Я не сдержалась, на мой смешок неодобрительно обернулись все.

– Если вы называете Господни намеки шутками, вам стоит побольше молиться, сын мой, – продолжил отец Реми. – А я за свою жизнь всякого насмотрелся. И уверяю вас, что скорпион, оказавшийся в ужине виконта де Мальмера, – это не просто ядовитая тварь. Я не знаю виконта, говорят, он достойный человек, и как он станет толковать это знамение – ему решать. Нам же надлежит вновь освятить дом и молиться, чтобы зло обошло нас стороной.

– Это происки дьявола? – потрясенным шепотом произнесла мачеха.

– Не стоит поминать нечистого сегодня вечером, дочь моя. – Стук-стук. – Если знак явлен в этом доме, значит, всем нам надлежит задуматься о чистоте наших помыслов и деяний. Не совершали ли вы в последнее время богопротивных поступков, не задумывались ли о грехе? Эти мысли могли обрести форму скорпиона и явиться нам сегодня.

Я покосилась на мачеху: сидит, голова опущена, в пальцах – комок платка, на щеке – алое стыдливое пятно. Я помню взгляды, которые она бросает на отца Реми, когда тот не видит; помню, что исповедуется она ежедневно. И теперь ее душу ползучей лозой обвивает страх: что, если это ее нечестивые помыслы обрели плоть скорпиона? Не она же его в паштет подсадила, в самом деле.

Я сдержала улыбку и тоже уставилась на свои руки.

Отец Реми продолжал что-то говорить, о благочестии, святости и пренебрежении молитвами, так что папеньке в конце концов надоело, и он нас всех отослал, пообещав продолжить разбирательство завтра.

…Заснуть мне так и не удавалось. Пролежав часа два, я неслышно соскользнула с кровати, встала на колени и – нет, не прочла молитву, к чему она мне сегодня? – вытащила из тайника шкатулку. Мне не нужен был свет, я и так знала, что там лежит, просто требовалось проверить. Я отперла замок, запустила пальцы внутрь и удовлетворенно улыбнулась. Все на месте, ждет своего часа.

С каждой минутой этот час все ближе.

Мне удалось заснуть лишь к утру; когда сон явился, он меня не обрадовал. Приснился Жано, радостный какой-то, свежеумытый; стоял и протягивал мне кинжал. А когда я подошла, чтобы взять и спросить у Жано, как ему теперь на небесах живется, – оказалось, что это и не он вовсе. Напротив меня стоял отец Реми, и руки его были в крови, и с лезвия кинжала текла яркая струйка.

Проснулась я с рассветом, потянула за шнурок, вызывая Нору, и с ее помощью оделась и уложила волосы. Дождь прекратился, оставив окна мокрыми и хмурыми; если прислониться щекой к стеклу, можно увидеть клочковатое небо. Я постояла так немного, пока щека не замерзла, а затем отправилась на поиски отца.

Ранним утром его всегда можно отыскать в фехтовальном зале. Отец любит бывать там один. Он дерется с чучелами, пронзает шпагой неживых противников, и лицо у него при этом такое, будто убивает все свои несчастья разом. Дважды в неделю после обеда приходит учитель фехтования, он занимается с графом де Солари и его сыном Фредериком, которому предстоит занять достойное место в обществе. Тогда все, кому хочется, могут прийти посмотреть. Утром же отец способен видеть в фехтовальном зале только свое отражение и меня; однажды он выгнал оттуда мачеху – я видела, как она шла по коридору, и губы ее дрожали.

Я приоткрыла дверь и заглянула в зал, металлический звон метался в стенах. Отец, заложив левую руку за спину, атаковал снабженное кирасой чучело. Чучело томилось и не отвечало. Я потихоньку проскользнула внутрь, уселась на лавке у стены и замерла: если отец захочет, то заметит меня, а если нет, я просто погляжу.

Отец у меня красивый. Я всегда им восхищалась, даже когда не могла ему простить, что так быстро позабыл мою мать. Но графству Солари нужен наследник, и отец исполнял долг, не дрогнув. Он настоящий солдат своей жизни. Он бывал на войне, однако ратные забавы его не влекут, фехтует он, чтобы держать себя в форме. В тысячный раз отрабатывает особое движение кистью, кончик шпаги касается чучельной кирасы, волосы такого же оттенка, как у меня, крепко стянуты лентой на затылке.

Говорят, в юные годы он был заправский дуэлянт, сражался за благосклонность прекрасных дам, пока моя матушка не положила на него глаз. Тогда он перестал гоняться за сотней юбок и начал преследовать одну, матушка держала его в нетерпении и неведении, сколько могла. А потом, когда он едва не изувечил на очередной дуэли пятнадцатого ее поклонника, решила: хватит. И вышла за него замуж, и была счастлива. Почти все время была.

