Наталья Медведская - Незабудка

– Раскудахтались, курицы. Внучка каждый день чистую рубашку подает. Я забываю надеть. Не знал, что вас волнует, как я выгляжу! – рассердился дед. Бросив недокуренную сигарету в мусорное ведро, вышел на улицу.

Таня очень обрадовалась, наконец дедушка заговорил. Сначала она сердилась на него за молчание, но потом нечаянно увидела деда Ивана, плачущего в дровянике, осознала, как ему трудно и больно. Ей стало очень жаль этого большого и одинокого человека. Всего за две недели из крепкого, сильного, пятидесятивосьмилетнего мужчины он превратился в старика, заросшего седой бородой. Дед крепился, как мог, не плакал, скрывая от всех свои слезы. Только каменел и замыкался в себе.

***

Таня каждый день ждала письма. Ей казалось: вот придет из школы, а в почтовом ящике конверт от Сашки. Не мог же он так быстро забыть её? Не могли лгать его глаза, губы. Пусть словами ничего не сказала, чувствовала, что дорога ему. Почему он не пишет? Думает: скоро вернется? Или другая причина? Она ведь тоже ничего не говорила Лукьянову о своих чувствах. Ждала его слов. Неужели Сашка не понимает, как ей плохо без него?

Таня садилась писать письмо и рвала одно за другим. Слишком откровенным получалось послание. Сомнения раздирали: вдруг всё придумала? И он не ждет её. Не переживает. Не нужна ему. Но почему тогда так ноет, рвётся душа, словно зовет её другая, родная – Сашкина.

Проходил день за днём. Письма всё не было. Зря спешила домой из школы – почтовый ящик по-прежнему был пуст.

***

К середине декабря зарядили дожди. Низкое хмурое небо повисло над головой. Класс, в котором теперь училась Таня, оказался очень дружным. Каждую субботу ученики в полном составе посещали школьные вечера, дискотеки. Вместе отмечали дни рождения, ставили спектакли, оставаясь на репетиции после уроков. Отголоски этих вечеров, праздников она слышала на переменах. Таня завидовала: там дома, в её классе, не было такой доброй, дружеской атмосферы. Редко собирались вместе. Не интересовались, как кому живется? Не нужно ли помочь?

В этом дружном коллективе она была чужеродным элементом. Сначала её расспрашивали, приглашали на дни рождения. Олеся заходила за ней домой, чтобы взять с собой на вечер. Одноклассники пытались вовлечь новенькую в жизнь класса, заинтересовать. Но всё было напрасно. Олеся и Юра, которому приглянулась Таня, приложили немало усилий, пытаясь сроднить с коллективом, но ничего не выходило.

На вечерах Таня не появлялась. От дней рождения вежливо отказывалась. Сразу после уроков отправлялась домой. И её оставили в покое.

Только Юра Дорохов не терял надежды. Время от времени старался общаться с девушкой, находя для этого различный повод. В его нелёгкой жизни было много трудностей, но он никогда не унывал и давно научился радоваться малому. Новенькая ученица потрясла его воображение именно своей отстранённостью и загадочностью. Она была вежливо холодна. А её необычные глаза, чем-то похожие на глаза газели, всё время грустили. Юра помнил первое появление Тани Васильевой в классе. Открылась дверь, на пороге появилась незнакомка. Оглядела учеников спокойными серьёзными глазами.

– Здравствуйте. Я буду учиться в вашем классе. Скажите, пожалуйста, где я могу сесть?

Дорохов проводил удивлённым взглядом новенькую. Она села за парту рядом с Олесей. Обычно ему нравилось, когда девушки не стриглись коротко, а носили длинные волосы. Но вот новенькой, толстая коса ниже пояса, совсем не шла, она утяжеляла изящную голову и казалась лишним элементом в облике. Он ничего не мог поделать с собой и время от времени косился в её сторону. До этого дня Юра не подозревал, что обычное человеческое ухо покажется ему произведением искусства, а выбившиеся из косы завитки волос трогательно милыми. В Тане всё вызывало у него безотчётную нежность. Шли дни, он пытался общаться с девушкой, но она вежливо и коротко отвечала и снова замыкалась в себе. Ученики сочли её странным невеселым человеком. И удивлялись, что бывают такие люди.

А Тане не хотелось радоваться без Сашки, без него не получалось. Её нервы натянулись, как струны, душа застыла в тоскливом ожидании. Таня не могла долго выдержать такое состояние. Так было мучительно больно. Казалось, она умирает от огромного, всепоглощающего чувства. В её голове часто крутилась строчка из романса, случайно услышанного по телевизору.

Однообразные мелькают все с той же болью дни мои.

Как будто розы опадают, и умирают соловьи³.

