Глаза Сюлли затуманились.

— Да здравствует король! — с чувством сказал он. — И пусть Франция еще много лет радуется его правлению.

Генрих хотел что-то сказать, но только пожал плечами и, улыбнувшись другу, вышел.


Мария короновалась в Сен-Дени и готовилась к торжественному въезду в Париж.

Генрих смотрел на нее ласково. Он редко видел жену такой счастливой.

— Все готово, — сказал он, улыбаясь. — Парижане будут видеть только свою королеву.

Мария кивнула. Она радовалась, что Генрих совершенно потерял интерес к Генриетте. Юная красавица Шарлотта? Она далеко и явно не одна. Да, в конце концов, пусть заводит любовниц. Она получила желанную свободу, это один из счастливейших дней ее жизни.

— Я хочу заглянуть к Сюлли, — сказал король.

— Как, опять? Ваше величество были у него вчера.

— Он мой самый значительный министр и по болезни не может явиться ко мне.

Генрих рассеянно поцеловал Марию и ушел. Возле экипажа его ждало несколько гвардейцев.

— Нет, — сказал он, — никаких церемоний не надо.

Гвардейцы откланялись и удалились, с королем осталось несколько друзей и слуг.

Генрих сел на заднее сиденье в левый угол и жестом пригласил в экипаж Монбазона, де ла Форса, Эпернона, Лавардена и Креки.

— Куда ехать, сир? — спросил кучер.

— К Круа дю Тируа, потом к храму Святых Младенцев.

Кучер быстро погнал лошадей, потом из-за встречной повозки вынужден был сбавить скорость и приблизиться к тянущимся вдоль улицы лавкам.

Когда проезжали скобяную лавку, какой-то человек неожиданно бросился к заднему колесу. В руке у него был нож. Секунду Генрих IV и Франсуа Равальяк смотрели друг на друга; потом нападающий нанес королю один за другим два удара.

Король с шумом втянул воздух.

— Я ранен, — негромко произнес он.

Раздались крики испуга и гнева. Один из конюших схватил Равальяка и убил бы, если бы Эпернон не запретил ему жестом. Потом все в экипаже обратили внимание на короля, изо рта у него хлынула кровь.

— Сир… сир… — залепетал Монбазон.

— Ничего… ничего… — произнес король Франции.

Эти слова оказались последними. Он умер по пути к Лувру.

РЕКВИЕМ ПО КОРОЛЮ

Вся Франция горевала. Скончался ее лучший король. Наследовал ему мальчик, и все прекрасно знали о превратностях регентства.

Но сперва горе заглушало все; люди вспоминали, как король появлялся среди них, зачастую с шутками, всегда готовый показать, что он такой же человек, как они. Все любили его — после смерти даже больше, чем при жизни — потому что смерть заставила их полностью оценить достоинства покойного. Великолепный король, великолепный любовник, вечно с шуткой на устах и с женщиной в объятьях; готовый обнажить шпагу, но лишь по необходимости, а не ради славы. Он стоял за Францию, и Франция стояла за него.

Мести! Они требовали высшей кары тому, кто лишил их этого короля.

На суде обнаружилось, что Франсуа Равальяк религиозный фанатик. Он заявил, что король не был истинным католиком, а принял католичество ради мира. Ведь всем памятны его знаменитые слова: «Париж стоит мессы». Равальяк утверждал, что ему был божий глас убить этого перевертыша, презревшего святую церковь. Равальяка осудили, и он умер лютой смертью на Гревской площади.

Но короля никто не мог забыть, и по стране пошли толки. Кто-то направлял руку убийцы. Кто? Ревнивый Конде, чью жену король хотел соблазнить? Генриетта д'Этранг, брошенная любовница, известная своей злобой? Кишащие повсюду испанские агенты? Король погиб, когда собирался сокрушить могущество Испании и Австрии.

Для убийства короля существовало много причин. Удар ножом нанес религиозный фанатик, но кто его подстрекал?


Марго с показной скорбью оплакивала смерть короля. Заказала поминальную службу в августинском монастыре; однажды, когда она выходила из церкви, какая-то женщина спросила, можно ли поговорить с нею.

— Говорите, — ответила Марго.

— Мадам, — сказала та, — я служила у маркизы де Вернейль, и к ней приезжал Равальяк.

— Ну так что же?

— Я уверена, что в убийстве короля повинны маркиза де Вернейль и герцог д'Эпернон.

Марго ужаснулась, привела женщину к себе и расспросила. Ее муж, месье д'Экоман, служил у герцога д'Эпернона. Она с жаром утверждала, что хочет торжества справедливости.

Марго немедленно отправилась к Марии Медичи, с ней она находилась в наилучших отношениях. У Марии наступило самое счастливое время жизни, она стала регентшей и получила ту власть, к которой стремилась. Ее дорогой Орсино Орсини находился рядом; Кончино Кончини с Леонорой тоже. Францией правили итальянцы, и это веселило сердца… итальянцев.

Мария выслушала показания мадам д'Экоман. Обсудила их с Орсини. Тот сказал, что соваться в это дело не стоит; мало ли что может обнаружиться. Король мертв, Равальяк поплатился за его смерть, и дело с концом.

Потребовалось утихомирить мадам д'Экоман. Она была отдана под суд за дачу ложных показаний; внешность ее — бедняжка была хрома и слегка сутула — дала повод для обвинения в чародействе. Королева решила, что эту женщину лучше всего «замуровать» — отправить в монастырь, где никто из мирян не увидит ее до конца жизни.

Генриетта написала королеве любезное письмо, благодаря ее за то, что именовала справедливостью. Королева любезно его приняла. Теперь она не ссорилась с Генриеттой и не хотела вмешиваться в ее жизнь, однако запретила ей и ее сестре Мари выходить замуж. Заявила, что жизнь они начали шлюхами, и нечего им покрывать грех браком.

Генриетта, поняв, что не будет иметь власти при дворе, удалилась в свое имение, стала обжорой и растолстела так, что умерла от апоплексического удара.

Шарлотта смирилась со своей судьбой и родила мужу нескольких детей.

Людовик XIII подрастал, но люди не забывали его отца. Вели о нем разговоры на улицах и в переулках. Он единственный из королей Франции заботился о бедняках, напоминали они друг другу и со слезами на глазах восклицали: «Vive le Roi!» Он ушел от них — король, считавший делом чести добиться, чтобы у каждого из его подданных по воскресеньям был суп из курицы, король, принесший процветание Франции, человек, который обладал тремя талантами: он мог пить с самым скромным из подданных, сражаться с самым могучим противником и быть неуемным волокитой.

Подобного ему им уже не увидеть никогда.