В кабинет настоятельницы Габриэла вошла со страхом. Дурные предчувствия переполняли ее. Матушка Григория сидела за столом. Некоторое время она смотрела на лежащую перед ней Библию и молчала, потом подняла на Габриэлу глаза.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Габи?

Ее голос был усталым и печальным, а от обращения «Габи» сердце Габриэлы болезненно сжалось. Она побледнела и, слегка приоткрыв рот, посмотрела на женщину, которую уже больше двенадцати лет звала «матушкой» и любила больше родной матери. Потом ее глаза наполнились слезами, и она отвернулась.

— О чем? — глухо спросила она.

— Ты знаешь, о чем, — мягко, но настойчиво продолжала матушка Григория. — Об отце Коннорсе. Ты звонила ему, Габи? Зачем? — Она сделала небольшую паузу. — Я хочу, чтобы ты была честна со мной. Один из священников прихода Святого Стефана видел вас вместе в Центральном парке. Он, правда, не уверен, что это была именно ты, но насчет отца Коннорса он не сомневается. Все это чревато серьезными неприятностями, Габи, но, если ты сейчас скажешь мне правду, скандала можно будет избежать.

— Я… — Габриэле очень не хотелось лгать, но и правды она сказать тоже не могла. Пока не могла. Сначала она должна была поговорить с Джо, выяснить, что случилось, узнать, что он сказал своему начальству, чтобы нечаянно не подвести его. — ..Я не знаю, что сказать вам, матушка.

— Правду, дитя мое. Только правду, — ответила матушка Григория мрачно. Габриэлу она любила как родную дочь, и сейчас от беспокойства за эту наивную и чистую душу у нее сердце обливалось кровью, однако настоятельница не могла ничего поделать. Обстоятельства были сильнее ее. Если бы только Габриэла сказала правду, тогда настоятельница могла бы бороться за нее, но если к своим многочисленным грехам она прибавит ложь…

— Да, я звонила ему. И мы были в парке… один раз. — Габриэла бросила на настоятельницу молящий взгляд, но тут же снова опустила глаза. Это было все, что она могла открыть. Все остальное принадлежало только им — ей и Джо. Это было их частное дело, которое никого больше не касалось.

— Могу я спросить тебя, зачем? Зачем вы встречались в парке? Или это — глупый вопрос?

— Почему глупый? — слабо удивилась Габриэла.

— Потому что ответ на него известен всем, — отрезала настоятельница неожиданно жестким тоном. — Ты забыла бога, Габриэла! Конечно, я понимаю, что отец Коннорс — привлекательный молодой мужчина, а ты — молодая и красивая женщина. Наверное, ты именно так и думаешь, поэтому тебе кажется, что в вашем увлечении друг другом нет ничего особенного. Но ты забыла об одной вещи, Габриэла. Отец Коннорс — не мужчина, а священник, да и ты — не обычная легкомысленная девчонка, а новициантка, послушница, невеста Христова. И никто из вас не имеет права вести себя подобным образом!

Правда, ты еще не принимала вечного обета, но ведь ты уверяла меня, что не сомневаешься в своем призвании.

И я верила тебе, Габриэла! А теперь я боюсь, что ошиблась.

Габриэла не желала ни плакать, ни молить о снисхождении.

Настоятельница встала из-за стола и несколько раз прошлась из угла в угол. Потом она остановилась и повернулась к ней.

— Я хочу знать, Габриэла, есть ли продолжение у этой безобразной истории. Ты должна рассказать мне все.

Но эти слова настоятельницы неожиданно вызвали в душе Габриэлы протест. Она вовсе не считала историю своей любви безобразной. Наоборот, сейчас ей казалось, что ничего более прекрасного с ней еще никогда не происходило. Но ни грубить, ни лгать матушке Григории Габриэла не могла, поэтому она только отрицательно покачала головой.

— Значит, не хочешь… — это была не угроза, а простая констатация факта. — Хорошо, Габриэла, тогда послушай меня. Об этой некрасивой истории уже доложено архиепископу. По его указанию глава прихода Святого Стефана назначил епископское дознание. До его окончания отцу Коннорсу запрещается служить мессы и принимать исповеди. Разумеется, в нашем монастыре он больше не появится, даже если его невиновность будет доказана… — Матушка Григория ненадолго замолчала, чтобы перевести дух. Одновременно она пристально вглядывалась в глаза своей любимицы, стараясь найти в них ответ. Габриэла продолжала отводить взгляд, и это был дурной знак.