«Кто придумал, что любовь – счастье? Мне так плохо, что хочется избавиться от этой любви! Я не хочу так мучиться, переживать. Хочу снова стать спокойной. Тогда будет легче ждать встречи с Сашкой» – размышляла Таня.

А почтовый ящик по-прежнему был пуст.

Иван Данилович потихоньку возвращался к жизни. Ждал внучку из школы, иногда готовил сам. Если она хвалила его стряпню, улыбался в усы. У него был такой вид, будто, наконец, нашёл решение. Понял, зачем ему жить дальше, и теперь уверенно начал действовать.

Как-то вернувшись из школы, ещё у дверей Таня услышала звуки гитары. Звучал знакомый хриплый голос Высоцкого. Она тихо вошла в комнату.

«Дед любит песни Высоцкого?»

Дед Иван заметил внучку. Перевернул пластинку на другую сторону.

– Слушай.

Она знала эту песню. В ней рассказывалось о том, что девушка написала солдату письмо. Объяснила, что больше не ждет его «…и за минуту до смерти в треугольном конверте пулевое ранение он получил…»

Замолкли последние звуки песни. Дед выключил проигрыватель, осторожно упаковал пластинку и поставил на полку к остальной коллекции. Повернулся к Тане, его голос прозвучал глухо и с хрипотцой:

– Твоя бабушка из-за этой песни умерла.

– Как это? – удивилась Таня, в голове промелькнуло: «Неловкая шутка?»

Дед Иван сел в кресло, сцепил пальцы в замок, прикрыв глаза, вспомнил тот далёкий день.

– Ну, не в прямом смысле. Услышала песню и как очумела. Настя тогда простыла и лежала в постели. Я эту пластинку в Киеве купил. Вдруг слышу – плач.

– Ты чего, что случилось? – спрашиваю её.

Молчит. А потом рассказала, что тоже посылала письмо. Мол, выходит замуж, больше ждать не будет. Мы с твоей бабушкой в 1951 году поженились. Раньше у неё другой был, она его в армию провожала, невестой считалась. Так она знаешь, что мне сказала?

– Может и его убили, потому, что такое письмо прислала. Тоже беречься не стал. Я виновата в его смерти!

– Сдурела что ли, говорю. Он в Латвии служил, там ещё долго, после войны «лесных братьев» вылавливали. Мало ли, что могло случиться. – Вижу, не слышит. В голову взяла эти глупости, задумалась.

– Помирать тяжело, если на сердце такое.

– С ума сошла – умирать. Мы только жить начали.

Ох, и накричал я тогда на неё. После этого разговора прошёл месяц. Бабушка выздоровела, вроде успокоилась. Я уж забыл все.

А Настя заявляет:

– В мае поеду в Киев, до Колиного друга. Узнаю, как он погиб.

Отговаривал. Ругал. С ней хотел отправиться. Обижался. Куда там. Уперлась – не отговорить. Поехала, а мне так обидно стало. Тридцать семь лет прожили вместе, а она всё своего Колю помнит.

Дед замолчал, задумавшись. Таня смотрела на бабушкин портрет, украшенный веточками калины. Не верилось, что совсем недавно бабушка была живой, переживала, страдала.

– Что было дальше, деда? – отвлекла Таня его от раздумий.

– Дальше? Через два дня вернулась. Встретилась с Колиным другом. Спросила как он погиб? Получал ли письмо от неё? Оказалось, нет, не получал. Письмо пришло после его гибели. Коля подорвался на мине, во время операции по зачистке леса от банды Питерса⁴. Всё говорил о своей невесте. О том, как вернется из армии и они поженятся.

Выслушал и говорю:

– Теперь успокоилась? Ничего он не узнал, не успел. Сняла грех с души?

– Да, – отвечает, – успокоилась. Теперь и умирать не страшно.

– Не о смерти, о жизни думать надо! – рассердился я.

Таня тронула умолкшего деда за рукав рубашки снова.

– Что потом?

– Лето пришло. Настя переживала, боялась не увидеть вас. Говорила, хоть бы в гости приехали. – Он опустил голову, сдерживая подступившие слезы. – В августе получили письмо. Аня ждёт второго ребенка. Как она радовалась! Жаль только, говорит, не увижу внука.

– Что? Откуда бабушка знает, кто родится у мамы? Ведь никто не знает. Хотя мне больше сестричку хочется. Я об этом в детстве мечтала.

Дед встал и, открыв высокую тумбочку, показал аккуратно сложенные чепчики, распашонки, пеленки, ползунки. У Тани кольнуло в груди, она всхлипнула:

– Почему ты не написал, что бабушка больна? Мы бы приехали.

