– О чём это ты?

– Ты скажешь мне?

Он отказался от всех попыток выказать пренебрежение, он клонится всем своим длинным телом к маленькой равнодушной королеве, которая таит столько секретов в своей головке, осенённой серебристо-светлыми волосами…

– Посмотрим, – отвечает она.


– Можно войти, Антуан? – слышится за дверями голос Минны.

Антуан, всполошившись, как испуганная старая дева, мечется по комнате с криком: «Нет, нет!» – и судорожно ищет свой галстук. В дверь нетерпеливо скребутся, и Минна распахивает её настежь:

– Почему же «нет, нет»? Потому что рубашка у тебя расстёгнута? Ах, мой бедный мальчик, неужели ты думаешь, что меня это смущает?

Минна, в голубом полотняном платье, с белой лентой в гладких волосах, встаёт перед кузеном, который нервно завязывает найденный наконец галстук. Она смотрит ему в лицо своими бездонными чёрными глазами, окаймлёнными дрожащей тонкой бахромой блестящих ресниц. Антуан, не в силах превозмочь восхищение, отворачивается. В глазах этих суровая чистота, которую можно увидеть только у младенцев – очень серьёзных, потому что они ещё не умеют говорить. В тёмной их глади пляшут отражения, и Антуан, увидев в них на мгновение себя, смущается, и рубашка становится ему тяжела, как рыцарю панцирь…

– Зачем ты смачиваешь волосы водой? – спрашивает Минна, настроенная агрессивно.

– Чтобы пробор держался, разве не понятно!

– Это некрасиво, у тебя волосы становятся плоскими, будто ты краснокожий.

– И для того, чтобы сказать мне это, ты врываешься, когда я ещё в рубашке?

Минна пожимает плечами. Она кружит по комнате, разыгрывая взрослую даму, пришедшую с визитом, склоняется к застеклённой коробочке, уставив в неё указательный палец:

– Что это за бабочка?

Он тоже наклоняется, и тонкие волосы Минны щекочут ему шею.

– Вулкан.

– В самом деле?

Внезапно расхрабрившись, Антуан берёт Минну за талию. Он понятия не имеет, что делать дальше… Запах лимонной вербены, свежий, как волосы Минны, заставляет его сглотнуть пряную кислую слюну…

– Минна, отчего ты больше не целуешь меня, когда здороваешься?

Очнувшись, она отстраняется от него, вновь обретая безупречную важность манер:

– Потому что это неприлично.

– А когда никого нет? Как сейчас?

Минна размышляет, уронив руки на подол платья:

– Верно, никого нет. Но вряд ли мне бы это доставило удовольствие.

– Почём ты знаешь?

Произнося эти слова, он ужасается своей дерзости. Минна ничего не отвечает… Он вспоминает вдруг, как читал после обеда одну пикантную книжку: тогда он точно так же дрожал, у него точно так же горели уши, а руки стали ледяными. При этом воспоминании он вспыхивает, а Минна неожиданно решается:

– Ну ладно, поцелуй меня. Только мне придётся закрыть глаза.

– Ты считаешь меня таким уродливым? Нисколько не тронутая жалким откровенным вопросом, она качает головой, тряхнув блестящими кудрями:

– Не считаю. Но таковы мои условия.

Она закрывает глаза, выпрямившись в ожидании. Чёрные озёра исчезли, и внезапно она кажется ещё более светленькой, ещё более юной: спящая девочка… Неловко подавшись вперёд, Антуан утыкается в щёку жадными губами, хочет сделать ещё одну попытку… Но две маленькие ручки с острыми ногтями отпихивают его, а мгновенно раскрывшиеся сумрачные глаза безмолвно кричат ему:

«Убирайся! Тебе не удалось обмануть меня! Ты – не он!»


Минна плохо спит в эту ночь, забывшись в беспокойной полудрёме, словно птичка. Когда она ложилась, низкое небо надвигалось на запад, будто чёрная стена, сухой колючий воздух обжигал ноздри… Дядя Поль, чувствуя себя крайне плохо, тщетно пытался найти облегчение от болей в печени на террасе, а затем очень рано поднялся наверх, предоставив Маме обязанность закрыть все окна и двери, ворчливо погоняя Селени: «Калитка? – Да забрала уже! – Слуховое окно на чердаке? – Да кто ж его когда открывает? – Мало ли что… Сейчас сама туда схожу…»

Тем не менее Минна заснула, убаюканная мягким глухим рокотом… Её разбудила короткая вспышка, за которой последовал совершенно особый порыв ветра: начавшись шепчущим дуновением, он вдруг в одно мгновение набрал силу и обрушился на дом, затрещавший до основания… Затем наступила мёртвая тишина. Но Минна знает, что это ещё не конец: она ждёт, ослеплённая синими всполохами, бьющими в ставни…

Страха она не испытывает, но её изнуряет это ожидание, раздражающее тело и душу. В руках и ногах у неё тревожно покалывает, а тоненький носик трепещет, предчувствуя нечто ужасное, ведомое лишь ему одному. Минна сбрасывает с себя простыню, откидывает волосы со лба, ибо их лёгкое паутиночье прикосновение нервирует её так, что она с трудом сдерживает крик.

