Нина Соломон - Незамужняя жена

— А что думает Лэз? — спросил отец.

— Он думает, дело в проводке, поэтому говорит, что стоит вызвать электрика, чтобы тот проверил, — ответила Грейс.

— Такой он рассудительный, этот Лэз, — подключилась к разговору мать. Она обычно прослушивала все телефонные разговоры по параллельному аппарату — возможно, потому, что ей до всего было дело, включая и то, о чем говорят люди, когда ее нет поблизости. Мать делала вид, что никогда не подслушивает, но совершенно напрасно: чем больше она старалась сдерживаться, тем труднее ей было не встрять в чужой разговор.

— Думаю, мы все же купили бракованные лампочки, — сказал отец, делая медленный выдох. Он часто вздыхал, особенно по телефону. Грейс легко представила себе его в вытертом кожаном кресле, будто проколотый воздушный шар с сюрреалистическим «Криком» Эдварда Мунка — из тех, что продают в магазинах товаров для вечеринок. — И пяти лет не прошло. Говорил же я, надо покупать «сатко».

— Лэз сказал, что он этим займется. Напишет какое-нибудь письмо в компанию, — добавила Грейс. — Сразу, как только вернется из Лондона. — Грейс решила, что для нее будет выгоднее время от времени отправлять Лэза в поездки. Это даст ей возможность подзарядиться энергией, необходимой, чтобы вести двойную жизнь, и позволит оторваться от новой реальности, отнимающей достаточно много времени. — Он вернется послезавтра, — сказала она.

Внезапно она почувствовала себя персонажем одного из мрачных рассказов Роальда Даля, особенно того, в котором хозяйка пансиона так закармливает своих постояльцев, что они обречены навеки оставаться в ее гостинице. Грейс не понимала, насколько сильна ее собственная темная сторона, и даже находила вполне комфортным следование требованиям новой роли, будто уготованной для нее.

Следующий вечер, еженедельный сеанс игры в скрэббл после ужина в доме ее родителей, стал первым настоящим испытанием для Грейс. Неделей раньше, к ее облегчению, игру отменили из-за неуклонно приближающегося урагана «Ирэн», хотя он бушевал в сотнях миль от побережья обеих Каролин.

Погода была необычайно важным фактором в жизни ее семьи. Телефонный номер Национальной службы погоды был всегда под рукой, и звонки туда неизменно совершались каждое утро. Важно было получить самый свежий прогноз погоды, поэтому только после консультации с синоптиками планы на день утверждались окончательно. В противном случае выносился приговор: «Мы посмотрим».

Когда Грейс была ребенком, отец часто устраивал ей «грозу» в ванной. Грейс, раскрыв над собой «зонтик Мэри Поппинс», ждала надвигающегося шквала, пока отец то включал, то выключал свет, имитируя молнию. В шестом классе ее продержали дома целых восемнадцать дней из-за дождя, ветра, снега, гололеда и холодов. «Никогда не знаешь, в какой момент вышибет окно небоскреба, откуда открывается такой красивый вид», — говорил отец. В те времена Грейс понимала, что спорить бесполезно, и даже теперь в особо ветреные дни поглядывала вверх — на всякий случай.

Родители переехали в Верхний Ист-сайд из Стьювезант-тауна, когда Грейс было тринадцать. Дом нравился им своими удобствами и, прежде всего, находившейся в самом здании химчисткой, застекленной террасой и поблескивающей сверхсовременной кухней. «Космический век», — до сих пор говорила мать, имея в виду двадцатилетней давности дизайн интерьера, включавший в себя обтянутые белой кожей стулья и выкрашенные желтой краской лестничные коридоры.

В то время как раз входили в моду здания из белого кирпича, причем никто не думал о том, что общее загрязнение воздуха рано или поздно испортит их опрятный внешний вид. Но вопреки моде родители Грейс выбрали единственное существовавшее тогда здание из синего кирпича, который, как полагал отец, идеально сочетался с синим безоблачным небом. Грейс казалось, правда, что цвет кирпича гораздо больше напоминает тюбик жирных лазурно-голубых теней для глаз, которые она ребенком ошибочно приняла за простой карандаш и которыми мать все еще пользовалась в особых случаях.

Войдя в здание, где жили родители, она увидела привычную кучку престарелых вдов, которые прохлаждались в вестибюле в своих лучших нарядах. Она поразилась тому, что вдовы приветствовали ее как свою, будто они тоже просто убивали время с тех пор, как потеряли своих мужей. Правда, их мужья умерли, а ее — всего-навсего исчез. Но и в том и в другом случае была какая-то завершенность. Проходя мимо вдов, Грейс пожалела, что, в отличие от Лэза, их мужья вряд ли скоро вернутся.

