— Дык оно конечно… ежели сама об этом просила, то… — сказала Семеновна. — А все едино непонятно: во-первых, куда ты ее, Полину-то, затем подеваешь, а во-вторых — какое мое тут будет участие?

— Ну, насчет того, куда я ее дену, — это, Семеновна, уж мое дело! — сказал Наливкин. — А относительно того, каково будет в этом деле твое участие… Ну, скажем, смогла бы ты ее, Полину то есть, под каким-нибудь предлогом выманить из дому, а лучше того — пригласить к себе? Разумеется, тогда, когда этого троглодита… Витьки то есть, не окажется дома? Это — первое. И — второе: нет ли у тебя на примете какого-никакого надежного мужичка, который смог бы нам подсобить и, разумеется, смог бы затем держать язык за зубами?

— Да как не быть? — в раздумье сказала Семеновна. — Отыщется такой мужичок… да вот даже Ванька Кулик — чем не помощник? Живет неподалеку, постоянно нуждается в деньгах, потому что пьет и не работает… Нет, и впрямь — Ванька Кулик!

— Ну, Кулик так Кулик, — согласился Наливкин. — Разыскать его немедля сможешь? Тогда валяй, а я подожду. Только, пожалуйста, побыстрей. Хотелось бы это дело закончить сегодня же…


Вот так оно все и случилось. Семеновна разыскала Ваньку Кулика, Наливкин тут же соблазнил его деньгами — и решено было действовать. Я был на заработках, моя Феюшка была одна, Семеновна отправилась на нашу половину и пригласила ничего не подозревающую Полину к себе домой — якобы чем-то помочь по хозяйству. Когда Полюшка пришла, Наливкин вместе с Ванькой Куликом накинулись на нее: Феюшку подмяли, скрутили, заклеили ей рот, сунули в мешок, отнесли в загодя подогнанную Наливкиным машину… Конечно, моя Полюшка сопротивлялась и боролась — но что она могла противопоставить двум здоровенным мужикам да еще и Семеновне впридачу? Полюшку запихнули в машину и увезли… Твари! Если бы я их мог убить еще раз — я бы это сделал! Если бы я мог убить их тысячу раз — я бы и это сделал!..

Не хочу описывать моих чувств после того, когда я вернулся домой и не застал там моей Феюшки. Не желаю описывать моих мыслей, когда я, прождав Полюшку всю ночь и не дождавшись, утром бросился на ее поиски. Не желаю, потому что это — мое и ничье более. С этим и умру…

Итак, я отправился искать мою Феюшку. Первым делом я навестил Семеновну, но она была настолько пьяна, что добиться от нее чего-либо, не считая пьяного мычания и пьяных слез, было невозможно. Ну, а с чего еще можно начать поиск человека, если совершенно не знаешь, куда он подевался? Остается одно — бродить по улицам и спрашивать всякого встречного, не видал ли он и не слыхал ли он чего-либо относительно моей Феюшки… Кто-то, может, скажет, что это — самый неблагодарный и непродуктивный способ поисков: но — подскажите мне что-нибудь получше… Обратиться в милицию? Смешно: что бы я мог, даже если бы и обратился, там сказать? Что от меня ушел единственный для меня в этом мире человек? А они бы, в милиции, сказали: а кто бы не ушел от такого урода? Не сказали бы, так подумали. Так что оставалось искать мою Феюшку так, как это только и возможно в этом мире. И, между прочим, именно этот способ в конце концов и вывел меня на след…

Случилось это на пятый или на шестой день моих поисков — количество дней, проведенных мною в беспрестанном поиске, не имело тогда для меня никакого значения. В тот день, а вернее, ближе к вечеру, я завернул в один притон, где имела обыкновение собираться всяческая зоновская мелюзга: мелкое ворье, десятирублевые шлюшки, бродяги и попрошайки… Многие из обитателей этого клоповника знали меня, знали также и о моем горе, и поэтому мое появление не осталось незамеченным. Сразу же посыпались вопросы, вслед за вопросами и сочувствия, вслед за сочувствиями и разнообразные предположения и версии… Убедившись, что и здесь о моей Феюшке никто ничего не знает, я забился в угол, присел на корточки и обхватил голову руками…

И вот тут-то ко мне подошел один субъект по прозвищу Дыня, а по специальности, кажется, вокзальный нищий.

