Преодолев первый шок, Томас понял, что его бабушка права в одном: поездка в Ирландию была единственным решением проблемы. Правда должна выйти наружу, какой бы неприятной она ни оказалась. При соответствующем поощрении мистер Одли мог предъявить свои претензии на титул, хотя Томас сомневался, что вдовствующая герцогиня это допустит. Но он точно знал, что сам не обретет покоя, если не будет знать, кто он на самом деле. Едва ли он сможет и дальше занимать свое нынешнее положение, не зная, принадлежит ли оно ему по праву.

Неужели вся его жизнь была ложью? И он никогда не был герцогом Уиндемом и даже наследником титула? Последнее означало — и, пожалуй, это было единственным забавным моментом во всей истории, — что его отец тоже никогда не был герцогом. Этого было достаточно, чтобы он почти сожалел, что его отца нет в живых и он не увидит его реакцию.

Интересно, не придется ли им изменить надпись на его могиле? Вполне возможно.

Войдя в небольшую гостиную в передней части дома, он налил себе бренди. Пожалуй, он получит удовольствие, стирая титул с могильного камня на могиле своего отца. Приятно сознавать, что во всем этом может быть хоть что-то веселенькое.

Томас подошел к окну и остановился, глядя наружу. Он часто приходил сюда, когда желал уединения. Конечно, он мог найти его в своем кабинете, но там он был окружен учетными книгами и корреспонденцией, напоминавшими о незаконченных делах. А здесь он мог просто размышлять.

За четыре дня, минувшие с тех пор, как он застал Одли в гостиной с Амелией, его неприязнь к новоявленному кузену несколько уменьшилась. Они были предельно вежливы друг с другом, но Томас по-прежнему находил его безнадежно несерьезным. Хотя Одли когда-то служил в армии офицером и, как таковой, должен был демонстрировать осторожность и рассудительность, Томас по-прежнему сильно сомневался, что тот обладает прилежностью и усердием, необходимыми для управления герцогством.

Способен ли он понять, что от него зависит существование и даже жизнь сотен людей?

Почувствует ли он важность своего положения? Наследие предков? Молчаливое соглашение с почвой, камнями и кровью, которая питала эту землю на протяжении поколений? Почувствует ли он, что Уиндем — это не просто титул, прилагающийся к чьему-то имени, это…

Это…

Томас уселся в свое любимое кожаное кресло и закрыл глаза, ощутив вспышку отчаяния.

Это он сам. Он был Уиндемом и не представлял, кем станет, когда лишится всего этого. А так и будет. С каждым днем он все более уверялся в этом. Одли не дурак. Ради Бога, он не направил бы их всех в Ирландию, если бы их не ожидало там доказательство законности его рождения.

Одли не мог не понимать, что его осыпали бы привилегиями и деньгами, даже если бы он заявил, что его мать — портовая шлюха, которая знала его отца не более трех минут. Их бабушка была настолько одержима идеей, что ее любимый сын произвел на свет ребенка, что предоставила бы ему пожизненный доход в любом случае.

Жизнь Одли была бы обеспеченной и гораздо менее сложной, будь он незаконнорожденным.

Все это означало, что он им не был. Где-то в Ирландии есть церковь, в которой хранится свидетельство о регистрации брака между лордом Джоном Кавендишем и мисс Луизой Гэлбрейт. И когда они найдут это свидетельство, он сам по-прежнему будет Томасом Кавендишем, линкольнширским джентльменом, внуком герцога, но не более того.

Чем он займется? Как заполнит свои дни? Кем станет?

Он опустил глаза на свой бокал. Это был третий по счету, и он опустошил его некоторое время назад. Что сказала бы Амелия? Он заверил ее, что не злоупотребляет выпивкой, и так и было в нормальной ситуации, конечно. Но в последнее время его жизнь была какой угодно, только не нормальной.

А вдруг это станет его новой привычкой? Возможно, именно так он будет проводить дни: в недостойных поисках забытья, вливая в себя достаточно бренди, чтобы забыть, что он не знает, кто он, чем владеет и как намерен поступить.

Или — он угрюмо хмыкнул при этой мысли — он не знает даже, как другие намерены поступать с ним. В сущности, было бы забавно наблюдать, как его светские знакомые заикаются и потеют, не представляя, что ему сказать. А какой мрачной шуткой стало бы его появление в Линкольнширском зале для балов и ассамблей? В Лондоне будет еще хуже.

