— Ценою крови я хотел бы сейчас же освободить вас отсюда, но…

— О, взгляните на эти мокрые стены, взгляните на эту гнилую солому! Вы — генерал, неужели вы не можете…

— Вот что я могу, Бланш: постучать в эту дверь, размозжить череп тюремщику, который откроет ее, вывести вас на двор, дать вам возможность вдохнуть в себя свежий воздух, увидеть голубое небо и умереть, защищая вас. Но после моей смерти Бланш, вас снова упрячут в этот каземат, и на земле не останется ни одного человека, который мог бы спасти вас.

— Но вы можете?

— Может быть.

— Скоро?

— Через два дня, Бланш; я прошу у вас два дня. Но ответьте, в свою очередь, на один вопрос, от которого зависит жизнь моя и ваша… Отвечайте, как если бы вы отвечали Богу… Бланш, любите ли вы меня?

— Время ли и место ли задавать такой вопрос и можно ли отвечать на него? Неужели вы думаете, что эти стены привыкли слышать объяснения в любви?

— Да, теперь как раз время, потому что мы находимся сейчас между жизнью и могилой, между бытием и вечностью. Бланш, торопитесь ответить мне: каждый миг похищает у нас день, каждый час — год… Бланш, любишь ли ты меня?

— О, да, да…

Эти слова вырвались у молодой девушки прямо из сердца, и она, забыв, что в темноте не видно краски смущения, залившей ее лицо, спрятала головку в объятиях Марсо.

— Хорошо, Бланш, необходимо, чтобы ты сейчас же стала моей женой.

Молодая девушка затрепетала всем телом.

— Какое намерение таите вы?

— Мое намерение — вырвать тебя у смерти; посмотрим, посмеют ли они отправить на эшафот жену генерала-республиканца.

Бланш сразу поняла его мысль; она содрогнулась от ужаса перед опасностью, которой он подвергал себя, чтобы спасти ее. Его любовь придала ей новые силы, но, собрав все свое мужество, она твердо ответила ему:

— Это невозможно.

— Невозможно? — спросил Марсо. — Невозможно? Но ведь это безумие! Какая же преграда может встать между нами и счастьем, после того, как ты призналась мне, что любишь меня? Неужели ты думаешь, что это игра? Но послушай же, послушай, ведь это — смерть! Подумай! Смерть на эшафоте, палач, топор, ведь это — смерть!

— О, сжалься, сжалься! Это ужасно! Но ты, ты, раз я стану твоей женой, и это звание не спасет меня, так ведь ты погибнешь вместе со мной!..

— Так вот причина, заставляющая тебя отказаться от единственного средства спасения, которое осталось тебе! Ну, хорошо, выслушай же меня, Бланш, ведь и я, со своей стороны, должен признаться тебе. Увидев тебя, я полюбил тебя; любовь обратилась в страсть, я увидел, что моя жизнь вся принадлежит тебе, моя судьба неразрывно связана с твоей судьбой; счастье или плаху — я все разделю с тобой; я больше не покину тебя, ничья людская власть не сможет разъединить нас. Или если я покину тебя, то для того, чтобы воскликнуть: «Да здравствует король!» Эти слова откроют мне двери твоей темницы, и мы тогда выйдем отсюда уже вместе. Но ведь это будет только одна ночь в той же камере, переезд в той же телеге и смерть на том же эшафоте.

— О, нет, нет, ступай отсюда: оставь меня, ради всего святого, оставь меня!

— Уйти мне? Берегись, что ты говоришь и чего ты хочешь; потому что, если я уйду отсюда, и ты не будешь моей женой, не дашь мне права защищать тебя, я разыщу твоего отца, о котором ты думаешь и который льет слезы о тебе, и я скажу ему: «Старик, твоя дочь могла спасти себя, и она не захотела, она пожелала, чтобы твои последние дни были омрачены тяжкой скорбью, чтобы ее кровь обагрила твои седые волосы… Плачь, плачь, старик, но не о том, что твоя дочь умерла, а о том, что она не настолько сильно любила тебя, чтобы жить».

Марсо оттолкнул Бланш, и она упала на колени в нескольких шагах от него. Он свирепо зашагал по камере, стиснув зубы, скрестив руки на груди, с улыбкой безумного или приговоренного к смерти. Он слышал подавленные рыдания Бланш; слезы катились у него из глаз, руки опустились бессильно, и он бросился к ее ногам.

— О, сжалься, ради всего, что есть святого на этом свете, могилой твоей матери умоляю тебя, Бланш, согласись быть моей женой. Это необходимо, ты должна!

— Да, ты должна, девушка, ты должна, — прервал его странный голос, заставивший их задрожать и подняться на ноги. — Ты должна, потому что это единственное средство сохранить едва начавшуюся жизнь. Закон Божеский повелевает тебе поступить так, и я готов благословить ваш союз.