Ещё один порыв ветра! Он налетает как бешеный, кружит вокруг дома, рвётся вовнутрь, немилосердно сотрясая ставни. Минна слышит, как стонут деревья… Чудовищный грохот накрывает луг; гром ударяет в холмы, рассыпаясь на мелкие осколки… «В Париже гроза совсем не такая, – думает Минна, свернувшись в клубочек на разобранной кровати… – В спальне у Мамы хлопнула дверь… Хотела бы я посмотреть на Антуана! Он храбрится на людях, а на самом деле ему страшно… И ещё хочу увидеть, как сгибаются деревья…»

Она бежит к окну, угадывая его по всполохам. В тот момент, когда распахиваются ставни, ослепительный свет врывается в спальню, и Минне кажется, что она умирает…

Вместе с темнотой к ней возвращается ощущение жизни. Неудержимый ветер вздымает ей волосы, надувает занавески, поднимая их до потолка. Возрождённая Минна видит в фантастическом свете, вспыхивающем через каждую секунду, измученный сад, розы, прибитые к земле сиреневой молнией, умоляюще воздетые к небесам руки платанов с испуганными трепещущими листьями, не знающими, как укрыться от невидимого безжалостного врага…

«Всё изменилось!» – думает Минна: она не узнаёт свой мирный холмистый горизонт в этом нагромождении японских гор, то зеленоватых, то розовых, которые вдруг высвечиваются искристо-красным всполохом на трагическом небе.

Минна, словно одержимая, устремляется навстречу грозе, навстречу театральной иллюминации, навстречу величественному грохоту – устремляется всеми силами своей души, влюблённой в тайну и мощь. Она без страха схватила бы молнию, несущую смерть, нырнула бы в подбитые огнём облака, если бы была вознаграждена за это оскорбительно-лестным взглядом Кудрявого из-под томно полуприкрытых век. Она смутно ощущает, как радостно погибнуть ради кого-то, перед взором кого-то… и мужество это обрести легко, если на помощь приходит немного гордости или немного любви.

Антуан, уткнувшись лицом в подушку, сжимает челюсти с такой силой, что едва не трескается эмаль зубов. Предчувствие грозы доводит его до безумия. Он совершенно один, а потому может содрогаться, не боясь чужих глаз. Он готов скорее задохнуться в тёплых перьях, нежели поднять голову, чтобы взглянуть на молнию, напряжённо ожидая, будто путешественник, умирающий от жажды, первые капли умиротворяющего ливня…

Он не боится, нет, конечно, не боится. Но это сильнее его… Однако сама необыкновенная свирепость грозы вдруг побеждает эгоистичный ужас. Сев на постели, он прислушивается: «Ударит в виноградник, это точно! Минна! Должно быть, умирает от страха!» Явственно увидев перед собой испуганную бледную Минну в белой ночной рубашке, в золоте и серебре рассыпавшихся волос, Антуан ощущает прилив сил, и в его влюблённую душу вторгается вихрь героических мыслей. Спасти Минну! Бежать к ней, обнять её в ту самую минуту, когда она беззвучно раскрывает рот, не в силах даже позвать на помощь… Лечь рядом с ней, оживить ласками это маленькое холодное тельце, едва-едва обретающее женственные формы… Антуан, спустив ноги с кровати, пригнувшись, чтобы уберечь лицо от хлещущих молний, уже и сам не знает, бежит ли он от грозы или мчится к Минне, – но тут взор его падает на длинные ноги, худые, жилистые, волосатые, как у фавна… И порыв гаснет: трудно представить себе полуголого героя!