И как быть с Амелией? Наверное, ему придется расторгнуть помолвку или по крайней мере настоять на том, чтобы это сделала она, поскольку как джентльмен он не может инициировать расторжение брачного контракта. Впрочем, вряд ли она захочет выйти за него замуж. Да и ее семья скорее всего будет против.

Амелия выросла с мыслью, что станет герцогиней Уиндем, точно так же как он был уверен, что станет герцогом. Теперь это не представлялось возможным. Томас сомневался, что Одли собирается жениться на ней. Ho в стране немало других титулов и более чем достаточно неженатых пэров. Амелия может сделать лучшую партию, а не выходить замуж за обычного мужчину, без копейки денег за душой.

Точнее: он не имеет никаких полезных навыков, кроме владения крупными земельными угодьями и замками.

Амелия.

Закрыв глаза, он представил себе ее лицо, глаза, в которых сверкает любопытство, легкую россыпь веснушек на переносице. Он даже не сознавал в тот момент, в библиотеке, как ему хотелось поцеловать ее. Ночью он не мог заснуть, думая о ней и задавая себе вопрос, не потому ли хочет ее, что она стала теперь недоступной.

Он представлял, как разденет ее, будет ласкать руками и губами, скользя по коже и отыскивая веснушки, которые она прятала под одеждой.

Амелия.

Он налил себе еще. Казалось только естественным выпить в ее честь, учитывая, что в последний раз их свел вместе эль. Сейчас это был прекрасный бренди, выдержанный и мягкий, одна из последних бутылок, которые он приобрел, прежде чем доставка спиртного из Франции была объявлена незаконной. Он поднес бокал к губам. Она заслуживает тост с самым лучшим бренди.

И пожалуй, не один, решил Томас, опустошив бокал. Наверняка Амелия стоит двух бокалов бренди. Но когда он поднялся, направившись к графину, в холле послышались голоса.

Он различил голос Грейс. Она казалась счастливой.

Счастливой. Томас даже не мог представить себе такое простое, беззаботное состояние.

Ему потребовалось чуть больше времени, чтобы узнать мужской голос, звучавший так, словно его обладатель хотел обольстить Грейс. Это был Одли.

Проклятие.

Грейс увлеклась этим типом. Томас, разумеется, видел, как она краснела в его присутствии и смеялась над его остротами, и полагал, что она вправе влюбиться в кого угодно, но Одли?

Это казалось худшим из вариантов предательства.

Не в силах удержаться, он направился к двери. Она была слегка приоткрыта — вполне достаточно, чтобы слышать, не будучи видимым.

— Можете называть меня Джеком, — сказал Одли.

Томасу захотелось заткнуть ему глотку.

— Не думаю, — возразила Грейс, но ее голос звучал так, словно она улыбается и не имеет ничего против.

— Только между нами.

— Мм… нет.

— Вы назвали меня так однажды.

— А вот это, — отозвалась Грейс, явно флиртуя, — была ошибка.

Томас шагнул в коридор. Некоторые вещи просто невыносимы.

— Это точно.

Грейс ахнула, уставившись на него с шокированным видом, доставившим ему некоторое удовлетворение.

— Откуда, черт побери, он взялся? — пробормотал Одли.

— Приятный разговор, — протянул Томас. — Как я понимаю, один из многих.

— Вы подслушивали? — поинтересовался Одли. — Какой позор.

Томас решил не обращать на него внимания. Либо так, либо он придушит его, что будет трудно объяснить властям.

— Ваша светлость, — начала Грейс, — я…

О, ради Бога, если она может называть Одли Джеком, то могла бы с таким же успехом обращаться и к нему по имени.

— Меня зовут Томас, если вы забыли, — сказал он. — Вы обращались ко мне по имени гораздо больше, чем один раз.

Взглянув на ее несчастное лицо; он ощутил укол сожаления, но, как только Одли заговорил, подавил его в своей обычной легкомысленной манере.

— Вот как? — произнес он, глядя на Грейс. — В таком случае я настаиваю, чтобы вы называли меня Джеком. — Он повернулся к Томасу. — Это только справедливо.

Томас застыл в неподвижности. Внутри его росло что-то темное и уродливое. Когда Одли говорил, он растягивал слова и беззаботно улыбался, словно все происходящее не имело значения. Это питало тугой узел в животе Томаса и отзывалось жаром в груди.

Одли повернулся к Грейс.