Изумленный Марсо обернулся и узнал священника, служившего мессу в ту ночь, когда он напал на собравшихся вандейцев и когда Бланш стала его пленницей.

— О, отец мой! — воскликнул Марсо, хватая его за руку и привлекая к себе. — Заставьте ее согласиться жить.

— Бланш де Болье, — торжественно обратился к ней священник, — именем твоего отца, ибо мой возраст и дружба, соединявшая нас, дают мне право заменить его, заклинаю тебя уступить мольбам этого молодого человека, ведь и твоей отец, если бы он был здесь, поступил бы так же, как я.

Бланш, казалось, была охвачена целой массой противоположных чувств; под конец она не выдержала и бросилась в объятия Марсо.

— О, мой друг! — воскликнула она. — У меня нет сил отказывать тебе больше, Марсо, я люблю тебя! Я люблю тебя, и я — твоя жена.

Их уста соединились; Марсо был на вершине счастья; казалось, он забыл обо всем. Голос священника скоро охладил его восторги.

— Торопитесь, дети мои, — сказал он, — ибо мои минуты здесь сочтены. А если вы будете медлить, я не смогу благословить вас иначе, как с высоты небес.

Влюбленные затрепетали: этот голос вернул их на землю!

Бланш с ужасом посмотрела вокруг.

— О, мой друг! — сказала она. — Нечего сказать, подходящее время для соединения нашей судьбы! Хороший храм для венчания! Неужели ты думаешь, что союз, освященный под этими мрачными и печальными сводами, может быть продолжителен и счастлив?

Марсо задрожал, ибо и его охватил суеверный страх. Он увлек Бланш к узенькому окошку, охваченному решеткой, через которое пробивалась тусклая полоска света; здесь, упав на колени, они приняли благословение священника, который простер над ними руки и произнес священные слова.

В тот же миг в коридоре послышался шум солдатских шагов и звук орудия. Бланш с ужасом кинулась в объятия Марсо.

— Неужели же они пришли за мной? — воскликнула она. — О, мой друг, мой друг, как ужасна была бы смерть в этот миг!

Молодой генерал с пистолетами в руках бросился к дверям. Изумленные солдаты попятились назад.

— Успокойтесь, — промолвил священник, выступая вперед. — Они пришли за мной, пришел мой черед умирать.

Солдаты окружили его.

— Дети! — громко воскликнул он, обращаясь к юным супругам. — Дети, на колени! Стоя одной ногой в могиле, я подаю всем благословение, а благословение умирающего священно.

Изумленные солдаты хранили молчание. Священник снял с шеи распятие, которое ему удалось спрятать, несмотря на тщательный обыск, и протянуть его влюбленным. На пороге смерти он молился за других. Наступила торжественная тишина, когда все уверовали в Бога.

— Идем, — приказал священник.

Солдаты окружили его; дверь закрылась, и все исчезло, как ночное видение.

Бланш кинулась в объятия Марсо.

— О, если ты покинешь меня, и они также придут за мной, и тебя не будет здесь со мной, чтобы помочь пройти в эту дверь! О, Марсо, представь себе меня на эшафоте, меня на эшафоте, вдали от тебя, плачущую и призывающую тебя и не получающую ответа! О, не уходи, не уходи!.. Я брошусь к их ногам, я скажу им, что я невиновна, я буду умолять их, чтобы они оставили меня с тобою на всю жизнь в темнице, и я буду благословлять их. Но если ты покинешь меня!.. О, не покидай же меня!

— Бланш, я убежден, что спасу тебя, я отвечаю за твою жизнь; не позже, чем через два дня я возвращусь сюда с помилованием, и тогда это будет жизнь, полная счастья, свободы и блаженства, а не прозябание в темной и мрачной камере тюрьмы.

Дверь отворилась, и на пороге появился тюремщик. Бланш еще крепче сжала Марсо в своих объятиях; она не хотела отпускать его, а между тем дорога была каждая минута. Он нежно высвободился из ее объятий, обещав ей, что вернется к вечеру второго дня.

— Люби меня вечно! — сказал он ей, выходя из камеры.

— Вечно! — воскликнула Бланш, показывая ему на красную розу, воткнутую в волосы, которую он подарил ей. И дверь закрылась за ним, словно в преисподнюю.

V

Марсо нашел генерала Дюма у консьержа, где тот ожидал его. Он потребовал чернил и бумаги.

— Что ты хочешь делать? — спросил его Дюма, испуганный его возбужденностью.

— Написать Каррье, попросить у него два дня, сказать ему, что он своей жизнью отвечает мне за жизнь Бланш.

— Несчастный! — отвечал ему друг, выхватывая у него начатое письмо. — Ты грозишь, а сам между тем находишься в его власти. Разве ты не ослушался приказа присоединиться сегодня к армии? Неужели ты думаешь, что, испугавшись тебя один раз, он не найдет какого-нибудь благовидного предлога? Не пройдет и часа, как ты будешь арестован. Что ты сможешь тогда сделать и для нее, и для себя? Поверь мне, что твое молчание заставит его скорее позабыть все, и только одна его забывчивость может спасти ее.

