром, одного его слова оказалось достаточно, чтобы жизнь стала спокойной. Они выкрикивали ему приветствия, касались его одежды, падали на колени и преклонялись перед ним.

Гиз пребывал в задумчивости. Пока король жив, во всех бедах винят его; а когда умрет — и в смерти его обвинят Гизов, — не изменят ли французы отношения к своему доблестному кумиру? На столицу он мог положиться, однако Париж не вся Франция. Гиз не знал, как ему быть. Он подготовил город к мятежу против короля, но сделать решительный шаг опасался.

Королева-мать решила, что понимает Гиза. Действовать, сказала она себе, он не стал только из страха. Видеть, как любимый сын прячется в Лувре под усиленной охраной, ей не хотелось, и она велела распустить войска, дополнительно вызванные к дворцу, оставив лишь обычную стражу.

Это оказалось ошибкой, потому что король опостылел людям. На улицах собрались студенты, к ним примкнули монахи, вскоре вышли из домов и обычные горожане. Толпа готовилась идти на Лувр.

Генрих де Гиз поспешил успокоить людей, они прониклись к нему еще большим обожанием и рвались идти за ним. Призывали вести их на королевский дворец, чтобы свергнуть Валуа и возвести на трон Гиза.

Гиз был поражен и слегка встревожен своим могуществом. Судьба короля Франции находилась в его руках. Но расправиться с королем ему, воспитанному в почтении к монархии, было нелегко. Он пребывал в ужасной нерешительности, сознавая в глубине души, что, если захватит корону, Францию ждет еще более кровопролитная война, чем шедшая с перерывами между католиками и гугенотами и ведущаяся между Лигой и Генрихом Наваррским. О том, что Наваррский является законным наследником, помнили многие.

Гиз понимал, что это его величайший час и нельзя допускать ни единой ошибки.

Поразмыслив, он решил, что время действовать еще не настало. Поэтому успокоил толпу и отправил стражу к дверям Лувра; однако, чтобы дать королю возможность скрыться, оставил выходящую на Тюильри дверь без охраны.

Об этом доложили Генриху III. Тот вышел в неохраняемую дверь и без промедления покинул Париж.


Баррикады торжествовали; король был вынужден вступить в переговоры с Гизом и покориться условиям, выдвинутым Лигой. В Блуа собрались генеральные штаты, и казалось, что у короля с герцогом все уладилось. Но оба понимали, что никакого примирения быть не может, и король повторил своим любимчикам то, что уже говорил раньше. Из них двоих либо один, либо другой должен умереть. Любимчики решили — погибнет Гиз, и стали готовить убийство.


Двор находился в Блуа; король болтал в своих покоях с любимчиками, Гиз в своих предавался любви с Шарлоттой де Сов, ставшей маркизой Нуармутье. Королева-мать не покидала своих покоев из-за приступа подагры; в последний год ее здоровье быстро ухудшалось.

К убийству все было подготовлено. Королю Парижа и королю Франции стало тесно в этом мире. Один должен был его покинуть.

Гиз поднялся с постели, Шарлотта вместо камердинера помогала ему одеваться. Из всех любовников ей больше всего нравился этот; она понимала, почему Марго непрестанно бранила тех, кто помешал ей выйти за него замуж.

Они поцеловались, обнялись, и туалет герцога продолжался. Шарлотта в то утро была очень веселой.

Гиза вызвали в спальню короля. Путь туда лежал через прилегающие комнаты. Откинув портьеру королевского кабинета, герцог ощутил первый удар. И не понял, в чем дело, пока еще пятеро убийц не вонзили кинжалы ему в грудь.

— Господи, смилуйся надо мной, — воскликнул он, падая на пол.


Король Франции вышел из спальни взглянуть на павшего врага. Бесстрастно посмотрел на струящуюся из ран кровь и коснулся ногой величественного тела. Убийцы сгрудились вокруг, ожидая одобрения.

— До чего же рослый, — пробормотал Генрих. — Мертвый он как будто бы вырос. — Затем взглянул на друзей и, улыбаясь, добавил: — Теперь во Франции только один король.

Войдя в покои матери — та лежала в постели, — он подумал, что она сильно постарела за последние месяцы; кожа ее пожелтела, лицо осунулось от болей и тревоги за сына. Но когда он подошел к ее кровати, она, как обычно, улыбнулась ему.