— А я буду звать вас Грейс.

— Только попробуйте, — отрывисто бросил Томас.

Одли приподнял бровь, даже не взглянув на него.

— Он всегда принимает решения за вас?

— Это мой дом, — процедил Томас. Проклятие, он не из тех, кого можно игнорировать.

— Возможно, ненадолго, — обронил Одли.

Это был первый случай, когда он вступил в открытую конфронтацию, и по какой-то причине Томас нашел ситуацию забавной. Он посмотрел на Грейс, затем на Одли, и ему вдруг стало ясно, что Одли отчаянно старается заманить ее в свою постель.

— Просто чтоб вы знали, — сказал Томас, подсознательно подражая тону и улыбке Одли, — она не прилагается к дому.

Одли напрягся, затем вздернул подбородок. Отличный удар, подумал Томас, в самое яблочко.

— На что вы намекаете?

Томас пожал плечами.

— Думаю, вы догадались.

— Томас, — попыталась вмешаться Грейс, напомнив ему о горечи, которую он испытывал по отношению к ней.

— О, я опять Томас?

Тут Одли повернулся к Грейс в своей обычной шутовской манере и заявил:

— Мне кажется, он неравнодушен к вам, мисс Эверсли.

— Не будьте смешным, — отмахнулась Грейс.

А почему бы и нет? — подумал Томас. Почему бы ему не увлечься Грейс? Это было бы проще, чем терзаться от внезапно вспыхнувшей страсти к Амелии. В любом случае его позабавило, что Одли думает, будто он влюблен в Грейс.

Он скрестил руки на груди и уставился на своего кузена с видом превосходства.

Одли вызывающе улыбнулся.

— Мне не хотелось бы отвлекать вас от ваших обязанностей.

— А так обязанности мои?

— Ваши, пока дом принадлежит вам.

— Это не просто дом, Одли.

— По-вашему, я этого не понимаю? — В глазах Одли что-то мелькнуло, какая-то совершенно несвойственная ему эмоция. Это страх, с изумлением понял Томас. Одли был в ужасе от перспективы обретения титула.

И правильно, черт побери!

Впервые Томас ощутил проблеск уважения к своему незваному кузену. Если у него хватает ума бояться…

Что ж, по крайней мере это означало, что Одли не полный болван.

— Прошу извинить меня, — сказал Томас, почувствовав, что нетвердо стоит на ногах. Конечно сказался выпитый бренди, но и стычка с Одли. Никто из них больше не был самим собой: ни Грейс, ни Одли, ни, в особенности, он сам.

Он развернулся на каблуках и скрылся в гостиной, плотно закрыв дверь за собой. Он слышал бы их, если бы они остались в коридоре, но вряд ли они настолько глупы. Они пойдут куда-то, чтобы флиртовать и смеяться. Одли попытается поцеловать Г рейс, возможно, она позволит, и они будут счастливы, по крайней мере сегодня.

Томас опустился в свое кресло и уставился в окно. Почему он не может плакать?

Позже этим вечером Томас сидел в своем кабинете, делая вид, что занимается делами. На самом деле он искал уединения. В последнее время он не слишком наслаждался обществом себе подобных, особенно если это общество состояло исключительно из его бабушки, его новоявленного кузена и Грейс.

На столе лежали раскрытые гроссбухи, страницы которых были заполнены колонками цифр, тщательно вписанными его собственной рукой. Конечно, это было обязанностью управляющего Белгрейва, но Томасу нравилось вести записи самому. Почему-то цифры, внесенные им самим, лучше укладывались в мозгу. Несколько лет назад он пытался отказаться от этой привычки: казалось излишним вести два комплекта записей, — но у него было такое ощущение, что он не сможет видеть лес за деревьями.

А герцог именно должен видеть лес. Уиндем был огромной ответственностью, с владениями, разбросанными по всей Британии. Поймет ли это Одли? Будет ли относиться к своей миссии с уважением или станет перекладывать решения на управляющих и секретарей, как это делали многие знакомые Томаса, обычно с разрушительными результатами.

Может ли человек заботиться о таком наследстве, как Уиндем, если он не родился наследником? Томас благоговел перед герцогством, Но у него была целая жизнь, чтобы узнать и полюбить эту землю. Одли появился здесь на прошлой неделе. Способен ли он вообще понять, что все это значит? Сказал ли ему голос крови, когда он переступил порог Белгрейва: «А ведь это мой дом»?