— Так вот, сестра Мирабелла, — жестко сказала настоятельница, намеренно использовав новое имя Габриэлы. — Я считаю, что вам необходимо самым серьезным образом подумать обо всем, что случилось, и решить наконец, правильно ли вы выбрали дорогу в жизни. Монашество — это подвиг, на который способен не каждый человек, и если вы ошиблись… Вы должны посоветоваться с богом и со своей совестью, а чтобы вас ничто от этого не отвлекало, вы поедете в наше сестричество в Оклахоме и проведете там столько времени, сколько будет нужно.

Настоятельница хотела только одного — убрать Габриэлу с глаз долой, подальше от скандала, который — как она подозревала — способен был нанести молодой послушнице глубокую душевную травму. Для Габриэлы эти слова прозвучали как смертный приговор.

— Я не поеду в Оклахому! — выкрикнула она каким-то чужим, незнакомым голосом. В нем прозвучали и гнев, и отчаяние, и открытый вызов, но сейчас Габриэла об этом не думала. Мать-настоятельница осталась непреклонна, в глубине души начиная сердиться на Габриэлу. И на Габриэлу, и на священника, который едва не совратил эту неопытную девушку. С точки зрения матушки Григории, это был тяжкий грех. Она знала, что ей придется долго молиться, прежде чем она сумеет простить отца Коннорса. Он не имел никакого права так поступать с невинной, чистой душой, которая и так слишком много страдала в своей жизни.

— Тебя никто не спрашивает, — резко сказала она Габриэле. — Для тебя уже взяли билет. Ты отправишься в Оклахому завтра. Пока же ступай к себе в комнату и оставайся там. И помни — сестры будут следить за тобой, так что можешь даже не пытаться связаться с ним. Подумай лучше о себе и о своем будущем. Если ты решишь остаться с нами — я буду только рада этому. Если решишь уйти, насильно никто тебя удерживать не будет. Господь дал каждому человеку свободу воли, так что каждый сам мостит себе дорогу к погибели или к спасению. Я не понимаю только одного, Габи… — Тут голос настоятельницы дрогнул. — Незадолго до твоего перехода в новициат я предлагала тебе пожить в мире. Ты отказалась. Но уже тогда тайно встречалась с этим… Коннорсом. Ты можешь мне объяснить — почему? Неужели ты мне не доверяешь?

— Я… я не встречалась с ним, — ответила Габриэла, все больше ненавидя себя за ложь. Ради Джо она должна была продолжать лгать, пусть даже за это ей суждено было вечно гореть в адском огне.

— Свежо предание… — вздохнула матушка Григория и знаком дала понять, что разговор окончен. Габриэла повернулась, чтобы уйти, но на пороге кабинета ее остановил суровый голос настоятельницы:

— Ступай к себе. До самого отъезда я запрещаю тебе с кем-либо разговаривать. Твои соседки по комнате будут ночевать сегодня в другом месте. Ни в столовую, ни в церковь не выходить! Сестра Регина принесет тебе еду, но и с ней ты тоже не должна заговаривать. Все ясно?

Габриэла только кивнула. Это был полный домашний арест, к каковому, насколько она знала, в монастыре прибегали только в самых крайних случаях. За каких-нибудь несколько часов она стала прокаженной.

Все так же молча она поднялась к себе в комнату и села на кровать. Ей очень хотелось позвонить Джо, услышать его голос; больше того — она отчаянно нуждалась в этом, но сейчас это было невозможно. Единственное, что немного успокаивало ее, это сознание того, что ни в какую Оклахому она не поедет. Она будет сражаться до последнего и не оставит Джо, чего бы ей это ни стоило.

До самого вечера ее никто не потревожил, и Габриэла продолжала думать о Джо. Она то вскакивала с кровати и начинала быстро ходить из стороны в сторону по пустому дортуару, то падала на колени перед распятием и принималась горячо молиться, то опять срывалась с места и, достав из сундучка с бельем заветную тетрадь, принималась быстро-быстро писать свое бесконечное письмо к любимому, выплескивая на бумагу все, о чем она думала и что чувствовала. К десяти часам вечера Габриэла в полном изнеможении рухнула на кровать, но тревожные мысли о Джо не оставляли ее. "Что они там с ним делают? — спрашивала себя Габриэла. — Что такого он рассказал им, если в дело вмешался сам епископ?

Чем это все закончится?"

Быть может, какая-нибудь другая женщина на ее месте уже давно бы хлопнула дверью и уехала к Джо на первом же попавшемся такси, но Габриэла так поступить не могла. Она не хотела больше бросать вызов старой монахине, которая сделала ей столько добра. Ей оставалось только одно: терпеть и надеяться. Ведь они с Джо с самого начала знали, что им придется тяжело, и теперь обоим надо было сжать зубы и терпеливо сносить унижения, чтобы в конце концов быть вместе.