Я сидела, сложив руки, и большим пальцем правой поглаживала тыльную сторону левой, иногда надавливая чуть сильнее: это придавало ощущениям реальности. Легкая боль, давление, физическое беспокойство заставляют меня острее воспринимать то, что происходит вокруг. Я очень хотела запомнить это утро, и как отец тренируется, и какая у него прямая спина и седина на висках; скоро все это останется лишь в моей памяти до конца жизни. Только в памяти.

Отец остановился, взял со спинки стула лежавший там платок и вытер лоб, затем повернулся ко мне:

– Ну и ну, Мари! Я думал, после вчерашнего ты будешь долго спать.

– Наоборот. – Я поднялась и пошла к нему. – Почти глаз не сомкнула.

– Бедная моя девочка, – он обнял меня одной рукой – во второй была шпага; от его зеленой рубашки пахло потом, однако этот запах не раздражал и не утомлял меня. Отец всегда пах для меня хорошо. – Надеюсь, эта неприятность быстро позабудется.

– Не надейся, – усмехнулась я. – Сплетники теперь будут неделю это обсуждать.

– Пусть так. А ты не слушай.

– Не буду.

Он выпустил меня и перевел взгляд на истыканное чучело:

– Кажется, этот парень немного устал. Дам ему передышку минут на пять.

– Он уже давно мертвый, так что передышка ему не повредит, – согласилась я.

– Не боишься мертвецов?

– Живых надо бояться. – Я подумала, не рассказать ли ему о происшествии в переулке, и решила, что нет. Только зазря обеспокоится, а толку никакого.

– Верно, верно, Мари, – отец кивнул, вглядываясь в меня так пристально, что я заподозрила неладное. – Ты так похожа на свою мать, – сказал он наконец.

– Так говорят, когда скучают.

Отец пожал плечами.

– Столько лет прошло, но да, я скучаю по ней. Временами сильно. – Он помолчал, и я в который раз задумалась: что именно ему известно? Никогда не решусь спросить, так и покину дом, оставив эту тайну нераскрытой.

Пусть. У каждого есть право на тайны.

– Поэтому ты иногда так волнуешься за меня?

– Ты моя дочь. И да, в последнее время волнуюсь все больше. Твоя свадьба скоро, не могу представить, что моя маленькая девочка все же покинет этот дом.

Я спросила прямо:

– Тебя беспокоит, что мой жених – виконт де Мальмер?

– Меня беспокоит, что он намного старше тебя. Он хороший человек, не спорю, и все же не понимаю, отчего ты не выбрала кого-нибудь помоложе.

– Папа, ты ведь знаешь, как это бывает, – заметила я, убирая руки за спину и там сцепляя пальцы: привычный, унаследованный жест. – Ты просто видишь человека и понимаешь, что тебе нужен он. Только он и никто другой.

– Да, – сказал он, – да, я понимаю. И все же… Отец де Шато вот тоже переживает за тебя.

Я почувствовала себя кошкой, у которой дыбом встает шерсть на загривке.

– Отец Реми говорил с тобою обо мне?

– Мы беседовали обо всех членах нашей семьи. Но о тебе особенно. Я знаю, моя жена попросила священника наставить тебя в вопросах брака. – Отец никогда при мне не называл мачеху по имени – он все чувствовал. – Но он все равно меня расспрашивал. Его интересовало, любишь ли ты виконта и отвечает ли тот тебе взаимностью, я отвечал, что да. Это ведь так?

– Но ведь я хочу выйти за него замуж, – принужденно рассмеялась я, – что же тут неясного?

– Действительно. Действительно, – отец имел привычку некоторые слова повторять дважды, хотя с ним и так мало кто спорил. – Ну, оставим эту тему. Сегодня пойдешь на исповедь к святому отцу, там и поговорите с ним.

– Непременно.

О, я не упущу этот шанс. Отчего отца Реми так волнует моя любовь к жениху? Взялся за дело наставлений невесте со всем возможным энтузиазмом? Танцевал со мной вольту, чтобы проверить на прочность мои моральные устои? Что ему вообще нужно, почему он привязался ко мне?

– Чучело отдохнуло, – сказала я.

– Отдохнет еще немного. Сейчас придет отец де Шато, мы с ним теперь фехтуем по утрам.

У меня челюсть отвисла.

– Что вы делаете?!

– Он вполне неплох для сельчанина, – сказал отец, будто оправдываясь. – Только дерется грубовато. Но это недостаток практики. Не дуэлянт он, этот священник, не дуэлянт.

