Мы одновременно говорим «аминь», и я подбираю юбки, чтобы приподняться, но сестра хватает меня за кромку платья.

— А как же Они? Разве тебе не о чем попросить Их? — недоумевает Ди.

— Это не их земля.

— Ну и что?

— Ди, даже не начинай, — устало отвечаю я, но упрямица наматывает край моего платья на кулак. Дергаю на себя — трещит. Попалась.

— Нельзя переехать в другой дом и выбросить визитные карточки всех друзей, — наставляет меня Дезире. — Воззови к Ним, чего тебе стоит? Испроси поддержки для нашей затеи. Благословение лишним не бывает.

Мне всегда проще согласиться, чем спорить, пусть даже у меня в оппонентах младшая сестра. Но только не в этом вопросе.

— Нет, — отвечаю твердо. — Да и вообще, где ты предполагаешь устроить алтарь? Свечей у нас тоже нет, кстати. И спичек.

— У стюарда попроси.

— Под каким предлогом?

— Скажи… скажи, что на плантации мы привыкли читать при свечах!

— И эта милая привычка вспомнилась нам только через две недели? Ну уж нет. Кроме того, нельзя же попросить просто так. Потребуется жертвоприношение. А если стюард увидит брызги рома или того хуже — крови, он решит, что у нас мозги набекрень, — сержусь я, потому что этот стюард мне весьма симпатичен. Он приносил мне лимоны, когда меня скрутило от морской болезни и почти неделю вместо бескрайних просторов я созерцала днище ведра.

— Значит, не будешь Их просить? Жалко тебе, что ли? — морщится Ди, и родинка на подбородке подпрыгивает. — А вдруг все пойдет наперекосяк? Вдруг тетя Иветт спросит, почему бабушка никогда ей про меня не писала?

— Что ты! Если уж на то пошло, бабушка не писала ей все двадцать пять лет, с тех самых пор, как тетя Иветт вышла замуж за того негоцианта и уехала с ним в Бордо. Мое существование стало для нее таким же сюрпризом, как и твое. Удивительно, как бабушка вообще разыскала ее адрес.

— А еще удивительнее, что Иветт согласилась нам помочь, — хмыкает Дезире.

— Как раз тут нет ничего странного! Мы бы тоже подыскали партии для ее дочерей. Если б, конечно, имели такую возможность.

— И если бы все женихи не погибли на войне, — вздыхает сестра.

— Да, и это тоже.

Наши мальчики — веселые и беззаботные, сверкавшие черными очами на балах и саблями на дуэлях, — все они полегли вдоль берегов Красной Реки, а тех, кто выжил, ждали заброшенные, кишевшие мародерами плантации.

Некоторым, конечно, повезло больше. Как Жерару и Гийому Мерсье, нашим соседям из «Малого Тюильри». В отличие от младшего Гастона, павшего в битве при Батон-Руже, они вернулись домой живыми и невредимыми. А поскольку благополучие в их семье ценилось выше чести, они стали одними из первых, кто принес клятву верности северянам. Мистеру Линкольну тоже хотелось подслащивать кофе сахаром, причем считать сахар ложками, а не по крупицам, поэтому бывшим плантаторам оставили земли. Лишь бы и дальше снабжали Север столь необходимым сладким продуктом. И Мерсье вновь начали выращивать тростник, тем более что на плантации оставались освобожденные негры. Податься тем все равно было некуда.

За исключением моральных терзаний, кои причиняла им отмена рабства, дела у Мерсье шли хорошо. Так хорошо, что Жерар вспомнил о том, что мы с ним обручены с самого детства, и начал подумывать о женитьбе. Почему бы не слить воедино наши капиталы? Но я потеряла его прежде, чем он успел назвать меня своей женой. Мне даже не пришлось носить по нему траур.

А после гибели Жерара и его брата в нашей округе перевелись холостяки с доходом. Так что тетя Иветт — моя последняя надежда.

Наше судно плавно скользит к пристани. Впереди виднеется зубчатая линия крыш, из которой выламывается островерхая громада — церковь Святого Николая, судя по путеводителю. Издали ее шпиль похож на хорошо заточенный карандаш.

Когда нас выпускают, мы бежим по сходням, обгоняя носильщиков. На причале не протолкнуться. Мужчины и женщины всех оттенков кожи громко разговаривают, стараясь перекричать соседа. Мимо взрослых, ловко уворачиваясь от затрещин, носятся взапуски чумазые дети и верещат как резаные. Слышится писк младенцев и — непонятно откуда! — квохтанье кур. Но несмотря на оглушающий, с ума сводящий гвалт, целые семьи спят на чемоданах, подложив под голову пухлые узлы с одеждой.

Эмигранты. Готовятся к отплытию на остров Эллис, в Америку, за лучшей долей. Не то что мы.

