Джулия Грайс - Нежные объятия

Элиза подождала, пока отец встал из-за стола и сложил бумаги в стопку, притворяясь, будто не замечает измятой и скомканной верхней страницы.

Выходя следом за отцом из библиотеки, Элиза с тревогой следила за каждым его жестом. Здесь явно что-то не так! По всему видно, у папы неприятности. И должно быть, очень крупные: Авен Эмсел не из тех, кто расстраивается по мелочам. Холодная дрожь пробрала Элизу насквозь при мысли, что с отцом может случиться неладное. И даже вновь заигравшая на его губах улыбка не смогла развеять Элизиного беспокойства.

Они завтракали в оранжерее, восьмиугольной комнате, отделанной розовым итальянским мрамором, с окнами от пола до потолка, увешанными и уставленными десятками горшков с цветами, ветви и листья которых ниспадали вьющимися плетями, создавая впечатление дикой тропической растительности. Среди всей этой зелени стояла ослепительной белизны статуя смеющегося греческого мальчика. В детстве Элиза очень жалела и любила его. Она была уверена, что на самом деле мальчик живой, просто злая колдунья, невзлюбив его веселый нрав, превратила беднягу в каменное изваяние.

За завтраком им прислуживала Мери, горничная-ирландка; она суетливо бегала с подносами на кухню и обратно, кротко и грустно опустив глаза, как человек, в любую минуту ожидающий грубого окрика. Вид у нее был довольно жалкий.

– По-моему, Мери сегодня какая-то расстроенная, – робко заметила Элиза, когда все более или менее подходящие темы для разговора были исчерпаны.

– Расстроенная? Да эта девчонка просто пустоголовая кукла! Не может уразуметь простейшего приказания. А впрочем, если она всю жизнь провела среди свиней и коров, большего от нее ждать не приходится.

Авену Эмселу, как и большинству чикагцев, было свойственно предвзятое отношение к иммигрантам, за последнее время переполнившим все без исключения бедняцкие кварталы города. Немцы, шведы, ирландцы, итальянцы работали от зари до зари за нищенскую плату. Именно из них полностью набирался штат прислуги в самых роскошных особняках на Мичиган-авеню; они же подряжались и на скотные дворы, срабрики, сыромятни, винокуренные заводы, мукомольни: бедолаги не брезговали никакой, даже самой грязной работой.

– Я уверена, она изо всех сил старается усвоить наш образ жизни, – дипломатично ответила Элиза и отодвинула тарелку. – Папа, это так на тебя не похоже. Кричать на бедную ирландскую девочку. Грозить увольнением садовнику, и, заметь, нашему единственному садовнику. Если он уйдет, кто будет подстригать газон и ухаживать за цветами? К тому же последние три недели ты совсем не бываешь дома. Надеюсь, ты не думаешь, что я послала тебе записку, потому что мне скучно завтракать одной?

– О Господи, Элиза, сокровище мое бесценное. – Сокрушенно вздыхая, Авен отставил тарелку с рыбой. – Как дурно я поступил с тобой! – Он виновато посмотрел на дочь. В выражении его лица появилось что-то непривычное.

– Папа, я чувствую, как у тебя тягостно и беспокойно на душе.

«Что с ним происходит? – недоумевала Элиза. – Откуда эта печаль во взгляде?» Никогда раньше Авен Эмсел не выглядел печальным. Даже на похоронах жены он был охвачен яростью, возносил проклятия жестокой, несправедливой судьбе, отнявшей у него любимую женщину в момент рождения ребенка, которому, кстати, тоже не удалось выжить.

Элиза перегнулась через стол и взяла отца за руку. Нужные слова подбирались с трудом.

– Папа, ты… не хочешь рассказать мне обо всем? – Авен посмотрел на дочь, и вдруг его грусть сменилась ожесточением.

– О чем тут рассказывать? – Он криво усмехнулся. – Что сделано, то сделано. Видишь ли, дочка, мир, окружающий нас, полон хищников. Кровожадных акул в человеческом обличье, которые, как добычу, подстерегают тех, кто… идет ва-банк.

Элиза любила яркую, красочную речь отца, но сегодня ей были непонятны его образные сравнения. Да и спрашивала она несколько о другом.

– Папа, о чем ты говоришь?

– Мы с тобой, девочка моя, добыча. Добыча для тех, кто питается человечиной в джунглях делового мира.

– Папа!

Авен Эмсел, почувствовав испуг дочери, вздохнул полной грудью и выдавил из себя что-то вроде смеха. Однако его попытка приободрить Элизу повергла ее в еще больший ужас.