— Как поживает моя матушка? — спросил он.

— Неважно, сын мой. Правда, лежа, я чувствую себя получше. А ты?

— Сегодня я чувствую себя великолепно.

Екатерина приподнялась на локте, в глазах ее появилась тревога.

— Да, — продолжал Генрих, — сегодня я счастлив, потому что стал безраздельным правителем Франции. Матушка, сегодня по моему приказу убит король Парижа.

Мать в ужасе уставилась на него. Губы ее беззвучно произнесли: «Как?!» Ему показалось, что ее хватил удар.

Потом глаза королевы-матери замерцали, и она сказала:

— Что ты наделал, сын мой? Что ты наделал? Дай Бог, чтобы это не кончилось бедой.

Она в изнеможении откинулась на подушки; разум ее, все еще бодрый, стал искать какой-то выход. Он в опасности, ее безрассудно храбрый сын, единственный в мире человек, которого она любит. Она всеми силами старалась не допустить, чтобы преемником его стал Генрих Наваррский; теперь уж с этим, видимо, ничего не поделаешь. Ей было страшно подумать, как этот безрассудный поступок отразится на Франции; но по-настоящему боялась она только за сына.

Он убил самого любимого в стране человека. Теперь месть будет подстерегать его на каждом углу.


Через тринадцать дней после убийства герцога де Гиза Екатерина Медичи умерла. Казалось, потрясение, вызванное безрассудством Генриха III, оказалось для нее роковым. Она понимала, что сыну ее грозит серьезная опасность; он больше не спрашивал у нее советов; он был обречен. А она от слабости не могла подняться с постели.

Оставалось лишь закрыть глаза и умереть.

Король бесстрастно смотрел на лицо матери, так горячо его любившей. Он понимал, что лишился самого близкого человека на свете, но испытывал прежде всего облегчение. Теперь он свободен. Будет следовать своим желаниям, теперь не придется обсуждать политические дела с матерью и выслушивать ее советы. Гиз мертв, Екатерина Медичи мертва. Больше некому омрачать ему жизнь.

Однако со смертью Гиза Лига понесла меньший урон, чем рассчитывал Генрих III. Место великого герцога готовились занять его брат, герцог де Майенн, и сестра, герцогиня де Монпасье. Было ясно, что они не успокоятся, пока не отомстят за брата. Герцог де Майенн готовился захватить и французскую корону.

Из сложившегося положения король видел только один выход. Лига ополчилась на него, как и на гугенота Наваррского, поэтому им с Наваррским нужно забыть о своих раздорах и стать союзниками.

Французский король послал гонцов к наваррскому королю, и хотя друзья советовали Генриху опасаться предательства, он поехал в Плесси ле Тур, где и состоялась их встреча.

Оба значительно изменились с тех пор, как виделись в последний раз. Король Франции ослабел еще больше, что бросалось в глаза, а Генрих Наваррский стал отличным полководцем; он постарел, как и его французский тезка, но по глазам его было видно, что веселого взгляда на жизнь он не утратил, однако чувствовалось, что целеустремленность и честолюбие ему отнюдь не чужды.

Они так сердечно обнялись, что Коризанда, глядя на них, позавидовала Генриху III.

— Брат мой, — воскликнул французский король, — слава Богу, что ты приехал. Ты наследник моего трона, и это надо объявить всей стране; кроме того, мы совместно должны сокрушить общего врага — Лигу. Майенн занял место своего брата. Ведьма Монпасье подняла столицу против меня. Париж уже не мой; горожане устраивают на улицах процессии, призывают Гизов себе в вожди. У нас общий враг, хватит нам противостоять друг другу. Ты, брат, и я, короли Франции и Наварры, должны выступить против Лиги и оставшихся Гизов.

Генрих понимал, что французский король прав. И был готов к действию.


Герцогиня де Монпасье жила ради мести. Брат был для нее самым дорогим человеком на свете: главой дома Гизов, надеждой дома Гизов; заменить его не мог никто.

Другого брата, Луи де Лоррена, кардинала Лотарингского, день спустя постигла участь Генриха де Гиза, его удавили в темнице. Мыслимо ли, чтобы такая гордая семья смирилась с тем, как убивают ее сынов?