Шугармены еще не пришли, хотя жили в двух шагах. Родители Грейс и Шугармены были соседями еще в Стьювезант-тауне, и обе четы уже давно решили жить друг от друга не дальше, чем в пределах одного почтового индекса, будь то в Манхэттене или в Делрей-бич, Флорида, где у них были смежные кооперативные квартиры. Было бы легче, если бы Грейс и Лэз предпочли обосноваться в такой же близости от ее родителей, но Лэзу больше нравился Вест-сайд, и семейству Грейс пришлось с этим смириться.

— Кстати, как ему свитер, который мы послали на день рождения? — спросила мать Грейс, раскладывая доску для скрэббла. Женщина невысокого роста, она была одета в то, что называла своей униформой: юбка длиной до колен, свитер, золотой кулон, чулки «паутинка» и туфли на низком каблуке. Волосы ее были зачесаны со лба, что подчеркивало самые, по ее мнению, привлекательные ее черты: большие темно-карие глаза и короткий прямой нос. От природы она была брюнеткой, как Грейс, но теперь ее волосы имели золотисто-медовый оттенок — после применения «Лавинг кэр». Кроме цвета волос Грейс унаследовала от матери только глаза. Остальное, включая рост, слегка асимметричный нос и широкую улыбку, досталось ей от отца.

— Понравился, — ответила Грейс. До сих пор необходимость лгать и даже просто отмалчиваться была для нее редкостью. Пока Грейс росла, мать не уставала твердить, что стоит ей повести себя нечестно, как красное пятно размером с подушечку большого пальца появляется у нее на переносице между бровей. Грейс подумала, что в последнее время стала замечать на своем лице глубокую морщину, в подобных случаях залегавшую там же, на переносице.

Она забыла надеть специальную рубашку для скрэббла, с рисунком, который придумала мать. Это была черная рубашка с белыми буквами, расположенными в виде кроссворда: имя Грейс переплеталось с именем ее мужа, ниже шли переплетенные имена родителей и Берта и Франсин Шугарменов, оттиснутые печатными буквами, под ними был маленький патентованный торговый знак.

— Не переживай, Лэз оставил свою, когда мы играли последний раз. Почему бы тебе ее не надеть?

Мать произнесла это с такой убежденностью, что, натягивая рубашку, Грейс пожелала себе веры в то, что теперь все как-нибудь да уладится.

— Милочка, скажи Лэзу, что на завтрашний вечер предсказывают грозовую погоду. Он прилетает в Кеннеди? — спросил отец.

— Думаю, да, — ответила Грейс.

— Возможны большие задержки. Может быть, даже придется сделать промежуточную остановку. Скажи, чтобы он заранее позвонил, что полет не отменили.

Слушая отца, Грейс подумала, что они втроем могли бы составить хорошую, пусть и случайно собравшуюся команду.

К тому времени когда подошли Шугармены, отец успел отпечатать два экземпляра местного, на пять дней вперед, прогноза, полученного из Национальной службы погоды.

В кругу их друзей Франсин Шугармен слыла признанной поварихой, и эти воскресные игры в скрэббл чаще сводились к разговорам о еде, чем касались вопросов этимологии, хотя верный себе Берт всегда притаскивал из их квартиры на Шестьдесят пятой улице Оксфордский словарь английского языка, с помощью которого разрешал все логические споры, которыми откровенно наслаждался. Берт и Лэз оба любили слова. Для Берта его словарь был чем-то вроде тридцатифунтового бронежилета, тогда как для Лэза слова являлись источником какого-то всеобщего взаимопонимания, будто стоило лишь возвести слово к его первопричине-корню, как наконец наступал порядок.

— Твоя мать сказала мне, что Лэза сегодня не будет, — поведала Франсин зашедшей на кухню Грейс. Недавно Франсин безжалостно остригла свои серебристо-седые волосы, чтобы еще больше подчеркнуть бледно-голубые глаза и слегка выдающийся нос, который, как подозревала мать Грейс, был «поддельным». — А я приготовила мои знаменитые фрикадельки в кисло-сладком соусе специально для него, — добавила она. И она действительно приготовила их для Лэза. Уж точно не для Берта — диабетика, для которого фрикадельки были чем-то запредельным (хотя все знали, что он таскает их за спиной у Франсин), и не для вегетарианки Грейс. — Знаешь, ты можешь заморозить их, а потом разогреть, когда он вернется. Я пришлю их тебе домой в контейнере.