– Куда ему до тебя!

– О, все давно в прошлом, – отец самодовольно погладил бородку. – А вот и он. Доброе утро, отец де Шато.

Он один во всем доме не называл нашего кюре отцом Реми.

– Доброе утро, – ответили от двери, и я обернулась.

Без своей привычной сутаны священник выглядел более чем странно. Я видела его лишь в черном, да еще в невнятной серой рубахе, когда он болел; в белой рубашке, штанах из оленьей кожи и ботфортах я не лицезрела его ни разу. Отец Реми еще не брился утром, и его седая щетина казалась такой мягкой на вид. Он шел к нам, у пояса болтались знакомые четки, на шее блестела толстая цепочка – крест прятался под рубахой.

Таким я его и запомню, подумала я, покрепче сдавливая пальцы. Лен, оленья кожа, танец четок и серебро на лице и шее.

– Дочь моя, сын мой, – отец Реми поклонился.

– Когда вы называете меня «сын мой», мне кажется, что-то в мире идет не так, – сказал мой взрослый папенька.

– А между тем все на своих местах. Приступим же?

Мужчинам явно не терпелось заняться исконно мужским делом – дракой, и я поспешно ушла на свою скамеечку у дверей.

Священник взял из стойки тренировочную шпагу и встал напротив отца; они обменялись коротким салютом, затем, не медля, бросились друг на друга. Это походило на драку двух петухов в птичнике, я только и ожидала, что перья полетят. Я слишком мало понимала в фехтовании, чтобы оценивать финты и уловки, мне казалось лишь, что отец плетет кружево боя, а священник пытается это кружево побыстрее разрубить. Через некоторое время мужчины остановились, тяжело дыша.

– И все-таки вы слишком грубо рубитесь, – заметил папенька.

– Меня учили не сражаться, а убивать, – сухо объяснил отец Реми.

– Так, может, преподать вам урок красивого сражения?

– Это для дуэлей. А я на дуэлях не дерусь. Знаете ли, Господь против.

Он прошел к столу, на котором стоял кувшин с водой, налил воды в кружку и выпил. Я глаз не могла от него оторвать. Без своей сутаны отец Реми преобразился; оказалось, у него красивые ноги, и весь он опасен и тих, как полуголодный хищник. Куда он прячет эту живость во все остальное время? Отчего она дает о себе знать лишь иногда – в танце и битве? Наверное, он думает, что нужно подавлять природу, что заунывное бормотание молитв Господу угоднее, чем живое движение, чем смех, чем острота взгляда. Наверняка молится об этом проклятом смирении, низводит свою душу в паутину и серость, лишь бы не нагрешить, лишь бы вымолить у Бога кусочек рая побольше, как у короля выпрашивают надел побогаче.

Я знаю, как священники убивают плоть. Знаю, как достигают религиозного экстаза, как хлещут себя по спине плетью-семихвосткой, изгоняя даже крохотные мысли о мирском. Когда я приходила к отцу Реми в келью, то не видела плети, но и спину его не видела; вполне возможно, он фанатик, вечно казнящий себя за простой факт, что жив. Что он больше, чем хочет церковь. Самому себя ломать, смирять и никогда не достигать совершенства – это ли не ежедневная пытка, это ли не испытание для сильной, но запертой в клетку души?

Отец Реми вернулся на середину зала и снова встал в боевую стойку, я поднялась и вышла.

Не могла я больше на это смотреть.

За завтраком мы все помалкивали. Просидели, косясь друг на друга, я комкала хлебный мякиш и старалась ни на кого не смотреть. Отец Реми вел себя как обычно: прочел молитву, роняя с сухих губ продолговатые жемчужины латинских слов, молитвой же завершил трапезу, пожелал всем удачного дня и ушел к себе в капеллу. Я ускользнула в свои комнаты и еле дождалась полудня, чтобы отправиться к исповеди.

Отец Реми поджидал меня вновь на первом ряду, вновь за чтением молитвенника – ничего не изменилось. Я села рядом с ним.

– Не знала, что вы фехтуете с моим отцом.

Он закрыл молитвенник.

– Думаете, это плохо?

– Ничего такого я не сказала.

– Тогда почему ушли сегодня? Ваш отец говорит, обычно вы любите наблюдать.

Священник успел побриться, от щетины не осталось и следа. Серебро теперь оставалось только в волосах – немного, но было.

Почему-то мне стало жалко этой щетины.

– Мне так захотелось, – сказала я.

– Вижу, вы делаете только то, что вам хочется.

– Не выходя за пределы того, что должна. Исповедь будет, отец Реми?