— Подобрал я сегодня утречком на вокзале, — начал издалека Дыня, — одну интересную газетку. А проще сказать — украл. Читала ее, газетку то есть, одна нарядная дама: читала, значит, а потом отложила и о чем-то задумалась. Ну, я ее, газетку то есть, а не даму, и того… Пригодится, думаю: вещь полезная и с картинками… Ну и вот: газетка-то называется «Вечерний звон» и в с смысле содержания оказалась дрянь дрянью, но, мыслю я, кое-что для тебя интересное в ней имеется. Так ты говоришь, твоя пропажа — просто-таки сказочной миниатюрности женщина? Тогда прочитай вот это… вот тут, где объявления…

Я поднял голову и взял у Дыни газету. Объявление, на которое указывал Дыня, я, наверно, буду вспоминать и на собственном смертном одре: я его, это объявление, запомнил мгновенно, навсегда, будто моя память была из камня, и там, на этом камне, навсегда остались вырезанными эти горькие и страшные слова… «Новое приобретение в пансионе мадам Грязевой! — говорилось в объявлении. — Всегда готовая к услугам и никогда не унывающая Дюймовочка! Такого вы еще не пробовали! Торопитесь! Первой сотне посетителей — скидка!»

— Не о твоей ли Дюймовочке это сказано? — горько осведомился Дыня.

— Нет, что ты! — затряс я головой. — Конечно же нет! Мало ли… Ну, ты сам подумай: как моя Дюймовочка могла попасть к этой Грязи? Нет, что ты!..

— Как знаешь, — пожал плечами Дыня и повернулся, чтобы уйти.

— Да ты погоди, слышишь! — сказал я. — Ты погоди… ты не уходи! Разумеется, это не она… откуда ей там взяться… но ты все равно погоди, слышишь! Ты вот что… мне нужна твоя помощь! Денег у меня немного, но если ты мне поможешь, я отдам тебе все, что у меня есть… ты погоди, ладно?

— Денег… — скривился Дыня. — Ты уж, гномик, совсем того… Какие тут могут быть деньги? Говори, что тебе надобно: если смогу — помогу и без денег.

— Да, — сказал я, — да… Ты меня прости… это я так, не подумавши. Да… А помощь мне нужна вот какая. Конечно, вряд ли это моя Полюшка… но мне бы хотелось… на всякий случай, понимаешь?.. мне бы хотелось как-нибудь побывать в этом заведении, чтобы убедиться в том самому… что там не моя Полюшка, а кто-то другой! Ты бы не пошел со мной туда?.. как-нибудь бы пробрались… вдвоем-то оно сподручней!

— Извини, браток, нет! — твердо сказал Дыня. — Что-нибудь другое — за милую душу, а это — нет. Да ведь разве ты не знаешь, что в этом заведении — охрана, которая в случае чего башку свернет и фамилии при этом не спросит? Конечно, ценность моей башки не так уж и велика, но другой-то у меня нет, вот в чем дело!

— Откуда ты знаешь про охрану? — спросил я.

— А! — махнул рукой Дыня и не стал более со мной разговаривать…

Я изо всех сил старался не верить, что в этом проклятом объявлении говорилось именно о моей, а не о какой-то иной Дюймовочке. Не может того быть, внушал я себе, не может того быть… Однако тем же вечером я решил сходить в заведение мадам Грязевой. Один и тайно, потому что — кто бы меня туда пустил открыто?

Дождавшись, когда основательно стемнело, я пошел. Заведение мадам Грязевой называлось «Массажный и косметический салон». В окнах горел приглушенный свет, за задернутыми шторами угадывалось людское движение и слышалась музыка. У входа скучали три здоровенных охранника, прошмыгнуть мимо которых было невозможно. Нужно было искать обходные пути, и я решил проникнуть в заведение, предварительно взобравшись на его крышу. Возможно, думал я, там, на крыше, имеется вход на чердак, слуховое оконце или какое-нибудь иное отверстие, протиснуться сквозь которое мне не составило бы труда, ибо в этом мире все оконца и отверстия были для меня широки… В случае чего я мог бы даже проникнуть и через печную трубу, если таковая имелась на крыше: я ведь был и трубочистом.

Рядом с заведением рос здоровенный клен, его ветки касались крыши заведения. Взобраться бесшумно на дерево и оттуда так же бесшумно прыгнуть на крышу было для меня делом нетрудным. Но — никакого слухового оконца, печной трубы и входа на чердак на крыше не было. Обнаружилась лишь пожарная лестница, которую я не увидел, а нащупал, так как, повторяю, была темная ночь. Ощупью спустившись по этой лестнице, я оказался в захламленном и темном внутреннем дворе…

Для чего я стремился проникнуть в это заведение? Ну, ясно — чтобы убедиться, что моей Феюшки здесь быть не может. Каким образом я намеревался в этом убедиться, я не имел представления. Для меня главным было проникнуть, а там, быть может, по обстоятельствам… Главное было как можно дольше оставаться незамеченным и еще — отыскать вход в само помещение…