Так она лежала до тех пор, пока часы в кабинете настоятельницы не пробили полночь. Со вторым ударом Габриэла почувствовала острую боль в животе. Это было странно, поскольку к ужину, принесенному ей в комнату молчаливой старой монахиней, она даже не притронулась, к тому же пища в монастыре всегда была свежей, хотя и не слишком изысканной. «Должно быть, я перенервничала», — решила Габриэла, когда приступ прекратился так же внезапно, как и начался. Но уже через пятнадцать минут острая боль, пронзившая ее насквозь, заставила Габриэлу согнуться пополам. Третий приступ, начавшийся через двадцать минут, едва не убил ее, но Габриэла каким-то чудом сумела не закричать.

Приступы продолжались до самого утра. Заснуть, а вернее — забыться Габриэла сумела, только когда колокола прозвонили к утренней молитве. Но стоило только Габриэле смежить глаза, как ей начали мерещиться всякие ужасы времен испанской инквизиции. То перед ее мысленным взором вставал висящий на дыбе Джо, и к нему подкрадывались какие-то темные тени с раскаленными до багрового свечения щипцами, то ее саму волокли куда-то одетые в черное монахи, и какая-то женщина с лицом Элоизы протыкала ей живот острыми швейными ножницами, которые она доставала из серебряного ведерка с мелко наколотым льдом.

Проснулась Габриэла от страшной боли. Внутри ее что-то словно рвалось пополам и никак не могло разорваться — тянулось, скручивалось и дергалось. Габриэла была близка к тому, чтобы позвать на помощь, но в последнюю минуту сдержалась. Что она скажет сестрам? Что она заболела? Или что она беременна и боится потерять ребенка? Нет, кричать бессмысленно — все равно она не сможет никому ничего объяснить. Да и вряд ли кто-то поспешит на ее крик — ведь все ушли на молитву, и в спальном корпусе не осталось ни единой живой души.

Многолетняя привычка заставила ее встать, а вернее — скатиться с кровати. Чуть не на четвереньках Габриэла добралась до ванной комнаты и ополоснула лицо холодной водой. Ей сразу стало легче, но когда она вернулась в дортуар, чтобы застелить постель, то увидела на простыне пятна крови. В крови было и нижнее белье, и Габриэла поняла, что с ней происходит что-то ужасное.

Обратиться за помощью она не могла даже к матушке Григории. После вчерашней лжи ей трудно было бы даже смотреть настоятельнице в глаза, не говоря уже о том, чтобы признаться во всем, что она так упорно отрицала.

С Джо Габриэла тоже не могла связаться, да его скорее всего и не позвали бы к телефону. Быть может, его уже увезли (тут Габриэла вспомнила свой страшный сон).

Нет, все это глупости. Она просто дура! Джо обязательно приедет за ней и спасет. Если он скажет, что добровольно снимает с себя сан ради нее, то его тотчас выпустят (слава богу, сейчас не Средние века!), и он примчится в монастырь, чтобы забрать ее. И тогда она наконец облегчит свою душу и попросит у матушки Григории прощения. Она не должна уходить, оставив по себе недобрую память. Простит или не простит ее настоятельница — дело другое, но так, по крайней мере, она избавится от греха лжи.

Но время шло, Джо не появлялся, и Габриэла была вне себя от страха и боли. Она боялась, что ее отправят в Оклахому сразу после утренней молитвы, и тогда Джо потребуется время, чтобы ее отыскать. «Ну уж дудки! — хорохорилась Габриэла и скрипела зубами от боли. — Никуда я не поеду. Я просто скажу им, что не хочу никуда ехать, и они не посмеют меня тронуть».

На всякий случай она решила не одеваться, наивно полагая, что никто не решится вытащить ее из монастыря и посадить в поезд в одной ночной рубашке.

Потом Габриэла снова легла. Еще час прошел в тревожных размышлениях и в борьбе с приступами боли, которые изредка перемежались минутами блаженного полузабытья. В эти минуты Габриэла даже слышала доносящееся из церкви согласное пение многих голосов, а может, ей это только казалось. Глаза ее оставались сухи, но сердце Габриэлы плакало от горя и бессилия. Она чувствовала, что снова теряет родной дом. Она сама сделала этот выбор и предпочла Джо и монастырю, и дружной семье послушниц, и матери-настоятельнице, и все равно ей было горько сознавать, что она уже никогда не сможет вернуться сюда.