Нас окликает тот милый стюард, и по взмаху его белой перчатки носильщик опускает на землю чемоданы. Замечаю, что помечены оба только моими инициалами. Вот на таких мелочах ничего не стоит засыпаться!

Таможенный досмотр занимает считаные минуты. При нас нет ни кофе, ни рома, ни, упаси боже, сигар. Оставляю Ди сторожить багаж, а заодно и стирать меловые буквы, а сама отправляюсь на поиски кеба. Наемные кареты здесь странные, узкие, как гробы, и с кучером на крыше. Не то что открытые экипажи в Новом Орлеане. В упряжке только лошади, ни одного мула не видно.

Стоило вытянуть руку, как ко мне, скрипя мокрыми колесами, катится кеб. Покряхтывая, кучер грузит чемоданы на задок экипажа, а мы забираемся на приступку и долго расправляем оборки и складки на турнюрах, прежде чем усесться на потрескавшееся кожаное сиденье.

Краем глаза я замечаю промельк чего-то синего и цепенею. По спине пробегает дрожь.

— Фло, чего ты? — пугается Дезире, заметив, что я изменилась в лице. — Опять начинается? Фло, пожалуйста, только не здесь!

Стиснувшая сердце пятерня разжимается осторожно, почти ласково, словно извиняясь за причиненное неудобство.

Мимо кеба, то взмывая, то шурша по мостовой, летит скомканный листок. Крупные буквы на синем фоне. Театральная афиша. А вовсе не то, о чем я подумала.

Все правильно, здесь другие земли. И здесь не повторится Тот Раз.

Дальше все идет как по маслу. Нас вместе с багажом выгружают у вокзала на Лайм-стрит, и я тут же бегу к кассам. Поспеть бы на утренний поезд. «Два билета до Лондона во второй класс», — внятно проговариваю я, заглядывая в окошко. Опасаюсь, что кассир посмеется над моим выговором, а он и бровью не повел, понял меня с лету. Наверное, привычен к акцентам со всех концов мира. Ведь Ливерпуль — крупнейший торговый порт. А в прошлом веке, когда в Англии процветала работорговля, именно ливерпульские корабли плыли к берегам Африки, чтобы набить трюмы неграми, которых затем везли продавать в американские колонии. На вырученный барыш купцы покупали табак и сахар, чтобы не возвращаться порожняком. Вот так в Новый Свет попали и наши с Дезире предки.

А теперь в Ливерпуль приплыли мы сами. Ни дать ни взять два мешка с сахаром!

Мы забираемся в вагон ржаво-красного цвета, ерзаем на жесткой деревянной лавке. Дожидаясь, когда поезд тронется, читаю рекламные плакаты, которыми оклеена стена. Библейские собрания по средам, какао Кэдберри, шампунь Росса, восстанавливающий шевелюру практически с нуля… Дезире крутит головой по сторонам, разглядывая наших соседей. Унылый толстячок напротив сразу отгораживается от нее газетой. Девочка в черном шерстяном платье дергает за рукав маму, тоже в трауре. «Мам, а откуда они, из Калькутты?» — громким шепотом вопрошает девочка и получает ответ: «Нет, Марджори, они же говорят по-французски. Наверное, с Ямайки».

От пронзительного свистка мы с сестрой подскакиваем. В отличие от пароходов, что так и снуют по Миссисипи, поезда для нас в диковинку. Путешествие длится пять часов, и все это время за окном клубится плотный, как мокрый хлопок, туман. Притулившись к Дезире, я быстро начинаю клевать носом. На этот раз будит меня уже она. Бежим за багажом, а потом — в Центральный зал, где, как сообщалось в письме, нас будет ждать Иветт.

— А вдруг мы не узнаем тетю? — волнуется Дезире, не забывая понукать носильщика, который едва поспевает за ее легким шагом.

Но тетю мы, конечно, узнаем.

И не только потому, что она, как мы и условились, стоит возле постамента мраморного памятника. Не заметить тетю Иветт так же трудно, как терновый шип в своем глазу. Пунцовое платье затмевает фрески на стенах, зеленые страусовые перья на крошечной шляпке хлещут мраморного джентльмена по колену. Рядом с тетушкой топчутся наши кузины — Олимпия и Мари. Сквозь гомон толпы мы слышим, как они фыркают.

О, сладостный миг узнавания! Мы обнимаемся, целуемся в обе щеки, не переставая галдеть на невообразимом креольском диалекте. Кузины понимают нашу речь с пятого на десятое. Обе родились уже в Англии, а французскому обучались у парижской бонны (по крайней мере, так заявляет Олимпия, сморщив нос).

Как следует разглядеть тетушку я успеваю только в карете, где нас с сестрой сажают спиной к лошадям. Судя по портрету, висевшему над диваном в нашей гостиной, некогда Иветт Буше напоминала одалиску. Брови-полумесяцы, глаза испуганной лани, тонкий трепетный нос и розовый бутончик губ. Но костлявый палец времени прочертил глубокие морщины на лбу и в углах рта, а затем мазнул под глазами — там пролегли угольные тени.

