Окружающие в полном ошеломлении наблюдали за этой сценой, напряженно ожидая дальнейшего развития событий. Этот безмолвный поединок длился несколько мгновений; Мери, сердито топнув ногой, отвернулась.

Баронесса Вечера, которая до сих пор с ужасом взирала на них, наконец вмешалась и, пылая от стыда и гнева, поспешно увела Мери из залы.

Как только мать с дочерью удалились, в зале вспыхнуло возмущение".

Ну чем не сцена в духе классической венской оперетты?

*

Действительность, даже если сцена и не была настолько театральной, вероятно, оказалась мучительной для Рудольфа (мы имеем в виду весь этот прием по случаю дня рождения кайзера).

Рудольф до глубины души не выносил немцев вообще, а Вильгельма II в особенности, питая к нему неприязнь, можно сказать, на семейной почве. Ведь в конечном счете Гогенцоллерны вытеснили Габсбургов с их исконной германской земли, они отняли независимость у Виттельсбахов, милых и приятных родичей-баварцев, они надругались над Францией, по отношению к которой даже Рудольф (для престолонаследника парадоксальным образом) испытывал свойственную европейским либералам романтическую ностальгию. Рудольф — и, конечно, его ровесник Вильгельм, — с тех пор как помнил себя, был свидетелем взлета, а затем и процветания Гогенцоллернов и упадка Габсбургов. Самодовольный, настырный, хвастливый, чеканя по-солдатски рубленными, резкими фразами, Вильгельм являл собою олицетворенную газетную карикатуру на типичного пруссака и даже в приватной обстановке не мог вызвать особой симпатии в образованном, светском и несколько склонном к декадентству Рудольфе. А сейчас кронпринцу, усталому, издерганному, запутавшемуся в сложной любовной интриге, приходилось делать вид, будто он рад пышным торжествам в честь этого малоприятного юнца. Иначе нельзя, ведь пока что, во всяком случае до тех пор пока отец не выпустит из рук бразды правления — а Франц Иосиф (мы-то с вами знаем, читатель, сколь долгая жизнь уготована императору) никакой склонности на сей счет еще не выказывает, — до тех пор судьба Австро-Венгрии связана с этим тупоумным и опасным задирой.

Но и пруссаки были не лучшего мнения о Рудольфе. '"Он ни во что не верит'' — так характеризует принца в своем посольском отчете хозяин торжества князь Ройс (кстати сказать, в определенном смысле довольно точно). Более резко высказаться о престолонаследнике важнейшего союзника Германской империи он вряд ли решился бы; неразрывная зависимость обеих держав была взаимной, и с этой истиной, несмотря на столь же взаимное недоверие, поневоле считались и в Берлине. Очевидно, берлинских политиков тревожила мысль: каково будет им в дальнейшем (и кто знает, может, эта перспектива уже не за горами) выступать бок о бок с этим человеком против… российского царя? против Франции? а может, и против обоих?

"Лишь одна человеческая жизнь отделяет его от трона", — красными чернилами начертал Бисмарк на полях посольского отчета и снабдил свое раздраженное (или встревоженное?) замечание размашистым восклицателным знаком.

Что же имели в виду пруссаки, говоря, что Рудольф "ни во что не верит"? Смысл этой фразы проясняется нижеследующим странным письмом. Наиболее странное в нем то, что автор его — сам Рудольф. Вскоре после вступления Вильгельма на престол он пишет военному атташе Австро-Венгрии в Берлине:

"Фрау Вольф (та самая, которой предлагалось устроить Рудольфу свидание с супругой владельца гостиниц) доставила вести о некоторых берлинских событиях; согласно ее утверждению, в течение этой зимы Вильгельм часто встречался наедине с некоей австрийской девицей по имени Элла Шомич — она проживает на Линк-штрассе, 39, и прежде была любовницей нашего посла. Вильгельм, будучи в подпитии, с бестактной несдержанностью выбалтывал свои самые сокровенные мысли перед этой Эллой и даже в присутствии фрау Вольф, которая недавно побывала в Берлине по коммерческим делам. Вильгельм, мягко говоря, непочтительно высказывался о нашем императоре, уничижительно говорил обо мне, поставив меня в один ряд со своим собственным отцом, — то есть назвал меня пляшущим под еврейскую дудку, тщеславным, манерным, бесхарактерным, бездарным, гоняющимся за дешевой популярностью бумагомарателем. Он заявил, что Пруссия здравствует и процветает… в то время как монархия загнивает и находится на грани распада; что наши германоязычные территории перезрелыми плодами свалятся в руки Германии и превратятся в захудалые княжества империи, подвластные Пруссии даже в большей степени, чем Бавария… Он заявил далее, что вот поохотиться он с нами,