Он всё ещё колеблется, то приходя в возбуждение, то замирая от робости, а гроза между тем удаляется, постепенно стихает в отдалённых артиллерийских раскатах… Падают первые капли, подпрыгивают на измученных листьях, как на барабане. Восхитительная апатия овладевает Антуаном, проливая на его напряжённое тело расслабляющий бальзам трусости…

Минна является ему теперь не в облике испуганной жертвы, а в не менее волнующем виде девушки, едва прикрытой ночной одеждой… Продлить чудесным образом её сон, развести в стороны мягкие руки, целовать прозрачные веки, чуть синеющие от укрытых ими чёрных зрачков…

Угнездившись вновь в тёплой ложбине постели, Антуан трепещет от нового возбуждения и засыпает лишь на рассвете, когда занимается серый мирный день. Перед тем как закрыть глаза, он долго владел спящей Минной, самой юной и самой хрупкой гурией из его сераля, где мирно соседствуют Селени, сильная смуглая горничная, Полэр с короткой стрижкой, мадемуазель Мутардо, царица прачек Сент-Амбруаза, и Дидона, бывшая некогда владычицей Карфагена…


Антуан и Минна, одни в гулкой столовой, полдничают, стоя у окна, и меланхолично следят за струйками дождя, чья тонкая густая пелена постепенно сползает к востоку, чуть колыхаясь под порывами ветра, как полы разлетающегося газового платья. Проголодавшийся Антуан откусывает от большого куска хлеба с вареньем, на котором его зубы оставляют следы в форме полумесяца. Минна держит, отставив в сторону мизинец, тоненькую тартинку и, забыв о еде, вглядывается вдаль сквозь дождь, пытаясь разглядеть что-то ещё неведомое за круглыми холмами… Из-за прохладной погоды она вновь облачилась в узкое платье из зелёного бархата с беленьким воротничком, подчёркивающим уходящую вниз линию плеч. Антуан с нежной печалью смотрит на это платье, которое делает Минну моложе на полгода и напоминает о начале учебного года в октябре.

Всего лишь месяц с небольшим! И придётся расстаться с этой невероятной Минной, которая говорит что-нибудь чудовищное с таким безмятежным видом, словно не понимает собственных слов, обвиняет людей в убийствах и насилии, подставляет бархатную щёку и отвергает поцелуй с полными ненависти глазами… Он любит эту Минну как бесстыдный школяр, как старший брат, как боязливый влюблённый, а иногда как отец – например, в тот день, когда она порезалась перочинным ножиком и крепко сжала губы с упрямым видом, стараясь не расплакаться…

Сегодняшний грустный вечер наполняет его сердце нежностью, за которую ему стыдно перед самим собой. Он вытягивает длинные руки, украдкой взглядывает на свою светловолосую Минну, что ушла так далеко… Ему хочется заплакать, схватить её в объятия, а он восклицает:

– Мерзкая погода!

Минна наконец отрывает взор от пепельно-серого горизонта и молча смотрит ему в лицо. Он взрывается без всякой причины:

– Что ты уставилась на меня с таким видом, будто узнала обо мне что-то дурное?

Она вздыхает, придерживая свою тартинку кончиками пальцев:

– Мне не хочется есть.

– Неужто? У Селени всегда такое вкусное варенье!

Минна морщит изящный носик:

– Ну разумеется! Ты ешь словно каменщик.

– А ты словно маленькая ломака!

– Мне сегодня совсем не хочется варенья.

– А чего же тебе хочется? Свежего масла на поджаренном ломтике хлеба? Белого сыра?

– Нет. Я бы хотела трубочку из красного сахара.

– Тёте это не понравится, – замечает Антуан без всякого удивления. – А потом, это просто невкусно.

– Нет, вкусно! Хочу трубочку из красного сахара, но немножко засохшую, побелевшую и дряблую, когда только посредине остаётся кусочек жёсткого сахара, который хрустит как стекло… Положи мою тартинку в буфет: она меня раздражает.

Он подчиняется, а затем усаживается у ног Минны на низенький табурет.

– Поговори со мной, Антуан. Ты мой друг, ты должен развлекать меня!

Именно этого он боялся. Высокое звание друга приводит Антуана в сильнейшее замешательство. Всё идёт хорошо, когда Минна рассказывает свои истории об убийствах и об оскорблениях, нанесённых общественной морали; но говорить самому – нет, на это он совершенно не способен…

– А потом, тебе следует понять, Минна, что молодой человек вроде меня не может всё рассказывать девушке.

– Вот как? А я, по-твоему, могу? – парирует уязвлённая Минна. – Ты воображаешь, будто я могу говорить обо всём, что происходит в заведении мадемуазель Суэ? Да половина из тех девиц, что приезжают туда на автомобиле, могли бы дать сто очков вперёд папаше Люзо!

– Врёшь!

– Нет! И вот тебе доказательство: у пяти или шести из них уже есть любовники!

– Что? Ты шутишь? Их родители давно бы узнали об этом.

– Ничего подобного, сударь. Они такие хитрые!

– Откуда же ты знаешь?

– Разве у меня нет глаз?

Ах, это верно, глаза у неё есть! Ужасающе серьёзные глаза, от взгляда которых у Антуана начинает кружиться голова…