Герцогиня обезумела от горя; умерить его она могла, лишь отдаваясь целиком делу Лиги, организуя шествия по улицам Парижа, поднимая людей против короля. И так преуспела, что король не смел въехать в город. Она благодарила всех святых за то, что Париж оставался верен человеку, которого называл своим королем; Париж был сердцем Лиги, а герцогиня была готова поверить, что Париж и есть Франция.

Но ей хотелось личной мести. Хотелось крови короля Генриха III, и она не обретет покоя, покуда он не заплатит смертью за смерть.


Мадам де Монпасье уединилась в спальне. К ней в дом на улице Турнон должен был прийти человек для тайного разговора. Она передала ему вызов, указания, как ее найти; ей не хотелось, чтобы кто-то, кроме верной служанки, видел, как он входит в дом; и никто не должен был видеть его ухода.

Человек этот, как герцогиня и знала, пришел. Хоть она и была готова к встрече, но при виде его по ее телу пробежала дрожь. Сутана монаха была грязной, бледное изнуренное лицо скрывал капюшон; ходил он быстро и бесшумно.

— Присаживайтесь, — сказала мадам де Монпасье. — Надеюсь, никто не видел, как вы вошли в дом.

— Только женщина, которая проводила меня к вам.

— Отлично. Помолимся для начала?

Монах кивнул, и в темном конце комнаты они опустились на колени перед распятием.

Герцогине стало казаться, что он никогда не поднимется с колен, она жалела о своем предложении. И, не выдержав, положила руку ему на плечо.

— Хватит, нам надо поговорить.

Монах глянул на нее безумными глазами.

— Я не получил прощения.

— Можете получить, как я вам уже говорила.

— Я совершил тяжкий грех… притом в монастыре. Нарушил обеты…

Герцогиня кивнула.

— Грех тяжкий; путь на небеса вам закрыт… если не искупите его.

— Искупить мое прегрешение нельзя.

— Можно, если совершите богоугодное деяние.

Монах схватил герцогиню за руку, в его широко раскрытых глазах сверкало безумие.

— Какое, мадам? Скажите.

— Я и пригласила вас сюда, чтобы сказать. Вы получите возможность попасть в рай, избежать вечных мук. Готовы слушать?

— Скажите, что мне надлежит сделать?

— Вы слышали о Лиге. Вы знаете, что король Франции якшается с гугенотами. Знаете, какая участь ждет гугенотов, когда они предстанут перед Богом.

Монах содрогнулся.

— Та же, что и меня.

— Еретики и грешники! Ваша вина, пожалуй, тяжелее, вы отпали от благодати. Гугеноты невежественны. Их ждет более легкая кара.

Монах ударил себя кулаками в грудь.

— Скажите, что надлежит мне сделать?

— Король убил великого вождя католиков и должен поплатиться жизнью. Это знает весь католический мир. Убив его, вы обретете вечное спасение.

Монах испустил глубокий вздох.

— Слышите?

Он кивнул.

— В Библии написано: «Не убий».

— Это необходимая жертва. Вы убьете не человека, а зло.

— Будет кровь.

— Будет спасение, Жак Клеман, — прошептала герцогиня де Монпасье.


Король Франции стоял в Сен-Клу, король Наваррский в Медоне; целью их являлось наступление на Париж.

Из Сен-Клу король видел свою столицу и жалел, что такой прекрасный город должен стать театром военных действий. Но иного выхода не было; требовалось одолеть Майенна и его сестру.

Шел первый день августа — с убийства Гиза прошло около восьми месяцев. Король Франции сидел у себя в кабинете, когда к нему явился посыльный и сообщил, что какой-то монах просит приема.

— Проводите его ко мне, — сказал король.

— Сир, — заговорил снова посыльный, — он из Парижа. Говорит, принес донесение от графа де Бриенна.

— Ну так проводите его ко мне, — повторил король.

Посыльный замялся, и когда король пожелал узнать, почему, ответил:

— Стража говорит, что его не стоит допускать к вашему величеству.

— Не стоит… Какого вида этот человек?

— Невысокий, тощий. Монах, сир.

Король рассмеялся.

— Парижане поднимут меня на смех. Скажут — монаха испугался. Передай страже, что я велю проводить его ко мне сию же минуту.