– Бог с этим со всем, дочка. Не обращай на меня внимания. Наверное, я просто устал. В последнее время засиживаюсь за работой до глубокой ночи. Выкинь из головы мои слова, это всего лишь шутка. И признаюсь, прежде чем ты зашла за мной в библиотеку, я позволил себе выпить глоток бренди.

– Вот оно что!

Элиза с облегчением оглянулась на смеющегося мраморного мальчика. Значит, папа просто немного выпил. Ну конечно! Вот почему он так странно ведет себя и так непонятно говорит.

Элиза совсем успокоилась и, откинувшись на спинку стула, слушала увлекательный рассказ отца о случае, происшедшем вчера в клубе. Все присутствующие были поражены внезапным появлением в столовой мула в цилиндре и галстуке; оказалось, что два постоянных члена Чикагского игорного клуба побились об заклад, пропустит ли швейцар мула внутрь по предъявлении членской карточки. Авен заключил рассказ взрывом громкого, искреннего хохота. В это время Мери подала десерт – ореховый пирог с кремом.

– Так ты говоришь, дочка, что выиграла сегодня бега?

– Да.

Авен попросил дочь в подробностях повторить ее рассказ и поинтересовался, кто был ее соперником.

– Не знаю, папа. Я никогда раньше его не видела.

– Ну что ж, в город постоянно прибывают новые люди. Их привлекает промышленность. Выскочки…

На мгновение лицо Авена снова сделалось чужим, но он тут же стряхнул с себя налет печали.

– Так, значит, ты обставила его на целый корпус?

– Да… но это еще и из-за мальчишки-газетчика. Ему пришлось свернуть в сторону. Так что я не знаю…

– Это ерунда. Ему просто не повезло. Ты же не виновата, что удача улыбнулась именно тебе. Я хочу, чтобы ты всегда побеждала, Элиза. Заставь остальных знать свое место и помалкивать. Ты сможешь это сделать, я уверен, недаром же ты отпрыск рода Эмселов, не забывай об этом! Ты бесспорно победила в этом заезде, и знаешь что… – Авен на секунду задумался, а потом воодушевленно добавил: – Пожалуй, ты заслуживаешь небольшого приза. Как насчет новой коляски с корпусом ручной работы из твердой древесины?

Элиза была в нерешительности, ее тревога до конца не улеглась.

– Но… ведь у меня прекрасная двуколка.

– Ну и что же, будет еще одна. Вдобавок я куплю тебе великолепного арабского скакуна лучших кровей, с родословной, состоящей из одних чемпионов. Чтобы он был под стать моей девочке, такой же красивый, благородный, умеющий побеждать.

Элиза с удовольствием принялась за десерт. В это время в оранжерею вошла Мери и протянула Авену конверт:

– Сэр, пришел какой-то человек и принес письмо. Сказал, что это очень срочно.

Авен смотрел на конверт, не решаясь взять его в руки.

– Спасибо, можешь идти.

Когда служанка, положив письмо на стол, вышла, он осторожно взял конверт и вскрыл восковую печать. Торопливо пробежав глазами мелко исписанную страницу, Авен смертельно побледнел. Его лицо исказила гримаса отчаяния, на лбу выступили капельки пота.

– Папа!

Но Авен, казалось, не слышал встревоженного возгласа дочери. Он скомкал письмо и резким движением сунул его в карман, а потом, не глядя на Элизу, вскочил и выбежал вон из комнаты.

Этой ночью Элиза не могла заснуть. Она беспокойно крутилась и металась в кровати, прислушиваясь к ночным скрипам и шорохам, мышиному писку и топотанию по балкам чердака, отдаленному цокоту лошадиных копыт по мостовой. Все эти звуки были настолько привычными, что девушка с трудом могла отделить один от другого и воспринимала их нераздельно, как прекрасную симфонию ночной тишины. Лунный свет проникал в комнату через высокое окно и ложился на мебель серебристым кисейным покрывалом, вуалью царицы ночи.

Элиза перевернулась на живот и, уткнувшись лицом в подушку, постаралась привести в порядок странные, спутанные впечатления прошедшего дня. Стремительная гонка и радость победы. Вызывающий взгляд дерзких глаз незнакомца. Бестолковый завтрак с отцом, который закончился его внезапным бегством.

Элиза тогда кинулась вслед за ним, желая успокоить его и узнать, что произошло. Но отец вернулся в библиотеку и плотно закрыл за собой дверь, а она не осмелилась постучаться.