Габсбургами, не прочь, поскольку наша компания не лишена приятности, но это ничуть не меняет того факта, что мы — никчемные, нежизнеспособные, обабившиеся, мягкотелые сибариты, и вообще в политике нет места сантиментам, и как бы то ни было, а его призвание — сделать Германию великой, причем за наш счет…" Далее (в пересказе Рудольфа) следует длинное и подробное сообщение фрау Вольф, этой сводницы международного класса, о пьяной заносчивости будущего кайзера Вильгельма, в глубине души, видимо, сознающего собственное ничтожество, и кончается письмо следующими словами: "Я обращаю ваше внимание на упомянутую Эллу Шомич. полагая, что из этого источника и в дальнейшем можно черпать информацию ".

Итак, даже из приведенного отрывка видно, что оба молодых человека, которых разделяли интересы, темперамент и политические убеждения, не слишком-то жаловали друг друга. За несколько месяцев до трагедии в Майерлинге, когда Вильгельм, уже будучи кайзером, нанес визит венским властодержцам и в распорядке его пребывания, конечно же, фигурировала охота, Рудольф в одном из писем разрабатывает идею "элегантно обставленного несчастного случая на охоте" — к тому же более или менее всерьез: дескать, если по неисповедимой воле небес случай таковой произошел бы, то вся европейская история повернула бы свой ход в новом и более благоприятном направлении. Кстати сказать, на посольском приеме Рудольф и не делал тайны из своей антипатии к немцам: заявлял вслух, что терпеть не может этот прусский мундир; жаловался окружающим, что тяжелые, жесткие эполеты с уймой золота и бахромы давят плечи… Должно быть, вопиющей несправедливостью, от которой вскипала кровь, представлялась ему мысль — а в день этих пышных празднеств, заполненных для него, Рудольфа, массой никчемных хлопот, беготни и суеты, эта мысль не могла не преследовать его, — что Вильгельм, этот тупоголовый истукан, уже правит империей (и может вершить судьбы мира!), он же практически отстранен от дел, и без того достаточно скромных сравнительно с его рангом: какой прок, что он назначен (да и то совсем недавно) главным инспектором над пехотой, на штабные совещания — очевидно, с ведома "высочайшей инстанции" — его, как правило, приглашать забывали. Рудольфу не возбранялось волочиться за женщинами, увлекаться охотой, играть роль ученого орнитолога или природоведа, воображать себя писателем, редактировать и поныне не утратившую ценности серию очерков "Австро-Венгерская империя в описании и иллюстрациях", бравировать своей дружбой с венскими и пештскими политическими журналистами-евреями, сколько угодно заигрывать с чехами или венграми, изводить бумагу на статьи о внешней и внутренней политике, но к власти отец его и близко не подпускал, а без этого все начинания Рудольфа оказывались пустопорожними. Возможно, Франц Иосиф побаивался Рудольфа? Или попросту не доверял ему? Почему он дозволял своему преемнику играть лишь в оловянных солдатиков? А может быть, он знал Рудольфа лучше, чем нам кажется? Опасался ли он за судьбу своей монархии? Или, чувствуя себя властителем "милостию божией", не считал возможным делить с кем бы то ни было эту милость?

Но в сфере внешней политики Рудольф все же мог располагать несколько большей свободой, ведь что ни говорите, а то была великая эпоха тайной дипломатии. Здесь труднее взять его действия под контроль — так наверняка думал наследник, — хотя и в области внешней политики любые его шаги, конечно же, не делали погоды, ведь обладатели подлинной власти, скажем, вроде Бисмарка совершенно не принимали в расчет Рудольфа со всеми его поползновениями, как и принца Уэльского, другого такого же престолонаследника в Европе, предающегося охоте, путешествиям да сплину. Кстати сказать, оба наследника отлично сошлись во время медвежьей охоты в венгерских угодьях и развлечений в пользующихся заслуженной славой венских увеселительных заведениях, хотя у Рудольфа было больше не только интеллекта, но и подавляемых амбиций, нежели у Эдуарда, терпеливо дожидающегося трона. Именно поэтому Рудольф наверняка понимал, сколь невелик его авторитет; в противном случае он вряд ли позволил бы себе такую вольность, даже, можно сказать, бретерство: в день рождения кайзера, в залах германского посольства рассуждать на такую тему, как состоявшиеся в тот день выборы во Франции. Столь же бестактно было бы в доме повешенного говорить о веревке.