Вначале мне повезло. Из темной стены вдруг брызнули острые шпаги света, и оказалось, что это никакая не стена, а дверь, из которой во внутренний двор вышли два каких-то типа и, оставив дверь приоткрытой и не заметив меня, пошли куда-то в глубь двора. Я прошмыгнул в эту дверь и оказался внутри помещения…

Вправо и влево уходил захламленный коридор, а вверх ввела лестница. Там же, наверху, слышались людские голоса, играла музыка и звенела посуда. Без сомнения, мне надо было идти вверх по этой лестнице, и притом как можно скорее, пока меня здесь не обнаружили. Я тут же туда и пошел, но дошел лишь до промежуточной лестничной площадки, где неожиданно столкнулся с какой-то полуобнаженной и, кажется, изрядно пьяной девицей…

Должно быть, девица вообразила, что встретилась с самим чертом, что и немудрено: девица была пьяная, а к моему внешнему виду надо было еще привыкнуть. Увидев меня, девица истошно заверещала, и это было моей погибелью. Казалось, весь дом пришел в движение от этого истошного верещания. Ко мне бросились какие-то люди. «Ты кто такой и что тут делаешь?» — заорали эти люди, а девица все верещала и верещала… Объяснять, кто я такой и что я тут делаю, было, конечно, бессмысленно, и я молча устремился вверх по лестнице, лелея лихорадочную надежду все-таки прорваться и ответить самому себе на столь мучивший меня вопрос о том, что нет здесь моей Феюшки и быть не может. Понятное дело, бегун из меня никудышный, меня тут же догнали, и множественные удары посыпались на мою голову. Я пытался сопротивляться, двум или трем нападавшим я успел двинуть кулаком в пах, но затем в моих глазах потемнело, и более я уже ничего не помню…

Очнулся я на каком-то пустыре и, само собою, не сразу понял, где я и что со мной произошло. Беспросветная темень и тишина царили в мире. Темень, тишина и еще мокрая холодная земля… Я с трудом приподнялся и увидел далекие городские огни. Постоянно оступаясь и скользя, я пошел к этим далеким огням. У меня жутко болела голова, ныло тело и кровоточило разбитое лицо. Да-да: меня избили, вывезли за город и бросили на каком-то пустыре. А может, меня и вовсе хотели убить, может, они посчитали, что я уже мертв, и значит, посчитали, что вывозят на загородный пустырь не меня, а мои бренные останки? Впрочем, без толку было задавать самому себе вопросы, на которые не было ответа. Для меня в тот момент было главным добраться до города…


Я добрался до города, когда уже совсем рассвело. Одна из крайних городских изб показалась мне смутно знакомой, дверь оказалась незапертой, я ввалился в эту избу, упал на пол и потерял сознание, успев перед тем заметить тревожно-недоуменные взгляды обитателей жилища…

Когда я вновь пришел в себя, то первым делом увидел низкий, закопченный и покрытый трещинами потолок. Рядом со мною с выражением скорбного участия на лице сидел какой-то человек, в котором я, напрягшись, признал Дыню.

— Оклемался, гномик? — спросил Дыня, заметив, что я смотрю на него. — Ну, я же тебе говорил! Я говорил тебе, что там — охрана, которая… а, да что тут говорить! Хорошо, что хоть так-то закончилось, а то ведь могли бы и убить!

— Где я? — спросил я.

— Там же, где был вчера вечером, — пояснил Дыня и продекламировал: — Мы приходим туда, от чего мы ушли лишь вчера в легковесной надежде поймать упорхнувшее счастье… М-да… Стихи… Ладно, гномик. Ты сыграл в лотерею со стервой-судьбой. Ты не выиграл, но до конца и не проиграл. Стало быть, еще поживешь. Черт побери, опять-таки, если разобраться, похоже на стихи! Если бы не эта самая лотерея со стервой-судьбой, я, может статься, был бы незаурядным поэтом… Ладно, гномик: покамест живи. Да, кстати, успел ли ты что-либо разузнать, прежде чем… Короче — там ли твоя Дюймовочка?

— Не знаю… — сказал я.

— А! — как и вчера, махнул рукой Дыня, повернулся и ушел по своим делам.

Безразличие и всепоглощающее оцепенение владело мною. Мое уродливое, избитое тело отчего-то почти не болело. По логике вещей, должна была бы болеть душа — но и душа не болела также. Безразличие и оцепенелое спокойствие владело мною — а это, оказывается, не больно…

Меня никто не гнал из притона, и я тут прижился. Дни проходили за днями, одна ночь сменяла другую… Я спал, что-то ел, куда-то уходил и откуда-то возвращался, с тем чтобы назавтра опять проснуться, куда-то опять уйти и откуда-то снова вернуться… Конечно, меня, как могли, пытались утешить.