Но даже в летах тетушка Иветт смотрится интереснее, чем обе барышни Ланжерон. Их лица непримечательны, за исключением черных глазок-оливок и предлинных носов. Кузина Олимпия так высоко задирает нос при разговоре, что складывается впечатление, будто на собеседника она смотрит через ноздри. Зато младшая Мари ласково щебечет и при разговоре с детской непосредственной хватает нас за руки.

— До сих пор не могу поверить, что Нанетт отпустила вас без служанки! — причитает тетушка. — Сраму-то!

Как и было между нами уговорено, объяснения выпадают на долю Дезире. У меня в таких случаях язык к нёбу липнет, зато сестрица врет — как литанию ко всем святым читает. От зубов отскакивает.

— Как можно, тетушка! — прикладывает она руки к груди. — Разумеется, с нами поехала служанка, Сесиль ее звали, да жаль, не пережила плавание. Не в своей же каюте ее было селить? Мы спровадили ее спать в трюм. Пусть побегает вверх-вниз, здоровее будет. А в трюме же кто обычно ездит, кроме слуг? Нищие янки, белая голытьба. О мыле только понаслышке знают. Ну и начался среди них брюшной тиф, а наша Сесиль как слегла, так и не встала. Сгорела за пару дней. Под каким одеялом лежала, в то и завернули, прежде чем сбросить в море. Мы с сестрой, конечно, к ней не спускались, но нам потом передали, что она до последнего вздоха молилась за хозяев.

Тетя Иветт и Олимпия крестятся, а младшая дочка, дева чувствительная, пищит:

— Мы отслужим по бедняжке мессу в Бромптонской церкви! Такая преданность только в Новом Свете и осталась! Не то что английские служанки, с которыми только отвернешься — и шпилек след простыл!

— Надобно сначала уточнить, была ли она крещена, — одергивает ее мамаша.

Мы с сестрой недоверчиво переглядываемся. За всю жизнь ни одна из нас не встречала некрещеного человека. Неужели они существуют? Не в Африке, конечно, где язычников пруд пруди, а у нас под боком? Даже моя нянька Роза была крещена. Хотя ей-то какой был прок от крещения?

Недоумение отчетливо написано у нас на лицах, и тетушка снисходит до объяснений:

— В наши времена на рабов святой воды не тратили, много чести. Окрестишь, а потом десятину с них плати. Кому сдались такие траты? Во всей нашей округе только на одной плантации рабов крестили, у Дюлаков, да и то потому, что церковь стояла ровнехонько через поле. Как завопит младенец в хижине, священник тут как тут — с епитрахилью и приходским реестром. Соседи над Дюлаками посмеивались, что им так с местностью не повезло.

— Но без таинства крещения несчастным прямая дорога в ад! — вырывается у меня. — Как же их душа?

— Душа? Иисус-Мария-Иосиф, откуда у черномазых душа?

Краем глаза наблюдаю за Дезире, но она кивает спокойно, словно тетушка высказала мнение о новом фасоне пуговиц. Щеки вспыхивают только у меня.

— Господь создал нас всех по Своему образу и подобию… — начинаю я, но тетушка резко меня обрывает:

— Вот уж не думала, что у Нанетт вырастет внучка-аболиционистка! Хватит, девочка! Такого бреда я в свое время наслушалась изрядно! В том же Батон-Руже нельзя было на вокзале появиться, чтоб твоего негра не обступала всякая шваль и не соблазняла бежать в Филадельфию.

— Но…

— Замолчи, не то уши тебе надеру! И уж поверь, я слов на ветер не бросаю. Племянники никогда не бывают настолько взрослыми, чтобы нельзя было их отшлепать.

Точно рассерженная лошадь, она резко встряхивает головой. Пук перьев на шляпе дополняет схожесть, точь-в-точь кокарда.

Удачная метафора — вот все, что меня утешит, потому что ввязываться в спор я не собираюсь. Не мое это дело — препираться. Проще пойти на попятную.

В пансионе урсулинок меня дразнили рохлей, потому я бы скорее выпила кофе, сдобренное солью вместо сахара, чем попросила налить свежего. Опыты по выявлению границ моей покладистости проводились еженедельно, и дна так никто и не нащупал. Жабы в карманах, туфли, до краев полные патокой, крысиные хвосты, вложенные в молитвенник вместо вышитой бисером закладки… Чего только не было! Я глотала обиду, как горькую каломель во время лихорадки, и все глубже уходила в себя. Я научилась гасить свой гнев прежде, чем перед глазами запорхают огромные синие бабочки, а в носу засвербит от густой смеси рома и табачного дыма…