Дело в том, что главная ставка во французских выборах заключалась в реванше над Германией, Если генералу Буланже, пользовавшемуся неслыханной популярностью, удастся собрать нужное число голосов (а он уже одержал в тот день блестящую победу в Париже и многих периферийных округах), то Франция, можно считать, обретет нового диктатора: Буланже не станет церемониться и вмиг учинит государственный переворот. Ну а если руки у него будут развязаны, Европе не избежать очередной войны! По свидетельству очевидцев, Рудольф долго и возбужденно беседовал с графом Кальноки, общим министром иностранных дел Австрии и Венгрии, и князем Меттернихом, бывшим послом монархии в Париже. Наследник выспрашивал их мнение, обменялся с ними информацией, не утаив сведения, полученные из собственных источников (уж такую-то роскошь мог себе позволить наследник австро-венгерского трона — иметь свои источники информации относительно тех событий в стране или за рубежом, которые он считал важными). Оба собеседника принца выказывали лояльность по отношению к германскому союзнику, а над Буланже лишь язвительно подсмеивались — как оказалось впоследствии, с полным основанием. Рудольфа же результаты выборов волновали до чрезвычайности: настолько незначительное влияние оказывал он на политическую жизнь собственной страны, что для него обнадеживающим казалось любое европейское событие, способное пошатнуть равновесие державных сил и дать австрийской монархии хоть какой-то простор для маневрирования. И как знать, может, в новой ситуации, потребующей новых людей, ему тоже перепадет совсем иная роль.

*

К вопросу о международных сложностях нам удастся в той или иной форме подобраться и позднее, а сейчас покончим наконец, более не отвлекаясь, с событиями на посольском приеме. Ведь на вечере разыгралась еще одна сцена, впоследствии описываемая современниками как знаменательная или даже предвещающая беду. Еще одна сцена, скажем мы, если доверимся воспоминаниям графини Лариш насчет "дуэта" Стефании и Марии. Об этой второй сцене сообщает супруга посла; правда, сама она получила сведения от прислуги, поскольку сцена между Рудольфом и Стефанией, покидающими бал, разыгралась на лестнице или в вестибюле особняка. Короче говоря, их высочества ссорились. Из-за чего? Супруга посла об этом не говорит впрямую, но по намекам можно догадаться. Кстати сказать, она не подвергает ни малейшему сомнению свидетельства прислуги — не раз уже у Стефании прорывались на людях вспышки ревности, к тому же ни для кого не было секретом, что брак наследной четы, в сущности, распался. И уж кто-кто, а супруга германского посла не могла не знать о романе Рудольфа с юной баронессой.

Персонал германского посольства, в силу своих служебных обязанностей проявляющий интерес к жизни двора, к тому времени, пожалуй, был осведомлен о многозначительной беседе с глазу на глаз, которая (якобы) произошла несколькими днями раньше между Францем Иосифом и его сыном. На сей раз другому, но тоже обладающему чутким слухом лакею послышалось, как за закрытой дверью император, окончательно выйдя из себя, кричит Рудольфу:

— Делай что хочешь, но я никогда не дам на это своего согласия! — (А по мнению лиц, располагавших более полной информацией, еще и добавил: "Ты недостоин быть моим сыном!")

На что Рудольф с вызовом ответил:

— В таком случае, что бы ни произошло, вина будет на тебе!

И, хлопнув дверью, взволнованно удалился.

Занавес.

Учитывая развязку, этот эпизод скорее всего следует отнести к жанру мещанской мелодрамы, Перескакивая от штампа к штампу, продвигается вперед (и, как мы видим, путем более извилистым, чем следовало бы) история незадачливой судьбы наследного принца Рудольфа. Во всяком случае, складывается легенда.

Мы с вами, читатель, ста годами старше — и мудрее — действующих лиц этой истории, поэтому нам больше, чем им самим, известно об их судьбе и управлявших их жизнями силах и событиях; однако не станем сейчас пользоваться этой своей умудренностью, а признаемся честно, что слишком мало достоверных следов и фактов можно противопоставить сюжету, со столь ярой стихийной силой тяготеющему к банальности: "Влюбленные не могли принадлежать друг другу, ибо их разделяли общественное положение, неколебимая отцовская суровость и ожидавший Рудольфа трон, поэтому они расстались с тягостной жизнью, и души их воссоединились в счастливой смерти". Приходилось этому верить. Пожалуй, даже сама Мария верила. Жизнь раз в кои-то веки сама оказалась словно бы слепком с литературы, попробуйте сыщите другой такой пример.