Озадаченная и расстроенная разыгравшейся за завтраком сценой, Элиза вышла из дома и отправилась вниз по Мичиган-авеню, надеясь, что на свежем воздухе ей быстрее удастся взять себя в руки. Она проходила квартал за кварталом мимо роскошных домов, направляясь к западной окраине города, застроенной грязными бараками, среди которых с шумом и гамом носились стаи ребятишек, собак и кур, поднимая клубы черной пыли. Из покосившихся дверных проемов выглядывали женщины и провожали Элизу долгими, усталыми взглядами, завидуя ее одежде, красоте, свободе.

Что же все-таки происходит с папой? Откуда это чужое, страшное выражение лица?

Наконец она вернулась домой и пообедала в одиночестве в своей комнате. А затем, уже в сумерках, напоенных нежными ароматами весны, отправилась на прогулку верхом с поверенным отца Мэтом Эберли, самым настойчивым из ее ухажеров. Этот преуспевающий адвокат, тридцатичетырехлетний вдовец, пользующийся прекрасной репутацией в обществе, был красив, имел изысканные манеры и считался «незаменимым человеком» на любом светском сборище. Прогулка, как обычно, прошла за разговорами о книгах, сплетнях и некоторых интересных случаях из юридической практики Мэта, о которых он любил рассказывать, осыпая собеседника массой ненужных и скучных подробностей.

Теперь же, лежа в постели, снедаемая дурными предчувствиями, которые час от часу становились все более тягостными и гнетущими, Элиза не находила себе места.

И тут раздался взрыв. Он прогремел в воздухе так оглушительно, что Элизе показалось, будто ей раздробили голову на несколько кусочков.

Что это? Но прежде чем замолкло эхо, она уже вскочила с постели и со всех ног кинулась к двери сквозь черную патоку темноты, облепившей ее с ног до головы и мешавшей двигаться.

Все дальнейшее происходило словно в кошмарном сне. Фифина, растрепанная, в одной ночной рубашке, преградила Элизе путь в спальню отца. Элиза, и не подозревавшая в себе такой силы, буквально отшвырнула горничную и растворила дверь.

– Папа… нет… нет…

Задыхаясь от рыданий, девушка вбежала в комнату. За ее спиной по-французски в голос причитала Фифина.

В комнате Авена Эмсела стоял неприятный, резкий металлический запах. Элизу охватил ужас: в День Независимости, когда человеку благоразумному лучше оставаться дома, поскольку подвыпившие гуляки палят из ружей в воздух в честь праздника, на улицах Чикаго пахнет точно так же. Элиза оглядела комнату. Кровать отца была пуста. Кресло у окна, черным силуэтом выделяющееся в жидком лунном серебре, тоже. А на полу…

Посреди комнаты на полу в домашнем халате лежал Авен Эмсел. Его безжизненно обмякшее тело походило на кучу ненужного, выброшенного тряпья. В руке он сжимал пистолет, а из виска, поблескивая в полумраке, стекала на ковер струйка крови.

Закричав, Элиза бросилась к отцу, рухнула на колени и обняла его. Казалось, она обезумела от горя, силы оставили ее.

Элиза не подозревала, что у отца есть пистолет. Но факт оставался фактом – он застрелился. Он ушел из этого мира в никуда, покинул ее, бросил одну… Остаток ночи и весь следующий день Элиза не сомкнула глаз, обуреваемая отчаянием, горем, яростью.

Только бы никого не видеть, не слышать! Она закрыла дверь спальни на щеколду и не обращала внимания ни на стуки, ни на призывы Фифины. Даже когда за дверью раздался голос Мальвы, Элиза и не подумала встать с постели. Бедняжка лежала, свернувшись калачиком, и тихо плакала. Когда же слезы иссякли, она продолжала лежать не шевелясь, сломленная нечеловеческой душевной мукой. Отец… папа!

Элиза не могла постичь случившегося. Ну почему он это сделал? Почему? Неужели страхи и тревоги, тяготившие его сердце, были настолько ужасными и невыносимыми? Тогда почему он ничего не рассказывал ей! А может, это она виновата во всем? Она не должна была оставлять попыток поговорить с ним, побежать за ним в библиотеку, поцеловать его, успокоить, уверить в своей нежной любви.

Элиза снова и снова прокручивала в памяти эти ужасные мгновения: бессонная ночь, потом выстрел, Фифина…

Фифина уже была у дверей спальни отца, в одной ночной рубашке. Но ведь комнаты слуг находятся на третьем этаже. Как же Фифина так быстро преодолела целый лестничный марш, если Элиза едва успела выскочить из кровати и пробежать несколько метров по коридору?

Элиза снова ушла в себя, замкнувшись в скорлупе острой животной боли. Что проку думать о таких ничтожных мелочах, если папа покинул ее навсегда.