Марсо уронил голову на руки и погрузился в глубокую задумчивость.

— Ты прав! — воскликнул он наконец, увлекая его на улицу.

Несколько человек собрались вокруг почтового эскорта.

— Если бы вечером поднялась суматоха, — говорил чей-то голос, — я не знаю, что помешало бы двум десяткам молодцов войти в город и освободить заключенных; просто жалость, как плохо охраняется Нант.

Марсо задрожал, обернулся, узнал Тинги, обменялся с ним многозначительным взглядом и бросился в повозку.

— В Париж! — крикнул он почтальону, кидая ему кошелек с золотом.

И лошади понеслись с быстротою молнии.

Все в том же экипаже, повсюду с помощью золота Марсо добился обещания, что лошади будут приготовлены на следующий день и ничто не задержит его на обратном пути. Во время пути Марсо узнал от генерала Дюма, что тот подал в отставку, прося, как единственной милости, чтобы его зачислили в другую армию простым солдатом; вследствие этого он был назначен в распоряжение комитета общественной безопасности и направлялся в Нант, когда его по дороге в Клиссен встретил Марсо.

В восемь часов вечера повозка с двумя пассажирами въехала в Париж.

Марсо и его друг расстались на площади Согласия.

Марсо пешком добрался до улицы Сен-Оноре, остановился у N 36-го и попросил гражданина Робеспьера.

— Он в Национальном театре, — ответила ему девушка, лет шестнадцати или восемнадцати, — но если ты, гражданин генерал, вздумаешь прийти через два часа, он уже вернется домой.

— Робеспьер в Национальном театре! Не ошибаешься ли ты?

— Нет, гражданин.

— Ну, хорошо, так я разыщу его там, а если не найду его, то вернусь ждать его здесь. Вот мое имя: гражданин генерал Марсо.

Французский театр разделился на две группы. Тальма, в сопровождении патриотически настроенных актеров, перешел в Одеон. В этот-то театр и направился Марсо, крайне удивленный, что ему пришлось разыскивать сурового члена комитета общественного спасения в таком неподходящем месте.

Давали «Смерть Цезаря». Он вошел на балкон; какой-то молодой человек предложил ему сесть на первой скамейке, рядом с собою. Марсо с благодарностью принял его предложение, надеясь отсюда увидеть того, кого он искал.

Спектакль еще не начинался; какое-то странное волнение царило в публике; около оркестра столпилась группа людей, и от нее, как из главной квартиры, исходили какие-то знаки, улыбки. Эта группа господствовала над залом, ею управлял, в свою очередь, один человек: это был Дантон.

Около него находились Камилл Демулен, его правая рука, Филиппо, Геро де Сешель и Лакруг, его апостолы. Они молчали, когда он говорил, и говорили, когда он молчал.

Марсо первый раз встретился почти лицом к лицу с этим народным Мирабо; он узнал бы его по его громкому голосу, по его повелительным жестам, по его величественному профилю, если бы даже его имя не произносилось громко, несколько раз его друзьями.

Здесь необходимо сказать несколько слов о различных политических партиях, составляющих в то время Конвент; это важно для уяснения себе последующей сцены.

Коммуна и Гора соединились для проведения революции 31 мая. Жирондисты пали после напрасной попытки объединить провинции, пали почти без защиты со стороны своих избранников, не посмевших даже дать им приют в тот день, когда их осудили. До 31 мая власть не переходила ни в чьи руки; после 31 мая явилась необходимость в единении сил для более успешных действий; клуб был наиболее распространенной силой; партия управляла клубом; несколько человек управляли партией. Естественно, что власть находилась в руках этих людей. Комитет общественного спасения до 31 мая был составлен из членов Конвента, державшихся строгого нейтралитета. Пришло время его обновления, и в нем заняли места крайние монтаньяры — Баррер остался в нем как представитель старого комитета, но Робеспьер был выбран его членом. Сен-Жюст, Колло де Эрбуа, Бильо-Варенн, поддерживаемые им, угнетали своих сотоварищей Геро де Сешеля и Роберта Ленде; Сен-Жюст взял на себя общий надзор, Кутон — смягчал их предложения, действительно, слишком жестокие; Бильо-Варенн и Колло де Эрбуа управляли департаментами; Карно был занят военным ведомством, Камбон — финансовым; Приер (из департамента Кот-де-Ор) и Приер (из департамента Марны) — делами внутренними и административными; и Баррер, вскоре присоединившийся к ним, сделался ежедневным оратором партии. Что касается Робеспьера, то он, не имея определенных функций, следил за всем, управляя политическим телом, как голова управляет телом физическим, заставляя все члены действовать по своей воле.