Иван Данилович закрыл дверцу, провёл ладонью по лицу, словно стёр с него паутину тоски и боли. Подошёл к окну, потрогал землю в цветочном горшке. Таня посмотрела на его поникшие плечи, чуть сгорбленную спину и почувствовала ком в горле. Она сглотнула слюну и закашлялась. Дед, не оборачиваясь, тихо сказал:

– Настя хорошо себя чувствовала, вроде и не болела. Картошку в августе выкопали. Огород убрали в сентябре. Сами собирались вас проведать. – Он обхватил голову руками. Воспоминания теснились перед глазами.

– Как всё произошло? – голос Тани дрогнул. На её ресницах повисли солёные капли, обстановка комнаты стала расплываться и дрожать. Она промокнула слёзы рукавом рубашки.

Дед Иван вздохнул, мысленно он был в том предпоследнем дне жизни его любимой жены.

– Она слегла сразу. Не поднялась утром и всё, больше не встала. Врача вызвал. Тот посоветовал везти на обследование в больницу.

Но бабушка наотрез отказалась:

– Завтра помру. Хочу в своей кровати, в своём доме.

Я нашумел на неё:

– Не смей говорить эту чушь!

– Хорошо, – согласилась со мной Настя, – не буду. Только не заставляй меня ехать в больницу.

Ночь прошла спокойно. Рано утром позвала. Я подошел к кровати, а она говорит:

– Телеграмму Ане не давай. Потом, когда родит, малыш поправится, тогда и напишешь. Ей нельзя волноваться – это очень вредно ребёнку. Приданое внуку отошлёшь в посылке. Не забудь. Теперь иди – покорми хозяйство. Я с тобой хорошо жила. Спасибо тебе, Ваня.

Хотел снова отругать её, но слова застряли в горле. Думаю, схожу на улицу, проветрюсь.

– Настя, что-нибудь вкусное на завтрак приготовить?

– Потом, как вернёшься. Скажу.

Спокойно так говорит. Я ещё подумал: полегчало ей. Лицо светлое такое, умиротворённое.

Вышел. Минут тридцать возился во дворе. Сорвал гроздь калины, в вазу поставить. Настя больно её любила. Захожу в комнату.

– Смотри, что я тебе принёс.

Дед закрыл глаза, голос зазвучал совсем глухо.

–А её уж нет. Она меня специально отослала на улицу. Всё знала, только я не верил. От этого мне сейчас больнее стократ. Телеграмму Ане дал, не послушал свою голубку. Очень об этом жалею теперь. Хоть бы дочь родила хорошо, а не то буду виноват перед женой.

Стемнело. Вечер шагнул в комнату. Не найдя огня, занавесил сумраком углы, портреты на стенах, мебель. Призрачная тень от цветов на окнах легла на пол. Лунные блики заиграли на зеркале. Дед и внучка тихо беседовали. Теперь это были не два чужих человека, а родные души, пережившие горе.

Таня заметила: в классе к ней стали относиться более чутко, как к тяжело больному человеку. Догадалась: кто-то сказал одноклассникам, что она осталась с дедушкой. Все решили, что ей не до веселья. Тане было неловко за невольный обман. Не о бабушке она так горевала, тосковала о далекой любви. Но её тронула и удивила доброта этих ребят. В прежней школе, вряд ли бы вошли в её положение. Только наблюдали бы с любопытством.

«А разве я не вела себя также? Тоже не бросалась на помощь, если случалась беда, – разбирала она теперь свое поведение. – Сочувствовала, но считала лучше не вмешиваться».

Таня вспомнила о сестрах Сарычевых. Двойняшки Оля и Юля три дня не ходили в школу. Когда, наконец, появились, то были молчаливы, не веселы, почти ни с кем не разговаривали. Женька спросила, что у них произошло? Получив ответ, что умер отец. Сообщила об этом всем одноклассникам. Сейчас со стыдом осознала, как они им «посочувствовали». Перестали общаться и всё. А Лариса бросила им в след:

– Сидят, как статуи. Я понимаю несчастье, но зачем своим видом окружающим настроение портить.

Тогда она тоже подумала: «Нельзя на людях своё горе показывать».

А теперь воспоминания жгли душу.

«Глухая я, что ли была, бессердечная? Или пока сама не переживёшь – не поймёшь другого человека. Но эти ребята смогли понять меня. Значит, что-то не так и в нашем классе, и во мне самой», – переживала Таня.

В десятом «А» дурным тоном считалось говорить о любых неприятностях или бедах. Весёлый, неунывающий человек, которому всё нипочем – вот та маска, которую старались носить ученики. Не рассказывать о своих проблемах и не замечать чужих. Всё должно быть легко и просто. А кто не такой – в порошок. Кто мешает – в сторону. Не путайся под ногами. Когда это началось и не вспомнить.