На контейнерах Франсин ее имя было оттиснуто на крышках и донышках, а о содержимом возвещали заклеенные специальной лентой надписи, сделанные несмываемыми чернилами. Глядя на разномастный набор контейнеров на кухонной стойке, Грейс гадала, когда же на самом деле была приготовлена вся эта снедь. В умелых руках Франсин оттаивание и разогрев поднялись до уровня подлинного искусства.

— Твоя микроволновка шпарит еще сильнее, чем моя, — комментировала процесс Франсин, пока они с Полетт наблюдали за тем, как что-то готовится в микроволновой духовке.

— Полетт, — крикнул Милтон из столовой, где он раскладывал фишки ромбом, — не забывай, что сказал тебе врач насчет глаз.

— А что он сказал? — спросила Франсин.

— Да ничего особенного, только что микроволновки могут вызвать катаракту, — ответила мать Грейс, отмахиваясь от Милтона, как от мухи. Открыв дверцу микроволновки, она помешала фрикадельки.

— Может, еще попробуешь курить марихуану? — присоединился к общему разговору Берт.

Грейс слышала этот обмен репликами уже тысячу раз и могла предсказать, что изречет далее Франсин, куда с большей точностью, чем Национальная служба погоды предсказывала погоду на завтра.

— Милочка, я ведь тебе уже говорила — не катаракту, а глаукому, — откликнулась Франсин из кухни.

* * *

Игра проходила тихо, по крайней мере, так казалось рассеянно наблюдавшей за ней Грейс. О ее муже игроки упоминали преимущественно в таких выражениях: «Лэз нас всех уже три раза бы обскакал», или: «Милт, оставь фрикадельки, Грейс возьмет их для Лэза», или: «Правда, рубашка Лэза прелестно выглядит на Грейси?». Партию выиграл Берт, приписав это отсутствию Лэза. В последнем круге у Грейс был небогатый выбор букв, но она умудрилась составить слово «елда» — это было ее высшее достижение за всю игру.

— Откуда ты такое взяла? — спросила ее мать. — Разве есть такое слово?

— Слово как слово, — сказал Берт, по обыкновению наклоняя голову — так, будто хотел скорее проглотить отрыжку, чем неприличное слово.

— И что же оно значит? — спросил отец Грейс.

— Не берите в голову, — сказала Грейс, сметая фишки с доски. У нее было такое чувство, словно директор застал ее целующейся на лестнице во время школьных танцев. Лэз часто читал Грейс вслух отрывки из непонятных томов девятнадцатого века, которые он отыскивал в книжной лавке на Стрэнде в центре города. Некоторые книжки были написаны ярким, колоритным языком. «Елда» было одно из их любимых слов. Как «перси» или «ланиты», оно уже одним своим звучанием передавало смысл. Грейс задумалась над тем, есть ли в словаре Берта архаизм для понятия «эрогенная зона».

— Такое слово есть. Но оно жаргонное, поэтому употреблять его не рекомендуется, — официальным тоном произнес Берт.

— Хорошо, милочка, — сказала мать Грейс. Грейс посмотрела на нее: мать явно считала, что слишком мягко обошлась с дочерью. — В следующий раз играй по правилам.

Вернувшись домой тем вечером, Грейс поставила контейнер Франсин Шугармен с фрикадельками в кисло-сладком соусе в морозильник. Франсин сказала, что они могут храниться год. «Надеюсь, в этом не будет необходимости», — подумала Грейс, выходя из кухни.

Темнота в столовой раздражала Грейс. Поэтому на следующее утро, оставив кофе для Хосе, она принесла туда вместо перегоревшей «дюро-лайт» настольный светильник с розовой лампочкой, который ей особенно нравился. Когда она попыталась подключить его, выяснилось, что розетка находится слишком далеко от стола. Грейс отправилась в кладовку на поиски удлинителя. Она была абсолютно уверена, что он лежит в ящике с инструментами. Разгребая залежи мотков изоленты, баночек из-под гуталина и всякой ветоши, Грейс чувствовала запах старой замазки и лимонного масла, пропитавший кладовку.

После нескольких минут безуспешных поисков она начала злиться и внезапно почувствовала, что ей до смерти хочется принять пару таблеток солтина — как она полагала, виной были две чашки чая, выпитые на пустой желудок, после чего ее часто тошнило. Она еще глубже забралась в кладовку, думая, что удлинитель могли куда-нибудь засунуть. Лэз относился к кладовке как к черной дыре для домашней утвари, и теперь Грейс поняла почему. Задумавшись, где еще может лежать удлинитель, она не сразу услышала телефонный звонок.